Кинжал отца

И Хиса, и Сафар, и Нази в тот раз долго гостили у нас. Задержал их Ахмед. И вот почему. Наутро Ахмед сказал, обращаясь к Сафару:

— Хорошо бы построить домик для сына и снохи, неудобно жить в одной комнате, и кухня у нас маленькая. Да, надо, надо построить, пока сила есть в руках.

— Правильно говоришь, Ахмед,— отозвался Хиса.— Нечего дело откладывать. Что задумал — сегодня и начинай.

— Где там сегодня? Сам знаешь, сколько всего нужно.

— А что тебе нужно? — удивился Хиса.— Все у тебя в руках. Можно сейчас же облюбовать место? Можно. Одни это место расчистят, прикинут, как строить.

Сафар и Кавказ поедут за бревнами и за хворостом.

Затеял дело, тут же его начинай, начнешь, считай, что половина сделана,—Хиса легко поднялся и пошел, словно молодой, осматривать двор.

— Ахмед! — крикнул он через некоторое время.— Думаю, хорошо будет его пристроить прямо к твоему Дому.

Старый Хиса сказал это так решительно, что никому и в голову не пришло предложить что-нибудь другое. Трое мужчин сразу же взялись за лопаты. Ахмед тут же куда-то ушел и вернулся, расстроенный, только к обеду.

— Бросайте, ничего не выйдет. Кямальби и близко не подпускает к своему лесу. Цену такую загнул, какую только живая кровь стоит.

— Сколько же он хочет? — спросил Сафар.

— За каждое бревно двадцать курушей.

— Двадцать?! Да он с ума сошел, что ли? А если поменьше, потоньше лес? Сколько Камяльби просит?

— Столько же и просит. И хворост, говорит, вырастет, станет бревном.

— Да-а, плохи дела,— сказал Сафар, бросая лопату.— Как нам теперь быть?

Все молчали, растерянно поглядывая друг на друга.

Хиса сел на бревно, где обычно кололи дрова, вытащил свою черную трубку, набил ее до краев табаком, прикурил и затянулся. Все невольно смотрели на него, словно он был виноват в нашей неудаче. А Хиса, покурив минуту-другую, встал и побрел через огород. У забора он остановился, долго глядел куда-то вдаль и поманил нас.

— Ты спрашиваешь, Сафар, как нам теперь быть? Не к лицу мужчине такие вопросы. Тупиков в жизни нет, есть только туповатые люди. Главное, сообразить, что к чему.

— А что тут соображать, дада?! — не вытерпел Ахмед.

— А вот что. Видишь вон ту скалу? — старик махнул своей жилистой рукой,

— Вижу.

— Хорошо, что видишь. Скажу тебе не скрывая: этой вот скалой аллах хотел проверить, если ли смекалка у человека. Для этого аллах ее и сделал. Не для того же, чтобы человек прыгал оттуда в пропасть при первой же неудаче! Посмотри, вся скала усеяна камнями.

— Ты советуешь построить каменный дом?! — удивился Ахмед.

— А что? Он же и прочней — не гниет, под ветром не шатается.

— Ох, Хиса, Хиса! Да как я перетащу столько-то камня? И камень класть надо умеючи, иначе дом развалится.

— Так ты и клади умеючи. Зачем тебе класть так,чтобы дом развалился! Это второе. А первое: зачем тебе таскать камень на своих плечах? Стоит же у тебя во дворе арба Сафара?

Старик Хиса говорил сегодня так уверенно, без раздумий, будто класть дом — дело для него самое привычное.

— Если класть стены из камня, на окна и двери леса совсем мало пойдет.

— А я бы позвал своих ребят-каменщиков,— вмешался в разговор Кавказ, до сей поры не проронивший ни слова.

— Молодец, вот голова-то! — похвалил старик Хиса Кавказа.— А пока ты сходишь за своими ребятами, мы заготовим камень. А то придут и будут сидеть сложа руки.

Размашистым шагом Кавказ ушел.

Не успели мужчины взяться за дело, как во дворе появились друзья Ахмеда со своими сыновьями. Как сказала мне Нафиса, это были те самые парни, которым когда-то удалось убежать из крепости...

— Скажи, почему ты затеял тяжелую работу без нас? — сказал один из них Ахмеду.— Или ты нам уже не доверяешь? Слава аллаху, мы еще живы-здоровы, да и у сыновей наших силы хватает.

