Листки второго талисмана

ДОРОГА

Поверьте мне, у человека нет ничего дороже родной земли, той земли, что слышала первый его крик с колыбели и крепко держала босые, еще нетвердые ноги при первых шагах. В этой проклятой тюрьме, в этих холодных стенах день у меня длиннее месяца, а месяц долог, как год, но каждый миг рвется душа моя в далекое детство, к родным горам, к тем каменистым тропинкам, по которым я покорно шла за отцом в эту чужую страну.

Вначале мы ехали на арбе. Впереди сидел седобородый погонщик Хамзат, в середине нарядная, в белом шелковом платье княгиня Сарана, жена князя Аслямбека, рядом с ней беззаботный и болтливый мальчуган в белой черкеске, а в самом конце арбы, сжавшись в комок, сидела я. Отец мой с князем Аслямбеком гнали табун через перевалы. Им помогали трое мужчин из нашего селения. Помню, звали их Галим, Бакир и Нарик.

Мы поднимались в горы, и с каждым поворотом дорога становилась все уже и уже, а горы сходились друг с другом все ближе и ближе; волы и быки все чаще и. чаще останавливались, и погонщик Хамзат с трудом заставлял их идти дальше.

За одним из самых крутых поворотов волы остановились. Погонщик Хамзат испуганно оглянулся назад. Узкой дороги не было. Она оборвалась, исчезла, заслонилась обледеневшими скалами. За ними сердито ревела на все голоса бурная горная речка. Казалось, и волны, и дорога, и речка — все тянули нас вниз, уговаривали вернуться.

Впереди виднелась лишь одна-единственная тропинка, ползущая, как змея, по ледяным скалам и горам, Хамзат долго-долго разглядывал ее. Видно, о чем-то раздумывал.

Наконец он развернул арбу, поправил ярмо на спуск и распряг волов. Мы все слезли и уселись на густую траву под огромной скалой красного гранита. Из скалы пробивались и сочились два тихих ручейка. Заметив их, маленький Джамбулат удивился:

— Ой, а почему эти ручьи красные, кто их подкрасил?

— Это скалы плачут, сынок,— ответил ему старый Хамзат.

— А почему они плачут? — как и все дети, не унимался Джамбулат.

— Они ранены, сынок. У них глубокие раны,— терпеливо объяснял Хамзат.

— А кто же ранил эти скалы, кто?

— Время их ранило, Джамбулат, время.

— А разве у времени есть кинжал?

— Есть у времени кинжал, есть,— вздохнул Хамзат.

— А какое оно, это время, Хамзат? — еще больше удивляясь, не отставал Джамбулат.

— Большое оно, очень большое.

— А что же оно, злое, что ли?

— Злое оно, мой мальчик, очень, очень злое...

Хамзат посмотрел на тучи, затянувшие синь неба над нашими головами. Внезапно неподалеку сверкнули одна за другой ослепительные молнии, громыхнул гром, и хлынул дождь. Мы спрятались под арбой. Приближался вечер, а дождь все лил и лил. Никто из нас не заметил, откуда подошел к арбе князь Аслямбек. Он сказал, что мой отец, Галим, Бакир и Нарик остались с табуном в лесу, и пошел искать место, где можно было бы спрятаться от дождя. Вскоре он вернулся и повел нас в какой-то высокий грот. Там они с Хамзатом натаскали сырого сена с арбы, усадили нас и развели костер. Хамзат приготовил на костре какую-то еду, но мне и смотреть на нее не хотелось. Я беспрестанно думала об отце. Как он там, под открытым небом, в такой ливень? Было похоже, что ливень зарядил на всю ночь.

— Почему, Асият, ты не ешь? — послышался мне словно бы издалека голос князя Аслямбека.— Подвигайся поближе к огню, ешь, не стесняйся.

— Не хочется,— сказала я, исподлобья взглянув на князя.

— Что значит — не хочется? Садись, садись рядом с Сараной, она теперь тебе как мать,— настаивал он, поглядывая то на меня, то на княгиню.

Пришлось покориться. Я села поближе к старому Хамзату, взяла кусочек хатыка. Да чтоб он подавился, этот князь! И поесть не давал мне его жадный, сверкающий взгляд! В какую сторону ни повернусь, глаза его тут как тут,— ни костер, ни ночная мгла не помеха им. Сердцем я чувствовала, что надо было мне сейчас же подняться, побежать, разыскать отца, умолять вернуться обратно, чтобы ни шагу больше вместе с этим ненавистным мне князем Аслямбеком. С первого раза он был мне не по душе. Надо было, надо было тогда бежать, да я медлила. Часто так бывает: человек видит, чувствует, откуда идет к нему беда, а уйти от нее не находит сил. И зачем наш разум иной раз так упрямо противится голосу сердца? Вроде бы я и поднялась, отошла от костра, хотела идти к отцу. Да куда пойдешь? Где он, мой отец? Кругом тьма да грозовое небо. Грохочущие яростью горы да ливень, хоть за струйки его цепляйся и карабкайся к тучам, чтоб только не видеть этого князя! Снова вернулась я к тлеющему костру, прилегла, укрылась старым салопом и чуть задремала. И тут же в страхе очнулась: мне показалось, что где-то рядом сверкнули глаза князя Аслямбека. «Чтоб пуля прошила эти глаза!» — подумала я. Однако возле меня никого не было. У костра по-прежнему одиноко сидел старый Хамзат. Мой страх немного прошел. Княгиня Сарана, Джамбулат и князь Аслямбек спали. Я снова улеглась, укрылась войлоком, но заснуть не могла. То и дело вспоминался разгозор старого Хамзата с маленьким Джамбулатом. Как это горы могут плакать? О чем? И почему у времени есть кинжал? Почему он ранит эти скалы? Какое оно, это время? Эти вопросы не давали мне покоя, но тогда я так и не разобралась ни в одном из них. Наконец уснула, и приснился мне какой-то всадник в белой черкеске, на белом коне с крыльями. Будто он вытащил из белых ножен красный, огнем пылающий меч и протянул мне. С испугом я отшатнулась, закричала, но всадник, лицом похожий на моего отца, сказал: «Не бойся, тебя этот меч не заденет. Он твой, он обожжет того, на кого ты его направишь. Держи!» Меч оказался в моих руках, и с криком я очнулась.

Дождь перестал. Косые лучи раннего солнца проникали в наш грот. На стенах его блестели, как слезы, крупные капли.

— Пора, пора в путь. Давайте-ка быстро собираться,— послышался властный голос князя Аслямбека.

Все собрались. Наконец вернулся и мой отец — мокрый, усталый.

— Ну и ливень! Денег бы столько аллах послал, сколько капель у этого дождя,— как-то очень невесело сказал он, сел к потухшему костру, отломил кусочек хатыка, кусочек сушеного мяса и стал медленно, нехотя жевать.

