Разоблачение Достоевского, или Coup du milieu (окончание)

– Сборничек назывался «Чекисты». Матерчатая обложка, на обложке тиснением – герб КГБ: золотом выдавлен щит и меч. Я пролистал: что‑то такое возвышенное, романтическое, повести про разведчиков… Вдруг гляжу – фамилия‑то знакомая?

Оказалось, что я отлично знаю одного автора – ну больше не самог о, а дочку, семью, – но знаю точно, что у него в тридцать седьмом году мать расстреляли, отец в лагере был то ли двадцать лет… долго: а он – публикуется в сборнике про чекистов!.. Я был тогда диссидентски настроенный юноша, я просто ушиблен был: как, каким образом все это сочетается в голове?

– Видимо, – рассудил Федор, – страх?..

– В семидесятые годы? Какой там страх уже. Там не страх. И не ложь, самое главное! Не корысть! Вот что самое интересное. Говорю, я знал эту семью хорошо: и отца знал, писателя – светлый был человек, редких качеств: точно говорю, не страх, не расчет – а искренняя романтика!

«Страх»… А что, вы скажете, у Федор‑Михалыча – тоже страх? Перед кем? Тут не страх: тут настоящий душевный подъем, пафос, гимн!

И советская интеллигенция – не ловчилы, а лучшая часть – замешена на том же подъеме и пафосе: вот, сравните!

«Воссияет как драгоценный алмаз всему миру…» Это мы с вами уже учили: Федор‑Михалыч про русский народ… «Воссияет…»

«Свети из Кремля нам, сияй‑пламеней! Всех солнц во вселенной наш Сталин ясней!» Это Павло Тычина. Вы и имени такого не слышали…

«Алыми звездами башен кремлевских…» – тоже не знаете. Это Евгений Аронович Долматовский, отца у него расстреляли в тридцать девятом году… «Родина слышит, родина знает…»

…что «от востока звезда воссияет»! А это кто? Долматовский тоже? Звезда у кого «воссияет»? Нет, это опять Достоевский, у которого тоже отца в тридцать девятом… – только на сто лет раньше!… И оба хором: «воссияет» и «просияет» – звездами от востока!.. «Сияет над миром…»

«Сияет над миром» – кто это? Достоевский? Опаньки, Лебедев‑Кумач: «Сияет над миром наш герб величавый, победно горит боевая звезда!»

«Восстанут, пойдут на великое дело…» – а это? Тоже Лебедев‑Кумач? «Вставай, страна огромная?» Ан нет, Достоевский! «От нас издревле деятели народные выходили… Те же смиренные постники и молчальники восстанут, пойдут на великое дело»! «Но мы подни‑мем гор‑до и сме‑ло… знамя борьбы‑ы за рабочее де‑ло! Марш‑марш впере‑од рабо‑чий народ!»

«И воссияет миру народ наш!» Федор‑Михалыч!

У Федора голова пошла кругом.

– «Нам засияет во мгле»… Кто опять засияет?

«Ленинской правдой заря коммунизма! нам засияет во мгле»: Михалков, Сергей Владимирович! Различить невозможно: где Достотовский? Где Долмаевский? Где какой‑нибудь Демьян Бедный? Михей Голодный? Иван Бездомный? Сплошной «засияет» да «воссияет», «взвейся» – «развейся»…

Кт о обращал внимание, что Достоевский звучит как чистый соцреализм? за полвека до соцреализма: смотрите, как он весь выпучивается, несчастный Федор‑Михалыч, весь как пузырь надувается… знаете, почему так беспомощно? Знаете, почему такой неестественный пафос? Потому что задача ставится – непосильная! Поднять себя за волосы – и не только себя, а целое мироздание поднять за волосы, опираясь на пустоту! Смотрите: я объясню, в чем секрет…

Белявский выбросил скомканную салфетку.

– Смотрите сюда. Человеку… ребенку в первую очередь, но и взрослому тоже – нужен определенный порядок. Это базовая необходимость, это даже не в мозговой коре, не в извилинах – а в каком‑нибудь гипоталамусе, в мозжечке. Каждую минуту человек должен точно знать, где находится верх, где находится низ.

Вы знаете, что во время землетрясения люди массово сходят с ума? Не от страха! А от того, что стены колеблются и земля плавает. Человек точно знает: земля твердая, неподвижная – и вдруг она плавает, как вода. Человек твердо знает, с младенчества, как он в люльке лежал и смотрел: стены должны стоять вертикально, под девяносто градусов – а они наклоняются!.. Все, готово: человек сходит с ума. Человек не может жить без порядка. Лучше любой порядок: плохой, жестокий, любой – чем вообще без порядка. Такое устройство у человека. Дизайн психики.