— Вместе мы росли, вместе переплывали реку горя и слез, нечего тебе от нас отгораживаться,— поддержал первого другой.

— Ахмед не виноват, дети мои,— старый Хиса и тут решил не выпускать вожжи из рук.— Ахмед не успел и задумать стройку, как я заставил его начать ее сейчас же. Он ни одной душе об этом не говорил. Я да Сафар, только мы и знаем, но, как ни говори, мы с ним родня. Асият у нас в доме жила, ела наша хлеб-соль, мы ее удочерили, хоть она Ахмеду и сноха. Так что не обижайтесь, не обижайтесь...

В тот же день у нас во дворе появились еще две арбы, и работа закипела. До поздней ночи не разгибались мужчины — все возили и возили камень с дальней горы. А к обеду следующего дня камней стало так много, что все радостно наперебой стали уговаривать

друг друга:

— Хватит, конечно, хватит. Не хватит — привезти недолго.

А Кавказа все не было. Я давно беспокоилась, хотя и не подавала виду, а тут каждый стал строить догадки.

— Кажется, он сказал, что вернется утром?

— Мало ли что сказал,— может, что задержало в дороге.

— А может, парней не было дома...

— Вернется, вернется, куда он денется?

Но Кавказ не вернулся ни после обеда, ни вечером, ни ночью. Я себе места не находила, всю ночь провела без сна, в тревоге. А утром вышла из дома едва рассвело, гляжу — стоит Кавказ с двумя парнями у груды камней и что-то рассматривает.

— Уже поднялась, Асият? — с радостью в голосе спросил он меня, и отлегло от сердца.— А мы давным-давно пришли, да боимся в дом зайти, как бы не разбудить. Это друзья мои — Али и Махар.

Оба парня подошли ко мне, протянули руки. Махар был высокий, худой, с темными, умными глазами. Его друг Али — невысокого роста, толстоват и с таким веселым лицом, что казалось, он вот-вот рассмеется без всякой причины.

— Молодец, Кавказ, неплохо устроился, если твоя жена так рано встает,— сразу же начал балагурить Али.

— Можно подумать, что она раньше меня встала,— рассмеялся Кавказ, подмигнув мне.

— Все равно она тебя обогнала. Ты еще не ложился, а она уже успела и лечь, и подняться,— тотчас нашелся веселый Али.

— Тебя не переспоришь,— махнул рукой Кавказ и посмотрел на меня: — Узнай-ка, Асият, поднимаются там или нет, надо пригласить гостей под крышу.

Я пошла в дом. Нафиса, видно, встала следом за мной, постель ее была убрана. Поднялись и остальные.

После завтрака мужчины, стоя у камня, долго советовались, как строить дом.

— Комнату и кухню построим,— и хватит,— рассудил Ахмед.

— Конечно, хватит,— поддержал хозяина Али.— Живете в одной комнате, безо всякой тебе кухни, и то хватает.

Но Кавказу не понравилось такое решение.

— Дайте мне хоть сегодня слово,— взмолился он.

— Ладно, говори, Кавказ, говори, послушаем. В таком серьезном деле каждому слово сказать надо,— пошутил Али.

Но Кавказ даже не улыбнулся. Он болел душой за наш будущий дом, волновался как маленький.

— Вроде бы и мне строится дом, да только я не собираюсь отделяться от матери и отца. Хорошо бы сделать не комнату и кухню, а две комнаты и между ними маленький коридорчик. В одной комнате будут мать с отцом, в другой мы с Асият. А старый дом послужит нам кухней. Котел-то у нас все равно общий.

— Здорово ты, Кавказ, надумал,— поддержал друга веселый Али.

И всем стало казаться, что только так и можно строить новое жилье.

Каменщики Али и Махар работали сноровисто, наши мужчины еле успевали подавать им камни.

Али и во время работы не молчал. Все время напевал песню на каком-то непонятном языке, только не на турецком. Меня это очень удивило, и я спросила у Кавказа

потихонечку:

— Скажи, почему это Али говорит то по-нашему, то по-турецки, а песню поет еще на каком-то языке?

— Потому что Али — не турок, он армянин,— ответил Кавказ.— Вот Махар — тот настоящий турок.