Я молча смотрела на него. Он, точно, был похож лицом на белого всадника, приснившегося мне... Бедный мой отец, каково ему было после бессонной ночи гнать дальше огромный табун?

— Асият, достань из артмака мои чувяки,— сказал он,— Эти совсем мокрые, да и глины на них смотри сколько. Тяжело.

Я принесла артмак, достала сухие чувяки из сыромятной кожи. Отец переобулся, мокрые завернул в тряпку и убрал.

Хамзат привел к гроту трех коней — княгине Саране, Джамбулату и мне.

— А теперь я поеду обратно,— сказал старый Хамзат, прилаживая на спину моего коня войлок вместо седла.— Дочка, смотри, будешь подниматься по обрывистым тропинкам, держись крепче за гриву. Сорваться можно. Постарайся вернуться поскорее. За море не езди.

— Если бы отец согласился...

— Ничего, он одумается. Нет человека, который не ошибался бы... Иди-ка сюда, Асият, давай тебя подсажу. Так, одной рукой держись за уздечку, другой за гриву. Конь у тебя хороший, умный, привык к горам. Он тебе сам выберет удобную дорогу, только держись крепче — и все. Ну все, дочка, бзила,— Хамзат сжал мою руку.

Все мужчины поочередно тоже обнялись с этим добрым седым стариком. В эти минуты высокие горы слышали одно-единственное слово — «бзила». Бзила, бзила! До лучшего, до хорошей встречи...

Мы тронулись в путь. Впереди, за табуном, неохотно поднимавшимся по узкой тропинке, мужчины. Следом за ними княгиня Сарана, маленький Джамбулат, потом я.

Старый Хамзат запряг волов, уселся на арбу и крикнул: «Цо!» Арба медленно двинулась.

И неожиданно старый Хамзат запел. Субханалах, субханалах! Это было чудо! Кто бы мог подумать, что этот маленький старик с тихим голосом может запеть так сильно и душевно. Остановив коня, затаив дыхание, я прислушалась. Чудесный голос старого Хамзата летел над горами, лесом и скалами. Казалось, нависшие над бездной скалы вот-вот сорвутся, загрохочут, вторя голосу старика. Субханалах! Эта песня, этот голос! Словно невидимую нить, она вытягивала из сердца и тянула к себе. Такая сила, такая свобода! Не в той ли песне Хамзата было то самое счастье, ради которого мы двинулись в свой неведомый путь?..

Не знаю, сколько времени я простояла, слушая песню Хамзата. Взглянула вперед. Все мои спутники тоже остановились и, повернув головы, слушали Хамзата.

— Цо! Цо! — далеко-далеко отозвалось эхо, и снова песня прошлась над горами, улетая от нас все дальше и дальше. Сколько мужества в ней было, сколько грусти! Она тянула меня, звала за собой, эта песня старого Хамзата, да только могла ли я вернуться, оставив отца одного на нашей трудной дороге?.. Почему она не имела власти над моим отцом, почему не заставила его вернуться обратно?!

Хамзат уехал, а мы, перестав слышать его голос, тронулись вперед. Одна выше другой дыбились перед нами черные горы, вставая на пути. До сих пор мне кажется, что они хотели задержать нас, не дать уйти со своей земли...

С большими трудностями, едва не падая от усталости, мы добрались до моря. Оно было мрачное. С воем бились о гранитный берег его черные волны с белыми кипящими гривами. Куда рвалось оно, почему сердилось? И чего ему не хватало в неоглядной дали, просящей тишины и покоя? Зачем билось оно, силясь опрокинуть свои твердые берега?..

К морю мы подошли уже без табуна. Князь Аслямбек продал лошадей и овец в дороге, в абхазском ауле. Не было с нами ни Галима, ни Бакира, ни Нарика: они, как и старый Хамзат, вернулись по домам. Нас осталось всего пять человек: я, мой отец, князь Аслямбек, княгиня Сарана и маленький Джамбулат.

Три дня мы гостили в прибрежном абхазском ауле,название его я забыла.

Все эти три дня князь Аслямбек был особенно веселый и щедрый. Он везде ходил рядом с моим отцом как с ровней, сажал его рядом с собой за столом и спрашивал совета во всех делах. Я заметила, что это не по душе было княгине Саране. Правда, она ни разу ничего не сказала, но беспрестанные хмурые взгляды, поджатые губы выдавали ее недовольство тем, что князь на короткой ноге с моим отцом-холопом.

На третий день утром я вышла за ворота —посмотреть абхазское селение. Медленно шла по улице и присматривалась к домам. Они стояли на широкой улице, окруженные большими садами, далеко друг от друга. Совсем непохожие на наши селения. Не видно ни стариков, сидящих на лавках у ворот, ни соседей, снующих из дома в дом. Все здесь было мне в диво. Я свернула в переулок и вдруг заметила впереди себя князя Аслямбека с княгиней Сараной. Они медленно прогуливались, громко переговариваясь. Я невольно прислушалась, о чем они говорят.

— Пусти холопа через порог, он обязательно сядет на твою постель,— слышался недовольный голос княгини.— И что ты нашел в этом Капляне? Что он тебе дался? Ходишь с ним, за свой стол сажаешь, и как только ты терпишь, от него же потом за версту несет! И как только кусок тебе в горло идет? Еще и совета у него спрашиваешь!

— Успокойся, у меня своя голова на плечах,— ответил ей князь Аслямбек.— Знаешь, как говорят: если княгиня вмешивается в дела князя, он уже не князь, не мужчина..

— Но и княгиня становится только прислугой, если не знает, что таится на сердце у князя,— возразила жена.

— Ну, знаешь, княгиня должна сама догадаться, что на сердце у князя,— снова увильнул князь Аслямбек.

— Так можно сказать и о самом князе. Зачем хитрить, скажи лучше, что, ты задумал.

— Я скажу, а ты слушай. В капкан без приманки лиса никогда не попадется.

— А зачем тебе лиса? — удивленно спросила княгиня Сарана.

— Там, куда мы едем, за лисью шкуру хорошо дают.

— Ну, а если ничего за нее не дадут?

Князь Аслямбек на некоторое время умолк. Я терялась в догадках, что за странный разговор идет между ними, ничего не могла понять, а князь вдруг сказал княгине кое-что еще более странное:

— Не дадут, говоришь? Ну, не дадут так не дадут. Все равно мы ничего не теряем, тебе пригодится на воротник.

— Не нужен мне воротник,—снова недовольно сказала княгиня Сарана.

Но князь продолжал гнуть свое.

— Тебе не нужно, мне сгодится, брошу у кровати под ноги.

— И что ты загадки загадываешь, говори прямо, о чем речь.

— Скажу и это прямо — не лезь в мои дела, Каплян и Асият пошли за нами, а если обидим их — бросят нас.