Дальше вопрос: на чем строится миропорядок ребенка? Что – в основе миропорядка ребенка? Ессесно, родители. Это ось, ось земли. Мир – вращается вокруг этой оси. И вдруг – представляете, эту ось резко выдергивают, одномоментно, насильственно: в тысяча девятьсот тридцать седьмом, в тысяча девятьсот тридцать девятом, в тысяча восемьсот тридцать девятом – неважно: выдернули ось! Что это такое случилось? Это не просто «психологическая травма» – а это рушится мир! Нужно немедленно – я не говорю «сознательно», я наоборот говорю: в мозжечке, в гипоталамусе – нужно немедленно мир – перестроить! Весь образ мира, картину мира – нужно немедленно перестроить картину! И в первую очередь нужно понять: что случилось с родителями? Что случилось с отцом? Где он теперь находится, в этой новой картине?

Вспомните, как Достоевский любит про «скрытое», «тайное», «в уединении», «в недрах» – даже само слово, «недра»…

– «В недре отчем»… – почти против воли обронил Федор.

– Ось! – воскликнул Белявский. – Ось, вокруг которой вращался мир, не исчезла. Ее воткнули как спицу, вогнали в центр мира – всю целиком – она теперь в самом центре земли, в основании, в «недрах»… Весь видимый мир, новый мир, новый порядок – оп, каламбур – «новый порядок», нью ордер теперь строится над отцом, на отце, на основе отца. Федору как религиознику это должно быть понятно: отец не просто тупо убит, он заклан, принесен в жертву.

Чему? как вы думаете? Чему жертва?

Ответ прост: жертва – самому величайшему, что только можно себе представить. На что хватит фантазии. Вон, спасению мира. Всемирному торжеству справедливости.

В тысяча восемьсот тридцать девятом с этим понятно, двух мнений нет: бог. Самое большое на свете – бог.

И значит – кто получается русский народ? Бого‑носец! Вы понимаете? Потому что народ – он технически эту жертву осуществляет, приносит в жертву отца: но он не просто убийца, он «богоносец», он жрец! Понимаете?

И через сто лет – ровно такая же жертва и тот же жрец – только бог поменялся: теперь он называется по‑другому, «всех солнц во вселенной наш Сталин светлей!». Сталин, Ленин, заря коммунизма – неважно: главное, был бы канал, куда хлынут душевные силы – нужен противовес, чтобы порядок восстановился, чтобы земля больше не плавала, чтобы стены стояли.

Поэтому именно те, кто больше всех пострадал, у кого боль сильнее, невыносимее – вот они‑то как раз громче всех воспевали: «заря коммунизма», и «просияй‑воссияй», и «народ‑богоносец» как жрец, как орудие нового бога, нового миропорядка – причем не для денег и не от страха, и даже не жизнь спасали, не надо их обижать – они спасали то, что даже важнее жизни: они спасали миропорядок и смысл!..

Достоевский был из них – первый! В чем его уникальность? Почему он востребован и в двадцатом веке, и по сей день, пока полмира – Россия, Китай, пол‑Африки, пол‑Америки – живет при тоталитарных режимах? Потому что весь ужас двадцатого века – и чувство вины за ужас – все было предварено в личном ужасе Достоевского! Судьба образованных классов, убитых народом, судьба всей, так скажем, интеллигенции – и дети этих же образованных классов, которые верой и правдой пытались служить этому же народу – всё, пожалуйста, в личной судьбе Достоевского!

Отцы – трахали и секли этот народ. Дети несут их вину, и еще страшнее – вину перед отцами, убитыми этим народом. На этом чувстве вины все замешено: и «торжество коммунизма», и религиозный экстаз…

– Подождите!! – взмолился Федор, – но вы же все время не с того начинаете!.. Вы говорите про материальное: про «гипоталамус», про «цинк», про «наследственность», про «эпилепсию», про «нейроны»…

– Я говорю про базовые вещи –

– Вот именно: вы утверждаете эти вещи как базовые, но это – ваш выбор! Вы говорите: любви нет, а есть сексуальная тяга, садизм и педофилия. Вы говорите: религиозного чувства нет, а есть «аура» перед припадком и чувство вины. Вы говорите, что Бог и любовь – фантазия, а синхронизированные нейроны – единственная реальность. Но это – ваш выбор!

Мне постоянно в последнее время встречаются эти статьи, где пишут: «британские ученые определили, что любовь – разновидность психоза, потому что в мозгу вырабатываются такие‑то и такие‑то вещества»… Они сами не видят – авторы этих статей, – что в этом утверждении скрытая аксиома: «материя первична, а дух вторичен», простой марксизм!

Почему вы не думаете, что все устроено совершенно наоборот? Бог первичен! Любовь – первична! Бог создал нейроны и гипоталамус, Бог синхронизировал эти нейроны, и сексуальность создал для того, чтобы человек в своем грубом животном облике, в своих грубых кожаных ризах – смог услышать хотя бы слабый отзвук любви…

Вы смакуете личный ад Достоевского – его болезнь, сексуальность, враждебность к отцу… Во‑первых, я не уверен в фактической подоплеке, но главное: это его собственный, личный ад, его личное дело! может быть, он и должен был пройти ад, чтобы совершить свой писательский подвиг: в таких же, как сам он, страдающих и озлобленных, увидеть божественный образ, божественную любовь; чтобы весь Божий народ, страдающий и озлобленный, суметь увидеть в реальности как народ‑богоносец!..