Тем временем песня Али кончилась, и он стал подшучивать над Махаром. Глаза его при этом сияли такой добротой и радостью, что сразу было видно — веселый балагур Али и дня на свете не проживет без своего друга.

— Сказать вам, почему у Махара одна кожа да кости? — спросил Али, разглядывая, хорошо ли ему удалось приладить камень.

— Скажи, чего не сказать,— охотно поддержал его Ахмед.

— Ну, если так, слушайте. Однажды Махар меня пригласил к себе. Я говорю вам — «пригласил к себе», но вы не думайте, что у него есть хоть что-нибудь свое. Уверяю вас, ни кола ни двора. На частной квартире живет наш Махар. Ну вот, значит, потащил он меня в свою комнату, мне как гостю выложил на стол все, что у него было. Я говорю вам — «все, что у него было», но вы не думайте, что у него хоть что-нибудь было приличное. Два чурека, три вареных картошины и рыбий хвост. Я взглянул на стол, душа в пятки ушла — тут, думаю, мне и одному есть нечего. Быстро соображаю, что делать. Сели за стол. Задаю Махару вопрос, он мне начинает объяснять, я тем временем ем. Коротко задаю Махару второй вопрос, он мне начинает объяснять, я тем временем снова ем. А Махара нашего хлебом не корми, только дай объяснить разные непонятные вещи. Так я расправился с его ужином. Ночью мы вдвоем улеглись на его скрипучую деревянную кровать. Я-то выспался, а он всю ночь с голодухи глаз не сомкнул. Утром на работе Махар еле ноги таскает, едва-едва камни ворочает. Хозяин наш орет: «Не хочешь работать — собирай манатки!..»

— Первая ложь,— прервал друга молчальник Махар.

Но Али и бровью не повел. Стена из камней на глазах росла у него под руками, а он все говорил и говорил без умолку.

— Мне стало так жалко моего голодного друга Махара, что я тут же сказал себе: вечером поведу его к себе и угощу на славу. На добро хорошо бы добром-то ответить. Я сам-то не так, как он, живу, куда лучше! Все, что есть в Трабзоне,— мое. Но сам-то я, знаете ли, больше уважаю городские сараи. Они куда лучше домов. В домах, знаете ли, разные люди встречаются. Ну вот, пригласил я своего друга Махара в один из самых что ни есть хороших сараев. Сразу же выложил на... пол все, что у меня было: бутылку аркиi, полкаравая хлеба и кружок бараньей колбасы. В сарае темно. Нарочно я темный сарай подбирал, чтоб не смущать Махара пышным угощеньем. В темноте я сунул Махару стакан, выпил он, шарит руками, но закуску найти не может. Недогадливые-то, они все такие — не умеют вовремя найти закуску. Я-то знал, где она лежит. Ем вдоволь, а Махар спросить стесняется. Так и ушел голодный. С тех пор всегда Махар приглашает меня к себе, и я всегда все у него съедаю. Правда, и я его к себе приглашаю, но Махар не хочет идти, отказывается. Так вот и живем, я толстею, он худеет.

— И вторая ложь готова,— снова отозвался Махар.— Ты не знаешь, что сытный кусок я съедаю, когда ты уходишь.

— То-то и видно, какой ты жирный,— не сдавался Али, лукаво посматривая на друга.

Мы все смеялись. Но в шутках Али все время было что-то затаенное, грустное. Это угнетало меня целый день.

А вечером, после работы и ужина, мужчины, усталые, но довольные, расселись у очага.

— А теперь,— сказал Махар, глядя на Али,— мой черед. Если ты одолеешь меня в этой игре, как одолеваешь своим языком, я даю слово рта не раскрывать при тебе.

Махар взял свой мешок, высыпал на стол какие-то маленькие деревянные фигурки и достал доску с нарисованными клетками.

— Что это такое? — спросила Нафиса с удивлением.

— Это, мать, шахматы,— рассмеялся Махар.

— Что за такие шахматы? Никогда не слышала. В наше-то время все перепуталось, что только не выдумают!

— Шахматы не сейчас выдумали, много сотен лет назад. Да играют-то в них лишь отдыхающие от безделья цари да султаны.

— Ты же вот не царь, не султан, а носишь их с собой.