— А что за нужда тебе в них?

— Нужда такая же, как и у тебя, но...— князь Аслямбек запнулся, княгиня, чувствуя, что сейчас он скажет ей самое важное, остановилась.

— Что — «но»? Говори, пожалуйста.

Остановился и князь Аслямбек. Они оба стояли спинами ко мне, и я, подходя к ним вплотную, услышала, как князь сказал: «Лишние деньги никому не помешают». Конечно, тогда я не поняла, какой смысл имели эти слова. Но тут князь и княгиня заметили меня.

— Где ты была, красавица Асият? Иди-ка к нам, иди. Каплян вернулся? — ненавистный взгляд припухших, пустых глаз князя Аслямбека впился в меня.

— Нет,— ответила я, опуская глаза, и хотела пройти мимо, но князь сказал:

— Подожди, пойдем домой вместе.

Пришлось покориться.

Возле дома, где мы остановились, взад-вперед расхаживал мой отец. Следом за ним ходил Джамбулат, в одной руке у него блестел маленький кинжал, а в другой был только что срезанный, очищенный от коры прутик. Князь и княгиня зазвали отца и меня в дом.

— Давай-ка, княгиня, выкладывай наши покупки, посмотрим. Нечего нам стесняться, мы с ними одна семья,— сказал князь Аслямбек, поглядывая то на отца, то на меня.

Княгиня подчинилась, выложила из плетеной сумки на диван какие-то свертки, Но я даже не смотрела на них. Из головы у меня не выходил странный разговор князя и княгини, услышанный на улице. Мысленно я снова и снова повторяла слова князя, пытаясь разгадать их скрытый смысл. На душе было тяжело, я чувствовала, что в этом есть какая-то беда для меня. Из оцепенения меня вывели странные речи княгини Сараны:

— А это, Каплян, мы с князем купили тебе. Не удобно будет в чужих краях показаться в залатанной одежде. Примерь, пожалуйста, по-моему, тебе впору.

Подумать только, оказывается, они купили моему отцу темно-синюю шерстяную рубашку, шерстяные брюки, серую каракулевую папаху и сапоги из черного сафьяна. Одним словом: полную черкеску. Отец мой сроду не носил такой хорошей одежды. Он был очень смущен. А князь, довольный смущением отца, посмеиваясь, сгреб в охапку всю одежду и протянул отцу.

— Надевай, носи. В наш договор стоимость одежды не войдет. Что ни говори, мы не чужие, как-никак земляки, а теперь уж и друзья. Не хочу я, чтобы ты на люди показывался кое-как, надевай. Буду тебе помогать, но как не разбогатеешь в тех краях,— он подмигнул отцу.

— Да будет аллах везде доволен тобой, князь, но...— еле слышно произнес отец.

— Нет, нет, не хочу слышать никаких «но», все нитки, из которых сотканы эти вещи, все до единой твои.

Отец взял новую одежду, вышел в другую комнату и переоделся.

Бедный мой отец, как он переменился! Каким красивым стал в этой дорогой одежде. Рядом с ним пучеглазый князь казался совсем никудышным. Да и ума моему отцу не занимать было.

— До этого часа, Аслямбек, ты не сделал мне ничего плохого. Если и подарок твой от души, я возьму его. И твою доброту никогда не забуду,— с достоинством сказал отец князю.

— Это еще не все, Каплян,— вставила княгиня Сарана.— И твоя Асият не чужая нам. Красивая и умная у тебя дочь, совсем невеста, ей и одеваться красиво. Ну, Асият, примерь-ка и ты новенькое,— княгиня Сарана протянула мне голубое платье из тонкой тафты, потом высокие красные сапожки и расшитую золотом шапочку.

Я взглянула на отца. Он согласно кивнул, и я ушла переодеваться.

Как зачарованная, рассматривала я себя в зеркало, висевшее в одной из комнат, и видела словно не себя, а какую-то другую девушку, очень похожую на меня, но слишком уж повзрослевшую и слишком красивую.

Вечером хозяева-абхазцы собрали в честь нашего приезда гостей. За столом с разными кушаньями гости долго беседовали с князем Аслямбеком и моим отцом, сидевшими рядом. Из этих разговоров я поняла, что мы, абазинцы, очень близки с абхазским народом, у нас похожий язык, одни обычаи. Какой-то старик рассудительно объяснял: «Мы с вами от одного корня, от одной ветки, когда-то, давно, грелись у одного очага, а потом какой-то род решил перейти горы, спустился к морю и развел здесь на берегу свой очаг...»

Словно сказку, я слушала эти рассказы о далеком прошлом, и мне хотелось, чтобы вечер этот длился всегда, вечно, потому что с ним, чувствовала я, кончится то, что люди называют родной землей, родиной. К рассвету все кончилось — и беседа за столом, и веселье, кончилось все... Гостеприимные хозяева проводили нас к морю, на пароход.

Прощаясь с отцом, какой-то молодой мужчина, из родни хозяев, сказал:

— Работать тебе, видно, не привыкать, Каплян. Но все же трудный путь ты выбрал, не стоит он и капли твоего пота. Конечно, не ко времени мои слова, пароход уже ждет. Но попомни: лучше того, что увидишь с первого взгляда, за морем не отыщешь. Чем дольше будешь приглядываться к чужой стране, тем больше горя и слез там увидишь. Знаю, скоро вернешься ты обратно. И мой дом — твой дом, твой приезд — моя радость. В добрый час, Каплян.

Вроде бы звали этого мужчину Басят, Чанба Басят, точно не помню. Но хорошо помнится, что он сказал еще и такие слова: «Лучше потушить пожар в своем доме, чем разжигать очаг в чужом». Басят обнял моего отца, пожал руку и мне. Рука у него была теплая, добрая...

Мы сели на пароход. Он протяжно загудел — раз, другой, третий! И горы отозвались ему эхом, похожим на рыдание. Заморосил дождь. Пароход медленно отчаливал от берега, то поднимаясь по волнам, то опускаясь, и мне казалось в эти минуты, что он вот-вот провалится в бездну. В страхе я все крепче и крепче сжимала отцовскую загрубевшую руку.

Родная земля уходила от нас все дальше и дальше.

Мир переполнен горем. Сколько горя на этой земле под каждой крышей, сколько горя в каждом сердце! Один умирает голодной смертью, другой от холода, третьего съедает неизлечимая болезнь, четвертого обкрадывают, он остается нищим. Но, мне кажется, не бывало у людей хуже того, что случилось со мной. А может, и бывало, да только, как говорится, своя боль болит сильнее. А еще говорят, что каждый свою боль рукой гладит. Только неправда это. Моя боль не болит, она жжет меня. Вот они, мои свидетели, эти вечно сырые стены моей темницы. Мне кажется, они мокры от слез своих бесчисленных узников, а может быть, эта влага — их слезы. Вот капля упала с потолка, коснулась моих волос, вот с правой стены сбежала капля. Плачут вместе со мной. А левая стена сухая, наверное, выплакала все свои слезы, не знаю... Знаю только одно: горе в моем сердце. Счастье мое скрылось в бездонных ущельях, и мне его не достать никогда. Только одно и осталось мне — довериться этой бумаге, рассказать своим близким всю правду о том, что случилось со мною. Всю правду, какой бы жестокой она ни была.