– Конкретнее! – перебил Дмитрий Всеволодович, – кто конкретно у вас «богоносец»? Этот, который копит на полуботинки – он «богоносец»?

– Ну нет, он‑то как раз…

– «Нет»? Отлично! А тот, которого ткнули ножом собутыльники? Богоносец? А дядя Степа?

– В какой‑то степени… Мы не можем сказать про конкретного человека «вот он», «вот этот», только про самого Христа; никто в отдельности, но все вместе…

– Вы всё сказали, – развел руками Белявский. – Мне нечего даже добавить. «Никто конкретно». Вообще то и се, и божественная любовь, и бла‑бла, но – ни‑кто кон‑крет‑но! Вы себя слышите? И Достоевского заодно? «Богоносец» и «драгоценный алмаз», «просияет» и «воссияет», а конкретно, сию минуту, сейчас – никого! Поэтому и летите вы на телеге, чтобы все лица сливались в неразличимые пятна. Потому что стоит в одно‑единственное лицо вглядеться – сразу лезут полуботинки за девять рублей!

А я вас спрошу: что ужасного в узконосых полуботинках? Знаете? Я скажу. Самое для вас с Достоевским ужасное – это реальные люди.

Если обпился древесного спирта, если в канаве валяется и мычит – вам нормально! только мычит пусть как можно нечленораздельнее, тогда вы сможете на него проецировать свои идеи: мол, «мычать‑то мычит, зато сердце знаете у него какое? О‑о! Золотое! Народное! Знаете что в душе‑то у него? Глубина‑а!» Вы сами себе вырастили фантом – и целуетесь c ним. А реального человека – вы видеть не можете, вы корежитесь и дымитесь, вы гоните его: «Это не русский! Не русский народ!» Да ну? А какой?

Нет, Федор, таких русских, как у Достоевского и у вас – нет в природе. Никто ничего в глубине не хранит и алмазами не сияет: все бред собачий. Народу эта ваша риторика – «Бог», «миссия», «искупление» – до полной фени… Знаете, что ослепляет вас с Достоевским? Чувство интеллигентской вины – и интеллигентского ужаса перед насилием. Чем острее вина и ужас, тем больше пузырь! Достоевский надул из себя пузырь: «народ‑богоносец». Советская интеллигенция надула пузырь: «великий могучий советский народ – строитель»… чего‑то там… Нет такого народа и не было! Нет «богоносца» и не было никогда! Было чувство вины за отца, боль и ужас, и радость освобождения – а «народ‑богоносец» – фан‑том! Сколько можно фантомов?!.

– Нет. Сколько. Можно. Слов! – произнесла Анна.

Федя повернулся к ней – с внезапной надеждой, что вот сейчас она как‑нибудь сможет разогнать весь этот ужасный туман.

– В чем ваша ошибка, – властно продолжила Анна, –

Звонок

Да, Тонечка? Ну, что там у тебя?

С утра, да… Нет, сегодня уже нет, вскрывать не будут: время уже хорошее, все домой… А чего? к девяти мы спокойно… Да, в девять – в десять, и я подойду тоже, и Конова… Что?.. Не, вскрытие‑то часов, наверно, в одиннадцать. В десять – в одиннадцать. В принципе‑то они начинают с утра, потому что им заключение сдавать в милицию…

Да, одежду возьми. Возьми какую‑нть старую простынь, мыло какое‑нть найди, тоже нуж… А тоже нужно будет, когда они будут мыть его, обмывать, как бы говорится, обтирать, всё это… ага… мыло кусок, расческу там положите, бритву‑станок у него если есть, всё туда побросайте и принесите. Трусы, носки, тапочки любые…

Чего?.. с пятками?.. Ой, да какая разница‑то ему! Еще спасибо скажет, что тапочки положили домашние! Здесь продаются такие вот одноразовые дешевые, прямо в морге. Спасибо пусть скажет, что тапочки еще положут, а не голого в целлофановом пакете, вот чего!

Все равно это или в братскую могилу пойдет… Ну да, да: всех вот этих бомжей, они… безымянные могилы называется. А конечно, конечно! Так прям бросили в целлофановом пакете, крест поставили – закопали и всё… Куда кремировать‑то еще? Кремировать – это, знаешь, тоже деньги хорошие…

Да? …смотри… ну смотри… ну как хочешь…

Гробы дешевые есть. Что‑то даже в пределах двух тыщ можно найти договориться. Я позвоню попрошу, чтоб дешевый сделали… здесь, в лесу…

Да! Да! Да. Деревянный гроб просто, там без обивки, без ничего… Или здесь с девочками, или на Власихе договоримся, сделают подешевле, собьют: ты им только скажи рост, размер там… Если сжигать тем более все равно… И он че вам? денег, что ль, состояние что ли оставил, мль?.. Ну?!

Ага…

Давай, Тонечка… Да, давай, хорошо… Я сама вопросы решу по поводу морга…

Да, а завтра мы с Коноваловым поговорим. Всё, давай…

Все, до завтра, ага.