— Мы с ним тоже иногда становимся царями-султанами,— вмешался Али, расставляя фигурки. Я армянский царь, он — турецкий. Перебьем друг друга, и люди останутся без царей.

Мы все обступили Махара и Али, с интересом разглядывали, как они переставляли с места на место фигурки на доске, но никто из нас ничего не смыслил в этой чудной игре. Заметив это, Махар и Али стали нам растолковывать, что к чему. Передвинут фигурку с одной клетки на другую и объясняют, почему так, а не эдак.

Признаться, в тот вечер я так ничего и не поняла. Но и назавтра после работы Махар и Али снова играли в шахматы. Каждый вечер они брались за эти фигурки, и мы с Нази стали понемногу соображать.

Днем, когда мужчины строили дом, мы с Нази улучали свободную минутку, быстро расставляли фигурки и пробовали играть. Играли тайком. Только кто-нибудь направится в комнату — быстро спрячем шахматы. Однажды так и потеряли фигурку, которую Али звал «конем». Боялись мы, что парни рассердятся, но все обошлось. Вечером они искали-искали «коня», потом Махар взял и заменил коня щепкой. Игра началась.

С каждым разом я понимала в ней все больше и больше.

Так вот и проходило время...

А стены нашего нового дома росли. Пора было побеспокоиться о дереве для рам и дверей.

Хозяин близлежащего леса Кямальби так озлобился на Ахмеда в тот раз, что без него обошелся, и на рамы леса не дал.

— Делать нечего, придется рубить деревья в саду,— огорчался Ахмед.

Но Сафар все же нашел выход. Он уехал домой и через два дня вернулся. Его арба была полна длинных балок. А на следующее утро сын одного из друзей Ахмеда свалил у нас во дворе целую арбу горбыля.

Сафар говорил, что он обошел весь свой аул и выпросил у кого что было.

Мужчины повеселели, сразу взялись за дело: измеряли, пилили. Все хотели закончить дом по теплу.

Не прошло и месяца, как наш новый дом был готов. Друзья моего Кавказа просто на загляденье ровно сложили его каменные стены. От денег, что предлагал Ахмед, они отказались.

— Если еще с друзей будем брать, денег нам девать будет некуда,— весело подмигнул Кавказу Али.

Глядя на всех троих, молодых, здоровых и красивых, старый Хиса одобрительно кивал седой головой.

Так-то вот началась моя семейная жизнь. Как тут не вспомнить золотые слова бабушки Аруджан: «У бедного сердце — щедрое, а у богатого — нищее...» Бедняки подобрали и приютили, бедняки поделились со мной последним куском, отвели от меня беду и старались залечить мои раны.

Мусульмане они или не мусульмане, карачаевцы или турки, все равно они похожи, словно родила их одна мать.

Ну, что я еще тогда в своей жизни повидала? Многое повидала, да не все запомнилось. Ложилась и вставала я с одной думой: месть, месть!..

Всего пять дней пожил Кавказ в новом доме и уехал. И долго-долго его не было. А вернулся домой, я испугалась: лицо почернело, глаза запали. И сразу я заметила, что рука его, всегда крепко сжимавшая кинжал, была без дела.

— Что с тобой, Кавказ, почему ты такой усталый, угрюмый? А где твой кинжал? — решилась спросить я его.

— Потерялся кинжал,— ответил он нехотя, сам не свой.

И я поняла, что он сказал неправду, но выспрашивать побоялась.

В тот вечер мы больше ни словом не обмолвились. Кавказ все думал о чем-то, а я в душе обиделась на него за ложь. Ночью Кавказ ворочался, вздрагивал во сне и бредил. Я уловила, как он несколько раз звал Махара: «Махар, Махар...»

Под утро Кавказ наконец успокоился и проснулся почти в полдень. Только открыл он глаза, присела к нему на постель.

— Кавказ...— несмело сказала я.

— Что, Асият? — Кавказ положил свою руку мне на плечо. Первый раз в жизни его глаза глядели с такой любовью.— Что, Асият? — повторил он и дотронулся до моих волос. Ладонь у него была такая теплая...

Я не отозвалась, боялась пошевельнуться. До встречи с Кавказом все молодые мужчины казались мне исчадием зла. Я и подумать не могла без ужаса, что до меня могут дотронуться чужие руки.