В чужом городе Трабзоне князя Аслямбека встретили с почестями. Видно, здесь знали о его приезде заранее. Нас с отцом тоже пригласили вместе с князем. Пригласили и обласкали, обласкали и накормили, поселили в маленькой хижине, крытой камышом, а князь с княгиней расположились в двухэтажном доме. Так мы провели ночь. А утром князь Аслямбек позвал отца к себе наверх. Вернувшись, отец сказал мне:

— Меня до вечера не будет, Асият. Поеду с князем в абазинский аул, недалеко отсюда. Поедем, посмотрим, поговорим с людьми. Понравится — переберемся туда. А ты, дочка, не скучай, если что, поднимись наверх, к княгине.

— Я тоже хочу с тобой, дада,— несмело сказала я.

— Нет, нет, нельзя. Мы поедем верхом, а лишнего коня нет. Да и нельзя здесь, в этой стране, девушкам верхом ездить, люди осудят,- Ты ничего не бойся, скоро вернусь. Ну, я пошел. Вон князь ждет во дворе.

Верно, князь Аслямбек уже подошел к нашей хижине. Пока отец выходил во двор, он успел заглянуть в наше окошко своими ненавистными мне маслеными глазами. Как они были мне противны, как терзали мне сердце!

Они вскочили на коней. Обернувшись, князь еще раз посмотрел на нашу хижину, на окошко, у которого я стояла, и было в его взгляде что-то такое, отчего сердце мое похолодело от какого-то ужасного предчувствия. Меня охватил необъяснимый страх. А отец с князем умчались.

Сама не своя я вышла во двор, постояла у ворот, вернулась к хижине. Мне не хотелось входить в комнату, где только что меня одолевали мрачные предчувствия, и как-то само собой я направилась в большой дом к княгине Саране. У порога мне встретился маленький Джамбулат с неизменным кинжалом и хворостиной. Поднявшись наверх, в комнату, я увидела княгиню. Она с распущенными волосами стояла у зеркала и причесывалась. С распущенными, блестящими черными волосами она была еще красивее, эта княгиня Сарана... Но она даже не обернулась, глядя на меня из зеркала, спросила:

— Асият, известно ли тебе, что такое псаз?

— Нет, я точно не знаю, княгиня.

— Тогда запомни на всю жизнь. Псаз — это человек, который не знает, где надо сесть, а где встать.

Одним словом, псаз — это холоп, который не умеет вести себя по-человечески. Так вот ты — псаз...— растягивая последние слова, сказала княгиня Сарана.

Услышав это, я, как ужаленная змеей, выскочила за дверь. Ни гнева, ни слез не было в моем сердце, словно из меня вынули душу. Только когда я влетела в нашу с отцом хижину, слезы защипали мои глаза. Я бросилась ничком на земляной пол. В жизни своей никогда не приходилось мне слышать таких ужасных слов. Бабушка Аруджан была добра со мной, как родная мать. А учитель, мой учитель Толистан, который дарил мне свои знания, свою мудрость? От него я слышала тоже только добрые, правдивые слова. Дарихан и Якуп, Нурхан и Тима — все они были родные мне люди. В один миг они как вихрь пронеслись в моей памяти и немного отогрели меня. И все же ужасное слово «псаз», брошенное княгиней Сараной, точило и точило меня, разрывало мое сердце. Псаз, псаз! Конечно, бедной сироте можно безнаказанно бросить такое оскорбление. Кому нужна я, сирота? Кому я пожалуюсь, кто меня защитит? А ведь ничего плохого не сделала я этой своенравной княгине Саране, ни одного ее слова не пропустила мимо ушей. Почему же она меня так унизила? За что? Разве я ей прислуга, разве я рабыня? Псаз... Вспомнились мне слова бабушки Аруджан, посланные княгине Тамбихан через Джансарыю. Как это она сказала? «И в княжеском роду встречаются псазы, и среди нас, безродных, немало людей со светлой головой и щедрым сердцем». Почему же я не додумалась так ответить княгине Саране? Почему? Где же моя честь, где же моя гордость? С этими мучительными думами я немного пришла в себя, поднялась с пола и хотела выйти на улицу.

Вдруг жалобно заскрипела дверь, открылась, и на пороге возник князь Аслямбек. Он направился прямо ко мне. Вздрогнув, я попятилась к очагу, пугаясь не так его самого, как этого его отвратительного, холодно блестевшего взгляда, обращенного ко мне. Показалось, что в маленькой хижине не было самого князя Аслямбека, а в полутьме на меня наплывали только его страшные, стеклянные глаза.

— Чего ты испугалась, красавица? — раздался в тишине его хриплый голос.— Да уж не плачешь ли ты?

От страха я не могла вымолвить ни слова, а глаза вдруг исчезли. Князь Аслямбек вернулся к двери, запер ее и снова впился в меня своими глазами.

— Послушай-ка, красавица. О тебе я плохо не думаю, но врать мне не к лицу, кто врет, тот уж не князь, а я, как говорится, из самых что ни на есть чисто кровных князей.

— Чего тебе надо от меня? — закричала я, но сама еле услышала свой голос.

— Чего хочу? — усмехнулся князь Аслямбек.— Сама не маленькая, понимаешь. Не думаешь ли ты, что я канителюсь с твоим отцом просто так. Очень он мне нужен! — все наглее и наглее говорил он.— Перегнали табун через перевал, продали, и прости-прощай. Но когда я увидел, что у твоего отца-голодранца есть такое сокровище, как ты, я потащил его за море.

— Чего тебе надо от меня? — перебивая его, снова закричала я.

— Не кричи, все равно никто тебя не услышит, отец твой далеко. Сидит на дороге, меня поджидает. Поверил, что я забыл дома кое-что важное. И я не соврал ему. Кое-что важное — это ты, Асият. Без шума, красавица, без шума, ты ведь не маленькая, посмотри-ка на себя. Совсем невеста! — он смачно причмокнул свои ми пухлыми губами.— Ну-ка, подойди ко мне поближе, не бойся. Подойди, подойди, не тяни дорогое время, ведь отец твой сидит на самом солнцепеке, его холопская голова может и не выдержать такой жары. Пожалей хоть отца, да и тебе же самой неплохо будет,— князь криво усмехнулся и стал медленно приближаться ко мне, глядя в упор.

