Рассказ о трех ранениях

В нашем городе есть такая промзона. И в районе промзоны кафе, известное место.

Туда пришли… назовем так, солидные люди. Сели поговорить. Кафе на это время закрыли.

Заходит туда молодой человек. Они ему говорят: погуляй. Не видишь, люди сидят? Потом придешь поешь.

Он ушел – а минут через двадцать‑тридцать вернулся и всех расстрелял.

Оказалось, что он воевал в Афганистане. Коллекционировал огнестрельное оружие. И сам дома мастерил.

Двух мужчин привезли к нам в больницу, и одного мы сразу взяли на операцию.

Особенность была в том, что револьвер этот, наган, – у него пуля была не обычная, семь шестьдесят две, а малокалиберная. А когда ранящий снаряд обладает высокой энергией кинетической, но малой массой, то, попадая в плотные ткани и ударяясь там о костные структуры, он свое направление изменяет. Получается раневой канал с неправильным направлением. И образуются большие пульсирующие полости раневые.

В данном случае эта пуля сначала попала в грудную клетку – потом ударилась в ребро – пробила диафрагму – вошла в брюшную полость, пробила печень в нескольких местах – потом еще она пробила толстую кишку! – почку! – и ушла в итоге так глубоко к позвоночнику, что мы не вытащили ее. Часов семь‑восемь оперировали – но не вытащили. Пришлось этому мужчине удалять почку.

Он в итоге поправился – все хорошо, все нормально. Такой, действительно, серьезный человек: следит за своим здоровьем, заботится…

Не всегда у нас это встречается, честно говоря. Наши люди обычно плохо относятся к своему здоровью.

Вот такой я могу привести пример.

Привезли мужчину в состоянии сильного алкогольного опьянения, с ножевым ранением в область сердца.

Очевидно, какие‑то там вместе с ним выпивали – и нанесли ему это ранение. В поселке Радиоцентра, тут рядом по Горьковскому шоссе. Привезли его к нам, наверно, минут через сорок.

Мы его сразу, конечно, взяли в операционную.

Было очень тяжелое проникающее ранение в сердце, очень больших размеров. Поврежден был левый желудочек.

Но самое интересное: когда мы начали зашивать – то есть когда сердечную ткань стали стягивать – она начала расползаться, и образовался большой дефект. Из‑за того, что у него миокард совершенно был, будем так говорить, нездоровый – из‑за образа жизни, так далее, – сердечная ткань у него никуда не годилась. Мы стягиваем – а она расползается, и мы ничего практически сделать не можем. Образуется очень большой дефект, где‑то около пяти с половиной – шести сантиметров.

Больной, естественно, быстро теряет кровь. Эту кровь мы не успеваем ему перелить, потому что рук не хватает.

Анестезиологи наши, конечно, боролись: старались, чтобы давление у него не снижалось… Но мы думали, больной умрет. Потому что рану стягиваешь – а она расползается все равно.

И уже как последняя мера – я выкроил большой лоскут из перикарда и подшил к стенке сердца.

И самое интересное: кровотечение остановилось! Сердце продолжало сокращаться. Хотя он потерял больше четырех литров крови. Мы донорской крови ему перелили, какая была, но небольшое количество…

И, вы знаете, как ни странно, но этот больной поправился.

Мы его показывали, возили в «Пироговку» – в научный центр хирургии. Там его осматривали. Даже есть у нас видео. Сняли сердце с этой заплатой…

И дальше мы продолжали следить за судьбой этого больного, чтобы оценить состояние, работу сердца…

Ну что сказать?

Он жив, в общем‑то, – но продолжает вести, скажем так, нездоровый образ жизни. Продолжает пить. Была информация, что он в поликлинику обращался: его снова избили, он получил сотрясение мозга…

Понимаете, жалко: вкладываешь‑вкладываешь в этих больных – и душу там, и все что угодно. А потом они выходят – и все сначала…

Вот тоже была криминальная ситуация.