Но мой Кавказ был совсем другой. И откуда только у него, такого сурового по виду, бралось для меня столько ласки? Бывало, прикоснется своими загрубевшими на тяжелой работе руками, и сердце у меня замирает от

счастья...

— Что ты хотела сказать мне, Асият? — опять спросил Кавказ.

— Я бы хотела, чтоб ты пошел со мной в одно место. Пойдешь?

— Почему не пойти? Куда пойдем, к Сафару?

Я покачала головой.

— А куда еще? — удивился Кавказ.

— Сам увидишь.

— Тоже верно.— Кавказ поднялся и стал одеваться.— Не поведешь же меня в плохое место.

И мы с ним пошли. День был погожий, осеннее солнце грело как летом. Петляла горная дорога, то поднималась, то бежала вниз, справа от нее шумела река.

— Хороший денек,— сказала я, меня очень беспокоило угрюмое молчание Кавказа.

— Плохих дней в жизни не бывает, Асият,— отозвался он, замедляя шаги, чтобы я не отставала от него.— Плохими могут быть только люди.

— Конечно, Кавказ,— согласилась я.— Погода изменчива: сегодня пасмурно, завтра ясно, а плохие люди никогда не меняются к лучшему.

— То-то и оно... А потом, знаешь, человек сразу видит, какая сегодня погода, а попробуй узнай человека сразу...

Тут же вспомнилось мне, как бредил Кавказ этой ночью: «Махар, Махар...» Почему он так взволновался? Ясно, что это неспроста. Я не знала, как подступиться, как выведать у мужа, что с ним случилось.

— Бывает, и верный друг становится врагом,— неумело начала я.

— И это верно, вон у нас...— не договорив, Кавказ замолк и пошел быстрее.

— Что, что ты хотел сказать? — допытывалась я, стараясь не отставать от него.

— Да так, ничего,— снова нахмурился и замкнулся он.

То ли Кавказ побоялся, что я стану его расспрашивать, то ли это просто вырвалось у него из сердца, только он запел.

Никогда прежде я не слыхала, как он поет. Голос у него был густой, раздольный, лился плавно, будто неиссякаемый горный ручей.

Где вы, горы мои! Здесь домов неприступные кряжи.

Молчаливые стены, разбейся — ни слова не скажут.

Словно горы, дома. Только ими другие владеют.

Слезы душат меня, и никто их унять не сумеет.

Мой Кавказ, где ты, мой рай земной!

Далеко на чужбину меня увезли — обманули,

От гяуров, сказали, спасенья не будет в ауле.

Люди-звери обокрали, оставили душу без света

И живьем нас сожрали — и никто не ответит за это.

Мой Кавказ, где ты, мой рай земной!

Не к аллаху в молитве я руки свои простираю.

Это сердце, тоскуя, к родимому тянется краю.

Если б руки мои, словно тропы, сквозь годы тянулись,

В сотый раз бы они на родимую землю вернулись.

Мой Кавказ, где ты, мой рай земной!

От тебя мое сердце не может на миг отлучиться —

Днем и ночью ему только родина милая снится.

Днем и ночью, скитаясь, брожу без надежды и крова.

О тебе мои думы, о тебе мое каждой слово.

Мой Кавказ, где ты, мой рай земной!

С первых же слов я вспомнила, что уже слышала эту тоскливую песню, и сказала об этом Кавказу.

— Не могла ты ее не слышать,— согласился Кавказ.— В этих краях нет ни одного чужака, который не знал бы ее. И абазины поют, и черкесы, и карачаевцы, каждый поет на своем языке.

Конечно же, я слышала первый раз от Сафара. Он пел ее, когда вез меня с отцом на своей арбе. Отец мне еще пересказывал слова... Тогда он еще был со мной, мой несчастный отец. И у меня было втрое меньше бед. Не потому ли эта песня тогда не взяла меня за сердце, как сейчас? Всю мою боль, всю печаль всколыхнула она!

А Кавказ обнял меня, и мы пошли с ним шаг в шаг, и он снова запел:

Не к аллаху в молитве я руки свои простираю.

Это сердце, тоскуя, к родимому тянется краю.

Если б руки мои, словно тропы, сквозь годы тянулись,

В сотый раз бы они на родимую землю вернулись.

Мой Кавказ, где ты, мой рай земной!..