Я тоже смотрела на него, не в силах отвести взгляда от этих наглых глаз. Что было делать? Под руками ничего, чем можно было отбиться. Кричать? Но наша хижина стояла в глубине огромного сада, далеко от хозяйского дома. Да и дверь он запер изнутри.

Подойдя вплотную, князь Аслямбек вдруг схватил меня и, зажав мне рот своей волосатой ручищей, бросил на старый войлок, лежавший рядом с очагом, в углу. Отбиваясь, я что было силы укусила его за палец. Князь Аслямбек взвыл, в бешенстве он схватил меня свободной рукой за горло и начал душить. Но я изо всех сил держала зубами его палец. Наконец, задыхаясь, я разжала зубы. Князь Аслямбек вскочил, прижал окровавленный палец ко рту, а я бросилась к двери. Но он снова кинулся ко мне, схватил за волосы... И тут дверь затрещала. На пороге возник мой отец.

— Ты хуже собаки, бесчестный! Так вот что ты забыл дома! — вне себя закричал отец и выхватил кинжал.

Князь Аслямбек хотел было выбежать за дверь, оттолкнул отца, но зацепился за порожек и упал.

Отец с кинжалом в руке стоял над князем Аслямбеком, распростертым на земляном полу.

— Поднимайся, волчье отродье,— грозно сказал отец и с отвращением пнул князя носком сапога.

Князь пробормотал что-то невнятное и не двинулся.

— Нам, беднякам, никогда нельзя доверяться князьям. Я сразу смекнул, что ты затеял какую-нибудь пакость. Следом за тобой ехал,—снова заговорил отец, и голос его все больше и больше наливался яростью.

Я стояла у самой двери и плакала. Отец посмотрел на меня.

— Волк и человек не могут жить рядом, Асият. Собирайся, мы уходим из этого логова. А на эту бесчестную тварь пусть полюбуются жена с сыном. Иди позови сюда Сарану с Джамбулатом.

— Прошу тебя, не делай этого, Каплян,— наконец подал голос князь Аслямбек и попытался подняться.— Не теряй разума ради храбрости.

— Не хитри,— твердо сказал отец.— У кого нет ума, у того нет и храбрости. Или ты встанешь и кинжалы нас рассудят, или позор твой увидит твоя родня. Выбирай! Если осталась у тебя хоть капля мужества, поднимайся!

— Так и знал я, что ты прикончишь меня...

Я с ужасом подумала, что станет с моим отцом, если он сейчас убьет князя, и помчалась в дом за княгиней Сараной.

— Что здесь случилось? — крикнула она, вбегая в хижину.

— А здесь разбираются, кто псаз, а кто гаметаi,— поддела я ее наконец, намеком напомнила нанесенную мне обиду.

Тем временем мой отец стал коленом на грудь князю Аслямбеку и одним взмахом кинжала снес ему левое ухо, а другим — отрезал длинный ус.

Княгиня Сарана ахнула и закричала в голос:

— Как ты смеешь, голодранец?!

А мой отец, протягивая окровавленное ухо и ус княгине, с презрением сказал:

— На, возьми на память... И если у твоего князя еще осталась хоть капля мужества, он все скажет тебе сам.

Княгиня Сарана больше не вымолвила ни слова, С ужасом смотрела она то на своего опозоренного мужа, то на отца.

Вмиг собрав наши немудреные пожитки, мы с отцом вышли из хижины и побрели по улицам чужого города Трабзона.

Когда человек идет по незнакомой дороге, его мучают три вопроса: «Куда она ведет? Долго ли идти? Что впереди?» Но всегда надеешься на хорошее, ведь любая дорога рано или поздно приводит к людям. Люди, люди! А как узнать, какие они? Придешь и гадаешь, враги они или твои братья? Может быть, они, эти незнакомые люди, равнодушные, как стадо баранов, пройдут мимо. Может быть, они как злые шакалы, набросятся на тебя... Люди, люди! Как узнать, что держат они на сердце? Змеи, и те не все ядовитые, но не сразу отличишь их по виду. А человека и вовсе сразу понять немыслимо. Это я тогда еще уяснила.

В тот день, уйдя от Аслкмбека, мы с отцом издалека заметили на незнакомой дороге арбу. Погонщик тоже заметил нас и приостановил быков. Ждал. Отец с тревогой взглянул на меня, а я на него. Мы невольно замедлили шаги с одной и той же мыслью: кто этот человек, какой он, добрый или злой? А погонщик махал нам папахой, мол, шагайте побыстрее.

— Идем-ка, дочка, верно, он хочет взять нас,— отец ускорил шаг.

Возле арбы, запряженной двумя пятнистыми волами, стоял невысокий широкоплечий мужчина в довольно потертой черкеске. Он поздоровался и заговорил с отцом на незнакомом мне языке. К моему удивлению, отец ответил ему, они разговорились. Погонщик волов, как объяснил мне отец, оказался карачаевцем, из наших краев. Видно было, что погонщик — звали его Сафар — очень обрадовался, что мы с Кавказа. Достал гиржин, небольной бурдюк с айраном, и угостил нас. Без умолку Сафар расспрашивал, какие новости на Кавказе, называл то один, то другой аул, жадно слушал ответы отца. А когда говорил отец, мне казалось, что по щекам Сафара вот-вот потекут слезы, настолько страдальческим было у него лицо, словно он плакал по-мужски, без звука. И меня стали душить слезы. Наконец Сафар усадил нас на арбу. Едва она тронулась, Сафар обратился ко мне. Не понимая, я пожала плечами и смущенно взглянула на отца.

— Он спрашивает, как тебя зовут.

— Асият,— я постаралась как можно приветливее улыбнуться этому доброму Сафару.

— Сафар,— снова назвал он себя, и отец перевел мне его слова:

— Знали бы вы, как я соскучился по Кавказу. На чужбине человек радуется и собаке, лишь бы она при шла с родной земли. А я хороших людей встретил! На их одежде еще держится пыль моей родины... Да будет доволен вами аллах, добрые люди.

После этого Сафар надолго замолчал. Молчал и отец, молчала я. Каждый из нас думал о чем-то своем. Быки медленно тащились по ухабистой дороге.

У меня из головы не выходили слова княгини Сараны, обидное слово «псаз» так и звенело а ушах. Потом я про себя стала проклинать князя Аслямбека, который подлым обманом затащил отца на чужую землю, под чужое небо. Как жалко, что отец не прикончил этого подлеца! Я боялась, как бы князь Аслямбек не догнал нас с какими-нибудь головорезами, как бы не стал мстить отцу. У нас считалось самым позорным, если мужчине отрезали один ус и ухо. Смотрят на такого, сразу видят: получил за свою подлость. Ус отрастет, конечно, а вот ухо — попробуй вырастить...

