Рассказ еле слышным голосом, или Tabula Rasa

[Армия]

Больше всего армия мне запомнилась.

Даже на самолете удалось полетать.

[Пятидесятидневка]

Вот, служил в морской авиации, а моря не видел.

Я в полку служил, в штабе. Ночевать ходил в базовскую казарму.

На базе нас дембеля ненавидели, полковых, избивали.

Потом был один такой день, пятидесть… пятидесятидневка.

Я в первый раз‑то не понял: иду в столовую, впереди дембеля – смотрю, они куда‑то в кусты убежали.

Вечером прихожу в казарму – они в курилке сидят. Я зашел – они разбежались, место мне уступили!

Я не пойму: чего это они шарахаются все по кустам, по углам? А мне говорят: так сегодня же пятидесятидневка. Это праздник такой у молодых, когда молодые становятся на сутки дембелями, а дембеля на сутки становятся духами. То есть молодые гоняют стариков: заставляют их полы мыть, сказки рассказывать на ночь…

Дембеля заставляют же молодых все делать. А тут молодые могут себе позволить командовать: вот такой один день, одни сутки.

После этого, конечно, молодые прячутся уже: дембеля‑то злятся…

Ну, я сел в курилку, гонять их начал – сигареты чтоб мне принести, постель заправить, откидочку: чтоб пришел – уже кровать расстелена: лег, и все.

Я одного там затронул – а он никогда молодых не гонял. Я его поднял, говорю: «Иди мне кровать перестели, у меня простынь порванная».

После этого он начал гонять молодых: «Меня, – говорит, – полковой поднял ночью, теперь и я вас буду ночью поднимать…» Ну ничего: отслужили ребята нормально.

[Полет]

Вначале жалел, что попал. Первые полгода было… не очень. Потом смирился. Даже интересно стало.

После двух месяцев, правда, нашелся один годок, он за меня заступился. Это свой парень, говорит, его не трогать. После этого меня уже не стали трогать.

Нам этот годок говорит: «Чего, хотите на самолете полетать?»

А я не летал ни разу, мне интересно.

Он нас учил: «Сейчас летать будете, вас тошнить начнет». Потому что его тошнило – он думал, что и нам будет плохо.

Долго чего‑то нас не выпускали… потом взлетели.

Я в окошечко‑то, в иллюминатор этот, смотрю… На высоте пять тысяч метров не было облаков вначале – а когда поворачивать начали, то пошли облака – и над облаками солнце… Вот это красиво… Понравилось.

[Рыба]

Нам в столовую привозили красную рыбу. Горячего, холодного копчения. Вот я никогда не поверил бы, чтобы матросов кормили так!

Они там наловят ее, накоптят – потом с севера прилетит самолет – под шасси эту рыбу развешивают, продают.

То, что не продали, куда девать? Не выкидывать же – в столовую. А столовая у нас общая.

А так под шасси развешивали. Вот такая рыбка – сорок рублей. Ну иногда матрос какой‑нибудь пройдет – бесплатно дадут рыбку целую. Нормально так.

[Непейпиво]

До моего коменданта был подполковник один. Как раз полгода прошло, как он умер. Дембеля его помнили. Он здоровый был, говорят: все бегали от него прятались.

Гарнизон же закрытый. Едет машина. И чтоб заехать туда торговать – мешок картошки ему разгружают. Тогда: «Все, заезжай». Никого просто так не пропустит.

И фамилия у него была – Непейпиво. И пиво не пил он. Зато водку много пил. А пиво – нет, не пил никогда.

[Новая Земля]

Командир был добрый у нас… кричать тоже любил. Кто‑нть один натворит – а кричит на всех: «Всех на Новую Землю сошлю!»

А Новая Земля, мне рассказывали: мишки ходят. Белые. И вокруг море. И никуда не денешься.

Мишки бегают маленькие – но их трогать нельзя. Если мама учует запах твой, придет в село – ну туда, где служат, – найдет. По запаху почует. Нельзя трогать медвежат этих, ни в коем случае.