Я еле сдерживала слезы. Перед глазами вдруг встал родной аул, бабушка Аруджан, говорливая речка Ин-джиг, учитель Толистан, наши могучие леса и ковровые равнины... Как все это стало далеко! Не слышали они ни тоскливой песни, ни моих безмолвных рыданий. Не могли забрать нас к себе.

Слова этой песни бередили, плакали во мне, рвались из души.

Далеко на чужбину меня увезли — обманули,

От гяуров, сказали, спасенья не будет в ауле.

Люди-звери обокрали, оставили душу без света

И живьем нас сожрали — и никто не ответит за это.

Мой Кавказ, где ты, мой рай земной!..

Эта песня была про меня. О моей горькой доле, плач о моей загубленной жизни.

— Скажи, Кавказ, кто сложил эту песню? — спросила я.

— Разве скажешь? Все поют ее, может, все понемногу и складывали. Еще от отцов наших пошла она.

Мы снова пошли молча, думая каждый о своем. Миновали балку, пригорок, свернули с дороги к лесу. Под ногами у нас были вытоптанная трава и пожухлые осенние листья.

На опушке леса я остановилась. Мы пришли на это проклятое место, где навеки закрыл глаза мой бедный отец. На это проклятое место, где душегуб со шрамом на левой щеке растоптал мою душу. На это проклятое место, где я осталась одна-одинешенька на всем белом свете.

Где-то рядом, за лесом, протяжно выла река.

Снова передо мной вихрем пронеслось все, что случилось здесь, на этом проклятом месте, и ужас охватил меня. Он жег, пронизывал меня с головы до пят. Казалось, почернело солнце, которое только что светило так ласково.

Я присела на корточки. Присел и Кавказ. Тут же заметил он торчавшую из земли рукоять кинжала.

— Подожди, не трогай,— закричала я, хватая его за руку, когда он потянулся за кинжалом.

Кавказ с удивлением взглянул на меня, но послушно отвел руку и опустился на траву.

— Ты видишь, что это кинжал? — сказала я, не дожидаясь его расспросов.

Кавказ кивнул.

— Это кинжал моего отца... Вот здесь, на этом месте, погиб мой бедный отец, здесь надругались и надо мной.

Как ни крепилась я, слезы меня не слушались, лились по щекам. Кавказ обнял меня, прижал к себе.

— Не надо плакать, Асият, успокойся. И скажи мне все, что хотела сказать.

— Хорошо, Кавказ... Этот кинжал мой бедный отец вогнал в землю, когда Сафар принес его, истекающего кровью. Не знаю, как у него, умирающего, хватило на это сил. Сафар положил отца на траву, и он воткнул свой кинжал в землю и навалился на него всем телом. Мне кажется, отец оставил его тебе, Кавказ... Бери кинжал моего отца.

Кавказ не двигался, не отрывая глаз от рукояти кинжала. По лицу его было видно, что что-то ему мешает, тревожит, вроде бы в чем-то он сомневается.

Потом он встал, взялся за рукоять, осторожно извлек кинжал из земли, вытер о подол черкески и сказал, глядя куда-то вдаль:

— Клянусь, Каплян, я не подниму кинжал без нужды. Твоя дочь Асият слышит мои слова.

Я молча расстегнула свой чаршафii, сняла отцовский пояс с ножнами и протянула Кавказу. Он молча надел пояс и вложил кинжал в ножны. Все. Можно было уходить, но у меня не хватало сил подняться.

— Не рви себе душу, Асият,— сказал Кавказ.— Я только для тебя живу на белом свете.

— Наверно, это правда, Кавказ. Не жила бы и я без тебя,— отозвалась я.— И все же ты и от меня таишься.

— Что я скрыл от тебя? — смутился Кавказ.

— Говорят, нельзя верить своему коню и жене. Коня у тебя нет, выходит, ты не веришь одной жене,— хотела было пошутить я, но у меня это плохо получилось.

А Кавказ помрачнел лицом.

— Как это понять?

— А вот так,— ответила я.— Эту поговорку придумали князья-кровопийцы, боясь, что их жены выдадут людям их подлые поступки. А тебе-то чего бояться?! Или ты с Махаром тоже плохое сотворил? Почему не отвечаешь, куда делся твой кинжал? Что случилось? — отчитывала я Кавказа.