Мои мысли прервал Сафар. Он пел. Пел тихо, задумчиво, забыв о нас. И в голосе его была какая-то неизбывная тоска, мольба о чем-то... Из всех слов я поняла только одно-единственное — «Кавказ, Кавказ...»

Отец мой быстро подхватил задумчивый напев и стал подпевать Сафару. Оба они были печальные, невесело было и мне.

Ехали мы долго, поднялись на высокую гору, спустились. Навстречу выступил лес. Сафар свернул с дороги, распряг быков и погнал их к воде, журчащей где-то неподалеку.

Как только мы остались вдвоем, отец, усаживаясь на густую траву, сказал:

— Ты не тревожься, Асият. Скоро найдем своих земляков, их здесь много. Устроимся и заживем спокойно. Все же тут мусульманская земля. Видишь, послал нам аллах и этого доброго человека. Сафар знает, где есть абазинские поселения, отведет нас туда.

— Да я ничего, отец, лишь бы ты был рядом,— постаралась я подбодрить и себя, и его.

Но и отец, и я, оба мы понимали: впереди у нас уже ничего хорошего не будет.

Я нашла в хуржине деревянный гребень и начала расчесывать волосы, разглядывая незнакомую окрестность. Солнце, теплынь, благодать. В орешнике пересвистываются птицы, в траве пестреют такие же, как в Бибаркте, цветы... Вроде бы все было такое же, такое же, да не то! Почему, ломала я голову, почему? Ну, а привезти бы сюда башню Адиюх и поставить на вершине скалы? И аул Инжиглот расселить поблизости, а чуть подальше — аул Бибаркт?.. Нет, нет ничего у меня не получалось из этого. Не было ничего желаннее, чем самой очутиться там, в родных местах. Побежать бы с Нурхан, как бывало, за цветами... Представилось все как наяву. Только цветы трогать не хотелось. Вспомнился красный тюльпан на материнской могиле. Цветы, подумала я, это память умершим, цветы не позволят нам забыть о них. Пошли бы с Нурхан к учителю Толистану послушать его мудрые сказки...

Отец мой растянулся на траве, лежал, закрыв глаза. То ли тоже вспоминал что-то, то ли вздремнул.

В эти тихие минуты ничто, казалось, не предвещало беду. Но она стряслась. Неведомо откуда, как вихрь, как сама смерть, подлетели к нам, беззащитным, пять бородатых всадников, с кинжалами и табанчи — старинными пистолетами.

Схватив платок, я вмиг повязала голову. Отец, испуганный, вскочил.

Один из всадников, с большим шрамом через левую щеку, взглянул на меня и проговорил что-то на непонятном языке. Тут же все они спешились. Четверо обступили отца, а пятый, со шрамом, схватил меня, заломил мне руки. Не помня себя, я кричала и отбивалась что было сил. Устала, ослабела. Видно, стал уставать и этот бандит. И тут я увидела отца. Двое держали его за руки, а двое других приставили острия длинных кинжалов к самому горлу. Отец не мог шевельнуться. Он смотрел на меня виновато, глаза его молили о прощении за собственное бессилие. Нельзя словами выразить то, что хотели сказать и сказали мне добрые глаза отца в тот страшный миг. Нет, лучше

не вспоминать об этом. Встретившись взглядом с отцом, я упала замертво.

И больше я ничего не помню.

Очнулась я к вечеру, на закате. Одежда на мне была разорвана, руки в синяках и царапинах. Голова была тяжелой, все тело болело. Я еле-еле смогла приподняться. Поняла, что лежу на какой-то черной бурке рядом с арбой Сафара. Позвала отца — крик вышел слабым, еле себя услышала. Поднялась кое-как, побрела на шум журчащей воды. От ручья медленно поднимался Сафар, держа на руках моего отца. Я бросилась навстречу.

Мы вместе с Сафаром дотащили отца до арбы. Вся черкеска на спине у него была мокрая от крови. Я никак не могла развязать артмак. Хотела достать хоть какую-нибудь тряпку перевязать раны, а руки меня не слушались, дрожали и дергались, я даже не плакала — не было сил.

Отец молча смотрел на меня усталым, далеким взглядом.

— Четверых мы убили, Асият,— наконец проговорил он с трудом,— но один подлец, со шрамом, все-таки ушел... Ошибся я, дочка, ошибся и загубил твою жизнь. Прости меня. Доверься Сафару, иди с ним...— он снова надолго замолчал.

Сафар перевязал рану, положил отца поудобней, сунул что-то под голову. А я стояла, оцепенев, не зная, чем облегчить отцу страдания. Отец все так же, с мучительной мольбой, смотрел на меня.

— Чу-вя-ки... Чу-вя-ки... Дай, дочка, мои чувяки...— вдруг попросил он.

Я даже не поняла сначала, что он просит. Потом сообразила. Схватила артмак, вытряхнула все вещи. Они лежали передо мной на траве, эти старые чувяки. Еще там, у нас на Кавказе, перед тем как попрощаться с Хамзатом, промокший под дождем отец завернул их в тряпку и сунул в артмак. Некогда было чистить и сушить их. Торопились... Они лежали передо мной на чужой траве, эти старые чувяки с родного Кавказа. И мой умирающий отец просил меня дать их ему. Зачем? «Может, отец заговаривается»,— подумала я.

Подняв сыромятные чувяки с засохшей грязью, положила их рядом с отцом. Когда отец их увидел, в глазах его мелькнула такая радость, будто он наконец нашел то, что искал всю свою жизнь. Отец не сводил взгляда с этих грязных сыромяток, смотрел на них не мигая. Потом протянул почти неживую руку, взял их и прижал к лицу. Мне стало не по себе — он мог показаться со стороны безумным. Ни слова не говоря, глядел на отца и Сафар. И тут отец снова заговорил, словно запричитал:

— Чувяки мои, сыромятки, насколько вы умнее меня... Смотри-ка, глину с родной земли захватили. Прости, прости, родная земля, что решился покинуть тебя, поддался соблазнам этой собаки Аслямбека. Теперь эта чужбина станет моей могилой... И все же я съем напоследок хоть самую малость родной земли. Прости мне и то, что оторвал от тебя свою дочь и эту горсть по своему неразумению... Ошибся я, горько ошибся...

Странно, что, говоря такое, отец мой, казалось, был в полном разуме, голос звучал как обычно, ровно. Не зная, как нам поступить, мы с Сафаром переглянулись.

Отец тем временем наскоблил с чувяк полную горсть глины и мигом взял ее в рот, проглотил с трудом, задыхаясь. Глаза его закрылись, голова запрокинулась, по лицу разлилась страшная, смертельная бледность.

Я снова потеряла сознание.