Рассказывал прапорщик.

Они были на Новой Земле, ехали на уазике. С ними ящик сгущенки. И тут мишка бежит! Там же снег, это… Надо от него как‑то уехать: они – сгущенкой в него кидаться. Он смотрит – банка. А силы‑то сколько: он ее раз! и сплющил. Сгущенка у него по морде, сладенькая… так он за ними и бежал. Пока они всю сгущенку‑то не повыкидывали.

Целая коробка была сгущенки – пришлось отдать все медведю.

Был тоже случай: дембеля уволились, уже два месяца сидят, домой хотят. Самолета нету и нету. И они решили пойти на паром. Ушли. И не дошли до парома, замерзли все.

Ну нельзя там ходить. Там когда снег пойдет – вообще не видно. В туалет по канату ходят: держишься и пошел. Отпустил – все, сам виноват. Там либо на технике на какой‑нибудь гусеничной специальной, либо на самолете только выберешься оттуда.

[Летнее утро]

Вот еще мне в армии что запомнилось.

Утро раннее было…

Тогда еще лето было жаркое. Я еще молодой боец был. Рано утром мы приходили в штаб убираться. Подмести плац там, всё, чтоб чистота была…

И выходим мы на крыльцо покурить – старшина (он ночь в штабе дежурил), я и второй матрос со мной. Только солнышко встало, никого нету.

Вдруг грохот: я вообще не понял сначала, чего за грохот такой. А это вот такой заяц, прямо с аэродрома бежит на нас. Он так топает сильно – ну по ас в альту – и мимо нас: чуть свернул и к гостинице побежал. К офицерской гостинице, там была. И никто даже не среагировал. Посмотрели, как он побежал, и все.

[Форма]

Я с армии вышел – побольше был, чем сейчас. Сейчас я уже как‑то уменьшился, все обвисло…

А там‑то я накачался, домой приехал в белой парадной форме красивой… Меня соседка увидела – захотела со мной сфотографироваться.

[Девушка]

У меня была девушка, я с ней жил.

У нее ребенок родился, но не от меня. Я его два года воспитывал.

Он прибегал, «па‑па‑па‑па»… потихоньку учился уже говорить. Мать его вообще обожала.

Но она была эпилептик. Попала в больницу.

Ребенка у меня забрали: бабушка забрала, та бабушка.

С детской комнаты мне говорят: «Ты его не усыновил, ты ему никто».

А она месяц в коме пролежала и умерла.

[Помянули]

Я даже не мог домой приходить: я думал, приду – я не выдержу, слезы пойдут.

Когда она умерла, я уехал оттуда.

Приехал к дядьке в Костромскую область. А дядька тоже сына недавно похоронил. Ну мы с ним и помянули… Так помянули, что…

Обратно денег хватило только до Ярославля. А с Ярославля пошел до Москвы пешком.

Но домой не дошел. Меня милиция загребла, загремел в больницу.

Ну такая больница… кто с алкоголем там… у кого последствия белой горячки. Там очень много. Там почти весь Ярославль перележал.

[Санитаром]

Меня вывели из состояния, я говорю: давайте я санитаром у вас останусь. Хоть заработать немножко. Чтоб дальше ехать‑то.

Поработал два месяца – насмотрелся!

[На вязках]

Поначалу, когда их только привозят, – вот такие бывают маленькие, худенькие – а сил! Не знаю, откуда силы берутся. То ли адреналина у них в крови много… Крутим, вертим, на вязки привязываем: руки, ноги к кровати, грудь, голову даже привязывали иногда. И капельницу с реланиумом, снотворное, чтоб засыпали.

Если не засыпают – они сами себе хуже делают. Не уследил чуть‑чуть – дернулся, и начинает вена вздуваться. Я быстро капельницу перекрываю, вызываю уже медсестру.