— Да-а — тяжело вздохнул он,— ничего не скажешь, правду ты говоришь. Ни с того ни с сего мужчина не потеряет кинжал.

И Кавказ, не таясь больше, рассказал мне всю правду.

Оказывается, на каменоломне, где он работал, каменщики все чаще и чаще стали роптать на свою участь. Мол, не разгибаются от зари до зари, а получают жалкие гроши. Как-то сошлись они вместе, снова пошел такой разговор, а Махар возьми и скажи:

— Придет время, хозяев призовут к ответу.

— Как это так? — удивился один молодой парень Габид.

— Всему свой черед,— ответил Махар.— Сегодня богачи властвуют, а завтра все богатство возьмут в свои руки такие вот, как мы с тобой, рабочие. И это будет сама справедливость. Богачи бездельничают, а мы работаем на них вот этими мозолистыми руками.

Габид жадно слушал Махара, растолкав других парней, придвинулся поближе.

А Махар, понизив голос, все говорил и говорил.

— Поверьте мне, друзья, что я говорю правду. Голодные, как и мы, рабочие и крестьяне в России сбросили царя и вместе с ним всех богачей. В России революция. Бедняки сами управляют в своем государстве. Отныне там нет богатых, всем — и землей, и фабриками — владеет трудовой народ. Порадуемся за наших братьев, друзья! И пусть скорее настанет час, когда наши братья в России порадуются за всех нас...

Все на каменоломне любили послушать, что говорит умный Махар. Он всегда знал и понимал все, что случалось на свете — и за морями, и за горами. Народу собралось вокруг Махара полным-полно.

Но только стал он объяснять, как это бедные люди в России сумели отобрать власть у царя и богачей, Габид стал выбираться из толпы.

А к вечеру на каменоломню примчались заптиiii. Схватили Махара, скрухнли ему руки и увели. Среди полицейских был и Габид.

— У меня в глазах потемнело,— возбужденно рассказывал Кавказ.— Еле удержался, чтобы не выхватить кинжал. Но все-таки удержался. Положил себе одно — отбить Махара. Бросил работу, незаметно пробрался к отвесной скале, спустился через овраг и притаился за большим валуном недалеко от дороги. Вскоре на ней показались запти. Один шел впереди с винтовкой наперевес, за ним Махар, остальные трое сзади. Я и сам не помню, как рука выхватила и метнула кинжал. Вмиг упал на дорогу первый запти с кинжалом в сердце. Махар бросился в овраг и скрылся в густом кустарнике. Конвоиры оторопели, стали палить из винтовок куда попало, не понимая, откуда взялся кинжал. Я зарыл ножны под камнем и тем же путем незаметно для чужого глаза вернулся на каменоломню, к своим...— Вот так я и «потерял» свой кинжал, Асият,— сказал Кавказ, заканчивая рассказ.

— А Махар, где Махар-то, ушел он от них? — заволновалась я.

— Не знаю. Спрашивать у людей опасно, мало ли что.

Мы долго молчали. Шагая по ухабистой дороге, снова и снова перебирала я в мыслях то, что услышала от Кавказа, и никак не могла понять, за какие такие грехи арестовали Махара. Вроде он ничего плохого не сделал, никого не обидел, никого не убил. Просто говорил о России. Выходит, запретное говорил? А мне хотелось понять все до конца.

— А что это за «волюция»? — спросила я у Кавказа.

— Не «волюция», а революция, Асият,— впервые за день улыбнулся мой хмурый Кавказ,— Только прошу — не говори никому это слово. Революция — это когда люди хотят, чтобы все одинаково жили, чтобы не было ни богатых, ни бедных, все были бы счастливы.

— А в России теперь все люди счастливы, что ли? — удивилась я.

— Нет, конечно, пока еще не все там утряслось, еще бьется народ за свою власть, но главное — начало, это знаешь какое дело! — терпеливо объяснял он.

— И у нас на Кавказе тоже все будут счастливые? — не унималась я, представляя себе всех своих, кого я оставила в родном ауле — бабушку Аруджан, учителя Толистана, Нурхан, Тиму — всех-всех, кого я знала.

— Не сомневайся, Асият, Кавказ — это тоже Россия.

Я кивнула головой, мол, все мне понятно, а сама терялась, что бы такое еще поумней спросить у Кавказа, который, как мне думалось, тоже, как и Махар, знал все на свете.