Когда мы уезжали из Бибаркта, учитель Толистан к месту напомнил отцу мудрую поговорку: «Говорят, долина, где ты еще не бывал, всегда полна сушеным мясом». А отец не прислушался. Бедный, так и виделась ему лучшая доля в чужой стране, надеялся там устроиться, и умом и сердцем надеялся. А за считанные дни на чужбине нас подстерегали беды одна страшнее другой.

Когда злодеи, приставив кинжалы к горлу отца, надругались надо мной, Сафар вел своих быков с водопоя. С диким криком он бросился к лиходеям, и те испугались, подумав, верно, что он не один, и кинулись к лошадям. Сафар в ярости подбежал к арбе, разворошил сухое сено и вытащил из-под него два табанчи. Бросил один отцу. Они вдвоем с отцом побежали наперерез этим головорезам. Выстрелили — и сразу же двоих сняли с седел. Остальные три стали отстреливаться. Кончились у всех пули. Взялись за кинжалы: двое против троих. Но один из них, со шрамом, в драку

вроде бы не ввязывался, к своим и близко не подходил. Но и бежать не бежал. Только отец мой успел выбить кинжал у того, с кем дрался, как сзади подкрался к отцу этот, со шрамом, и нанес ему смертельную рану в спину. В тот же миг Сафар одолел своего врага, заколол кинжалом и бросился на помощь отцу. Да поздно — пятый вскочил на коня, только его и видели...

Под покровом глубокой ночи Сафар привез бездыханного отца в карачаевское селение Джамагат. Несколько стариков тайком совершили погребальный обряд и предали тело моего несчастного отца чужой земле.

Я осталась одна-одинешенька на всем белом свете.

В большой семье Сафара приняли меня как родную. Его жена Байдымат с первой минуты назвала меня дочкой, и не было случая, чтобы она обделила меня куском или обидела словом. Все, все было у нас поровну — как ее детям, дочери Нази и мальчишкам-близнецам, так и мне. И кусок хлеба, и доброе слово. Нази, почти моя ровесница, держалась со мной как с родной сестрой, а близнецы Хасан и Хусейн ходуном ходили вокруг, всячески стараясь развеселить. А сам Сафар? Да не было дня, чтоб он не спросил, как дела, как здоровье, чего мне хочется!

А мне ничего не хотелось. Ко всему я была ровно неживая. Только горе мое было при мне неотступно, душу жгло, и росла, и росла во мне неизбывная, жестокая боль.

По-карачаевски говорить я не умела, и поначалу им со мной и вовсе трудно было. Но кое-как все же приноровились друг к другу — доброту-то всегда понять можно.

День ото дня стала я разбирать отдельные слова, выучилась и разговаривать.

Рассказали они мне, что хозяин, Сафар Байрамкул-ланы, живет в этом карачаевском поселении на чужбине двадцать лет. Ребенком его привезли сюда родители. Теперь вот семьей обзавелся, женой, детьми. Работает неподалеку, на каменоломне.

Первые сорок дней моей жизни без отца не шли, а тащились медленно, тяжело, как арба на плохой дороге — одни слезы, одни слезы...

Прошло сорок дней. Сафар, по нашим обычаям, собрал своих близких на поминки по моему отцу. Позвал нескольких абазинцев из какого-то поселения.

Когда поминки кончились и почти все разошлись по домам, Сафар повел меня в угловую комнату. Там сидели мужчины и одна женщина. Всех троих я еще на поминках заприметила.

Один из мужчин был уже в летах, с красивыми тонкими усами на скуластом лице, ростом — не высок, не низок. Сафар называл его Ахмедом.

Второй мог бы сойти за его сына, да только одно не сходилось: глаза жгучие, молодые, а на висках седина. Не ладились как-то эти молодые глаза к поседевшим вискам. А лицо смуглое, загоревшее, блестит, как старая кизиловая палка. И звали этого второго мужчину чудным именем — Кавказ. Высокий, широкоплечий, этот Кавказ все время держался за рукоятку кинжала, висевшего у него на поясе. Ни на миг не давал покоя своей загрубевшей руке. Будто он и появился на свет божий только затем, чтобы держаться за свой кинжал.

А третьей среди незнакомцев была, как я уже сказала, женщина. Глянула на нее — и словно теплом повеяло. Такая она была — глаз не оторвешь! Лицо нежное, глаза добрые. И молодая совсем. «Это наша Нафиса»,— улыбнулся Сафар.

Все трое наперебой заговорили со мной по-абазински. Бог мой, какая радость вспыхнула в душе, когда услыхала я родную речь! Первый раз после смерти отца затеплилась во мне надежда на жизнь. Раньше-то мне все время умереть хотелось...

Да, тут-то я поняла, что значит звук родной речи на чужбине. Одно слово может исцелить твою боль, одно слово может продлить твою жизнь... А если встретишь двоих, троих земляков?! Голова идет кругом, себя не помнишь от радости.

Родина, родина... Вмиг твои незнакомые дети стали мне роднее родного: они говорили на твоем языке. И я потянулась к ним сердцем, доверилась, перестала дичиться. Не было ничего у меня, кроме родного моего языка. Только он один из близких не умер. Только один он, как живая душа, был рядом, был при мне.

Родное наречие матери и отца, ты на этой чужой земле не раз спасало меня от бед, грело теплом отцовского очага, давало мне ночью приют, а днем кусок хлеба... Пока не помыкается сам человек на чужой стороне, все одно не сможет понять этого счастья — говорить на родном языке с хорошими, добрыми земляками.

Да, трое моих земляков, я видела, были ко мне всей душой. Ни взглядом, ни словом меня не задели. А то ведь и так бывает: начнут жалеть и охать, мол, «бедная», «сирота», от жалости этой лучше сквозь землю провалиться. Нет, у них все было по-хорошему, смотрели на меня спокойно, без жалостливого участия, будто бы говорили взглядами: «Не бойся, ведь мы здесь, с тобой, Асият...»

— Чья ты родом, Асият? — спросила меня раньше всех Нафиса. И голос ее прозвучал тихо, напевно — успокаивал.

— Дянжярова...

— Из какого же ты аула?

— Родилась в Инжиглоте, потом жили в Бибаркте.

— Надо же! — Нафиса с неподдельным удивлением глянула на Ахмеда.— Мы сами-то из Гумлокта, это же совсем рядом, как говорят в наших краях,— телята от одной коровы.

— Да, да,— обрадованно закивал Ахмед, мы из рода Калмыха, а этот Кавказ наш сын, наш...— он запнулся, хотя видно было, что сказал не все.

Сам Кавказ все это время сидел неподвижно, глядя на дверь и по-прежнему крепко сжимая рукой рукоять своего кинжала. Когда Сафар, выходивший на минутку, снова открыл дверь, этот Кавказ чуть не выхватил свой кинжал из ножен. Поневоле я стала все больше и больше приглядываться к нему. Почему у него такое чудное имя — Кавказ? Что за Кавказ, я такого имени ни разу не слышала. И почему Ахмед запнулся, когда назвал его сыном... Почему... И все время Кавказ держится за кинжал... Может, он убийца какой? Может, трус? Не зная, что и подумать, я терялась в догадках, то и дело поглядывая на этого странного Кавказа. Но он хоть бы что, будто меня не было в комнате.