К нам привозят мужчину. Он сам, значит, таджик. Он кого‑то там со своими друзьями насиловал. На квартире здесь где‑то в Ногинске.

Но эта женщина как‑то у них ухитрилась вырваться, схватила нож и ножом нанесла ранения ему – в глотку и в полость рта. Был язык поврежден, корень языка поврежден. Там находятся крупные сосуды, язычная артерия. Поэтому была тоже большая кровопотеря, и опять приходилось больному, в общем‑то, спасать жизнь.

Зашили ему язык, подъязычную область. В таких случаях мы используем кетгут, кетгутовые нитки. Это не синтетический материал, а нитки, которые делаются из серозно‑мышечного слоя крупного рогатого скота. Такая методика приготовления этого шовного материала. Швы потом постепенно рассасываются.

Все, спасли ему жизнь, выписали из больницы – и где‑то через неделю опять он к нам поступает!

Видимо, эта женщина сообщила кому‑то – друзьям своим или кому, родным, – чем он там занимался, насиловал ее. И те собрались его наказать. Уже из местных жителей – кто‑то захотел ему отомстить.

Он испугался. Решил опять отлежаться в больнице. И сам себе эти нитки кетгутовые – раскусил.

Снова все то же самое, кровопотеря – литра полтора или два крови он потерял, снова к нам поступил, мы зашили…

Но на этот раз уже приехали его знакомые из Таджикистана, забрали его, увезли.

Вот такие вещи бывают.

И я вам вот что хочу сказать. Когда работаешь, то, естественно, просто стремишься быстрей спасать человека. Делаешь свое дело как можно лучше. Вот.

А на самом деле, конечно, дикость.

Боль

На столике перед Белявским стояла чашка кофе и две стеклянные бутылки воды «Кристальп».

– Поучительно, пра‑авда? – пропела Анна хрустальным голоском. – Вкладываешь‑вкладываешь – а они выходят – и всё снача‑ала…

Белявский, прищурившись против света, взглянул на жену. Лицо у него было серое, под глазами мешки.

– Мы тут с Федечкой мно‑ого успели, пока вы… отцуцтвовали.

Ах какая была история про таблеточку. Поучительная. Вот тебе бы понравилась. Мучик – мучику за шестьдесят – поехал со взрослым сыном в лес густой, озеро Жужица, Жижица… Отец с сыном. Соскучились в лесу, вызвали девок. Отец сперва не хотел: «Что я с ними, – говорит, – буду делать?» Сын покупает отцу таблеточку, что‑то вроде виагры. Прогресс влияет, ты чувствуешь? Девка делает вид, что залет, – и готово: мужик в шестьдесят пять, что ли, лет – бросает семью и женится на б…ще. А все благодаря малипусенькой таблеточке…

Знаешь, что меня потрясает больше всего? Одноклеточность – ладно. Мозгов нету – ладно. Меня потрясает, что после всего – еще остаются претензии на уважение! «Ах, меня не слушают», «ах, мое мнение ничего не значит»… Так если ты ведешь себя как собачка: свистнули – побежала, все рыло в слюнях – какое потом «твое мнение»? Сначала слюни вытри…

Федор потянулся было, чтобы встать, как вдруг Анна залилась звонким смехом. Федор даже чуть‑чуть испугался.

– Я вспомнила анекдот про динозаврика!.. – смеялась Анна. – Знаешь, Федечка, анекдот про динозаврика?

Идет динозаврик маленький, плачет.

«Ой, ну что же ты плачешь? Давай мы позовем твою маму…»

«Нет у меня мамы!»

«Ах, бедненький, что случилось, где твоя мама?»

«Я ее съе‑ел…»

«Ай‑я‑яй! Какой безобразник! Пойдем тогда к папе…»

«И папу съе‑ел!..»

«К бабушке пойдем, к дедушке, к дяде, к тете, к сестричке…»

«Всех, всех съе‑е‑ел!..»

«Кто же ты после этого?!»

«Сирота‑а‑а!..»