Кто‑нибудь выступать начинает, еще привязанный: «Я сейчас отлежусь – я тебя, – говорит, – убью!»

Я говорю: «Ну ничего, поспишь – завтра придешь меня убивать». Привяжем его посильнее, чтобы не отвязался. Утром приходим, смотрим – вроде пришел в себя, адекватен. Отвязываем, чтобы он в туалет мог сходить… Уже не помнит, чт о он говорил вчера. А даже и если помнит – он не признается.

Потому что такое наговорят, такое наслушаешься от них…

[Интересно]

Один с птичками разговаривает. «Птицы, – говорит, – прилетают и разговаривают со мной». Другой в вентиляцию смотрит и разговаривает там с кем‑то.

Кто говорит: «Отрезайте мне руки!»

«Зачем?»

Он говорит: «У меня что‑то с руками плохое, отрежьте мне руки!»

Кто‑то просто орет. Кто чего. Интересно работать.

[Молодой]

Один парень лежал вообще молодой – семнадцать лет. И вот тоже туда загремел.

Мне‑то было уже двадцать два, я армию прошел – а он еще даже не знал, что такое армия. Еще несовершеннолетний. Вот это меня удивило, конечно.

[Палаты]

Получается, первая палата общая, кто на вязках. Потом двое‑трое суток они ничего не понимают: как зомби ходят.

Потом приходят в себя, и их переводят в другую палату. Большие такие палаты.

[Второй этаж]

На втором этаже дураки лежали – вот это кошмар. К ним вообще посещение даже было запрещено. Это мы – вышли, пошли погуляли, нам легче.

[Женское отделение]

Напротив у нас было женское отделение – здание двухэтажное.

Мы туда женщину занесли на носилках. Ну туда‑то мы нормально зашли.

А обратно пошли – как они все с палат прибежали! Парень со мной, санитар, – он вперед успел к двери, а меня к носилкам прижали, и все. И мне не выйти. Они лежат – по три – по четыре месяца мужчин не видят. На улицу не выходят, никто их не выпускает, они одичали там… Каждая ухватить, попотрогать хочет мужчину… кошмар.

Хорошо, с нами старая санитарка была: она дернула за носилки – и меня на улицу за носилки за эти вытащили. А то все, затоптали бы…

Я думал, больше туда никогда не пойду.

[Перчатки]

Меня утром будят: «Давай надевай перчатки, пошли».

Ну, перчатки надевать – это я уже понял: что‑то не то. Захожу в палату – а он там уже накрыт, и носилки подкатаны.

Положили его, отнесли.

Вечером еще видел его: человек разговаривал, курить ходил, всё… переодевался… Лег и ночью умер.

Но нас ночью не стали уже поднимать – его просто накрыли. Два часа он должен как‑то там закоченеть. В течение двух часов нельзя трогать. Через два часа можно уже уносить.

Я не знал, научили.

[Вернулся]

Два месяца там поработал – вернулся снова домой.

[Выстрел]

Отец был прапорщик, получил квартиру тут в городке. У нас прямо с кухни часть видно.

Однажды я в окно выглянул – и слышу выстрел.

А вечером мне рассказывают. Там один отнял у часового автомат, нацелился в него: «Щас, – говорит, – застрелю».

Он говорит: «Да застрели».

А часовой передернул затвор и забыл.

Ну, он нажал на курок – и плечо ему прострелил. Случайно просто.

Но ничего, парень выжил.

Суда не было, ничего не было.

[Где мы живем]

Мы в квартире с отцом, а мать сейчас не живет с нами. Она с другим человеком живет, напротив. Прибегает навестить нас.

Городок небольшой: пять пятиэтажных домов и пять двухэтажных. Остальные, в общем, бараки одноэтажные, на четыре квартиры. И все. Скучно жить. Как будто в болото попали, и больше не выберешься оттуда. Те, кто туда попадает, «лучше, – говорят, – мы бы сюда не приезжали».