Сафар присел рядом со мной на низенькую табуретку, по привычке кашлянув в кулак, оглядел по очереди всех, словно видел их впервые, и заговорил:

— Вот, дорогие мои, знал я ее отца Капляна не больше часа, а запал он мне в душу на всю жизнь. Хороший он был человек, добрый и сильный, настоящий мужчина, да загубили его злодеи. Не смог, не успел Каплян отомстить за себя... Но я поклялся, что сам отомщу за его кровь, не дам ей засохнуть, или и мне не жить на свете...— Он достал из кармана какой-то блестящий газырь и протянул мне: — Асият, этот золотой газырь я нашел там, в лесу, возле нашей арбы. Его потерял убийца твоего отца.

Дрожащей рукой я взяла у Сафара газырь. На нем было что-то написано, но я не поняла что, и смущенный мой взгляд как-то против моей воли попал на Кавказа.

Мрачный Кавказ поднялся со своего места, подошел ко мне, взглянул на газырь и произнес:

— «Халдун-бей — брат кинжала».

Тогда-то я и услыхала впервые приятный такой, совсем негрозный голос этого угрюмого Кавказа.

— Да, это газырь Халдун-бея,— подтвердил Сафар.— Этот Халдун-бей из благородных, князем еще называется, а сам ровно бандит с большой дороги, в спину убил отца нашей несчастной Асият. Клянусь, я найду его, найду по шраму на щеке, снесу голову и брошу собакам. А чтобы ты помнила мою клятву, Асият, возьми этот газырь и храни его.

Как только золотой газырь снова оказался в моих руках, все поплыло у меня перед глазами. Снова привиделся тот проклятый богом день, и бородатые злодеи, и мой бедный, безоружный, растерянный отец с заломленными руками, и два страшных кинжала у его беззащитного горла. И я вспомнила... И как хищно, бесстыдно блестели глаза у этого зверя со шрамом, когда он схватил меня, словно беспомощного ягненка, которого хотят заколоть. И как адским огнем сверкнули у лица моего эти самые золотые газыри... Нет, никогда не забыть мне того проклятого дня, того проклятого зверя со шрамом. Он истерзал мое тело, он высосал мою кровь по капле, выжег душу и умылся моими слезами. Невмоготу было мне жить, невмоготу страдать. Все потеряла я в тот треклятый день, все — и отца, и честь...

— Халдун-бей, Халдун-бей...— будто и не слыша Сафара, задумчиво повторял Кавказ.— Где-то я слышал это имя, но, хоть убей, не помню где. Халдун... Да, все же он из Трабзона. Точно, точно, он там живет. Ему от меня не уйти...

Сафар похлопал Кавказа по плечу.

— Ладно, договорились. Найдешь его раньше меня — принесешь его голову, я найду раньше — за мной голова.

— И я тоже клянусь отомстить за Капляна,— без лишних слов вмешался в разговор и Ахмед.

Пока они все трое говорили о мести, женщина, Нафиса, подсела ко мне и одной рукой обняла меня, а другой то и дело вытирала мои щеки, мокрые от слез. Да и сама Нафиса, видно, еле-еле держалась, чтобы не расплакаться. Наконец она вмешалась в разговор мужчин:

— Да будет доволен тобой аллах, Сафар, добрая ты душа. Все ты сделал для этой несчастной девочки, не бросил ее в беде на дороге, привез ее отца, похоронил по-людски. Нет добрее твоего сердца, может, и мне ты поможешь в одном деле?

— Говори, Нафиса, говори, нет такого, чего бы не захотел я сделать для тебя,— удивился Сафар.

Нафиса немного помолчала, но потом сказала просто, без прежнего смущения:

— Семья у тебя, сам знаешь, какая большая, а жить все трудней день ото дня. Конечно, ты для Асият столь ко добра сделал, сколько мне и за всю жизнь не ус петь. Никогда Асият этого не забудет, ты, Сафар, ей теперь за родного отца. И все же прошу тебя — отдай нам Асият, пусть она живет с нами, будет нам дочерью. Она вас будет навещать часто, а вместе с ней и наши семьи ближе станут. Как думаешь, Сафар?

Сафар долго-долго молчал, лицом помрачнел даже. Я боялась, не рассердился ли он. Но он все-таки пересилил себя, ответил Нафисе по-доброму.

— Хоть бы еще сто лет жила у нас эта девочка, все равно она мне не в тягость. Но и тебе отказать не могу, Нафиса. Давай так договоримся — пусть Асият сама выбирает. Уйдет к вам, я в обиде не буду. Где ни живи Асият, все равно мне родной дочерью останется. И клятвы своей я не нарушу.

Нафиса улыбнулась, обняла меня:

— Спасибо, Сафар, за твою доброту. Пойдем к нам, милая Асият, отныне стану я тебе матерью, а хозяин мой будет отцом. Нашего Кавказа считай своим братом.

В тяжелом раздумье смотрела я на Сафара. Верно ведь, столько добра сделал мне этот человек. А сам-то как жил? Бедняк из бедняков, вечно в нужде, вечно в заботах да хлопотах. А куском хлеба меня не обделял. Ну, а я-то, я-то, какой от меня толк, какая подмога? И что ни день, все трудней жмлось Сафару. Одного барашка зарезал на поминки моего отца, второго — недели нет, как соседский князь отобрал, видите ли за то, что скотина забрела на его княжеский луг. А коровы у Сафара и в помине не было, молока мы и не нюхали.

Подумала-подумала я и решилась, согласилась пойти к Нафисе. А Сафар не обиделся, нет.

— Как сердце подсказывает, так и ладно,— сказал добряк Сафар.— Не забывай нас, наведывайся. Нужда в чем будет — я всегда помогу.

И в ту же ночь судьба привела меня в селение, где жила Нафиса со своей семьей.

Судьба, судьба, сколько же у тебя неизведанного, сколько у тебя нечаянного! Правду говорила бабушка Аруджан: «Жизнь, дочка, не имеет ни дна, ни крыши... Твое счастье, если научишься понимать, что к чему». Глядишь и удивляешься: боль, нанесенную каким-нибудь подлецом твоему сердцу, старается вылечить целый джамагатii, да и то не всякого исцелить сумеет. Так вот и тянется цепь, колечко за колечком — один другому наносит раны, один другому помогает...

К моей злосчастной судьбе люди отнеслись с душой, с добрым участием. Ничем, пылинкой была я на чужой земле, но встречали меня в каждом бедном доме как родную, как человека...