Вот точно. – Анна стряхнула слезинку – длинным ноготком, аккуратно, чтобы не повредить макияж. – Невинные жертвы… эмансипации…

Ах, ладно. Чего мы пугаем мальчика. У него еще все впереди.

Федечка, у тебя были вопросы.

– Я лучше пойду?..

– Сиди! – сверкнула глазами Анна. – Не смей уходить! Не бросай меня. Ты делаешь важное дело. Тебе нужны комментарии. Вон сидит комментатор. Все знает. Все понимает. Спроси его! Спрашивай! Что ты хотел спросить?

– Я хотел спросить… – Стараясь не смотреть на Дмитрия Всеволодовича, Федя побегал по клавишам. – О «промзонах» я вроде бы все нашел… Вот, хотел уточнить, что такое «солидные люди». Он имеет в виду местных чиновников? Или криминальных… преступников?..

– Авторитеты, – хрипло сказал Белявский.

– Спасибо…

– Так, Федечка, спрашивай дальше, – настаивала Анна.

– Вроде бы остальное ясно… Может быть, просто… общие мысли? Общее ощущение?..

– Любимый, – обратилась Анна к мужу, и Федор даже слегка поежился, так оскорбительно прозвучало это «любимый», – какое у тебя «общее ощущение»?

– Омерзения.

– Мало ли, – просияла Анна, – мало ли что у кого вызывает «омерзение»! Надо терпе‑еть!..

– Омерзение, безусловно, – заговорил Федя, чтобы только прервать ее – и, как его научили в университете, попробовал выхватить нечто бесспорное в утверждении оппонента, с чем все были бы изначально согласны и на чем можно было бы развивать диалог, – омерзение, разумеется, очень сильное чувство… – продолжил он наугад, понимая только, что, пока он произносит какие‑нибудь слова, Анна молчит и безобразная сцена не возобновляется, – сильное чувство обычно свидетельствует, что затронуто нечто важное…

– Затронуто? – нехорошо усмехнулся Белявский. – Я помню, толстая кишка затронута. Кал затронут, моча затронута, кровь затронута. Серозно‑мышечное что‑то такое затронуто. Что может затрогать анатомический справочник? Что мы слушаем? Вообще, о чем это все?! Зачем?!

Федор немного обиделся. Он проявил милосердие к поверженному противнику, а противник вместо благодарности огрызался.

– Я думаю, – ровно ответил Федя, – что все это – рассказ о боли. Крик боли. Страдания. Я уже говорил, что, на мой взгляд, страдание – ключевая проблема всей человеческой философии…

Всем своим видом Анна выразила одобрение и внимание. Федя невольно заговорил увереннее и чуть громче:

– В сущности, тема большинства записей – именно боль: душевная либо физическая, общая или личная, острая или тупая…

– Да, точно! – с энтузиазмом продолжила Анна и даже встала из кресла. – Я в прошлом году упала на Дьяволецце: приехала в госпиталь. Сижу в очереди, а передо мной пропускают и пропускают! Без очереди идут и идут. Я спрашиваю врача: что такое? Я раньше приехала! Он говорит мне: у них «акутер шмерц». Как это переводится точно? «Сильная»?..

– «Острая». «Острая боль». «С острой болью»…

– Вот‑вот!..

Федору было немного досадно, что Анна его перебила какой‑то не относящейся к делу глупостью, но в то же время он был благодарен ей за поддержку.

– Я говорю: у меня тоже очень акутер! А он мне, сучок, улыбается и ехидно: «Нет, фрау Бельяфски, у вас не акутер, у вас нормалер шмерц». Я ему говорю: откуда вы знаете, какая у меня шмерц, нормалер или не нормалер?! Каким местом вы вообще можете это знать?..

– Как верно! – зажегся Федя. – В детстве я был убежден, что осциллограф – это прибор для измерения силы боли! Чем выше прыгает эта зеленая вспышка – тем, значит, больнее… Может быть, так родители пошутили? Или какой‑нибудь врач в поликлинике? Я в это верил долго‑предолго, лет, может быть, до двенадцати, и был страшно разочарован: не мог поверить, что измерителя боли не существует. Столько сложных устройств! – вот, адронный коллайдер совсем рядом с нами, в ста километрах, – а такой жизненно необходимый прибор до сего дня никем не изобретен?

Вообразите, как интересно было бы посмотреть результаты! Допустим, зубная боль – сто единиц. А роды – тысяча единиц! Или семьсот пятьдесят? Или триста? Сколько дней зубной боли равняется одним родам?

А сколько боли один человек испытывает на протяжении жизни? В конце это как‑то уравнивается у всех? Или нет?

А когда пробивают руки гвоздями – какой это «индекс» боли, какая величина?

А какая сильнее – душевная боль? Физическая?..

– Физическая, – буркнул Белявский. Все‑таки ему трудно было молчать.

– Возможно! – с готовностью повернулся Федор. – Возможно.

Хотя Левинас – вы его знаете, тот философ, который пять лет был в концлагере, Эммануэль Левинас, – считал, что сильная физическая боль захватывает и душу; причем захватывает гораздо сильнее, чем так называемая чисто «душевная» боль, не связанная с непосредственными физическими страданиями. Потому что «душевная» боль позволяет нам подниматься над «здесь и сейчас»; даже наоборот, «душевная боль», как правило, отсылает нас в прошлое или в будущее – а боль физическая намертво привязывает к «сейчас», и Левинас считал, что невозможность вырваться из «сейчас» – это и есть наиболее сильное нравственное мучение…

Ну да как бы то ни было, теперь я считаю: недаром у людей нет такого устройства, которое обеспечило бы объективное измерение чужой боли. Здесь должна крыться некая фундаментальная тайна: человеку и не положено достоверно узнать, как болит у другого; кому больнее – другому или мне самому…

– Каждый думает, «мне больнее», – кивнула Анна, ужалив мужа взглядом.

– Во всяком случае, люди хвалятся болью, это известно. Любят вспомнить свои переживания… На первый взгляд это даже загадочно: почему? Помыслить холодно: почему одна женщина рассказывает, как она хоронила мать? А другая – как плакала из‑за сына? А третья – как голодала? Почему они не рассказывают о том, как им было приятно и хорошо?..

– Это ваш мазохизм христианский, – брезгливо сказал Дмитрий Всеволодович. – Пострадал – получи «отпущение грехов»…

Как ни пытался Федор принять вид научной неуязвимости, его огорчало и ранило, что Дмитрий Всеволодович, буквально вчера такой компанейский, находчивый, симпатичный, теперь говорил с ним враждебно.

– Да? Вы считаете, мазохизм… Ну а как же тогда быть с маленькими детьми?

Я даже помню, в детском саду: «А смотри, какой у меня шрам! А у меня еще больше рана!» Наши родители не были христианами, детей трудно было бы заподозрить в каком‑то идеологическом мазохизме…

– Значит, инициация, – процедил Дмитрий Всеволодович. – Примитивное общество. Дикари. Мальчика посвящают в мужчины. Он должен вытерпеть боль. Отсюда все ваши «раны», «шрамы»…

– Татуиро‑овки… – ввернула Анна.

Она плавно передвигалась по комнате, выписывая круги, и, в очередной раз очутившись у Федора за спиной, остановилась и положила руку ему на плечо. Федя испуганно глянул на нее снизу вверх: она, продолжая держать руку у него на плече, с ясной улыбкой смотрела на мужа.

Ее губы радостно улыбались, а неулыбающиеся глаза будто бы говорили: «Ну что, любимый? Хочешь что‑то спросить? Ну попробуй, попробуй, спроси. Попробуй только».

Федя почувствовал, что его используют. Ему захотелось сбросить со своего плеча маленькую руку. Он даже повел плечом, но Анна держалась цепко.

– М‑м‑м… – Он все же потерял мысль. – Стало быть, мы обсуждали вопрос: отчего люди хвастаются болью? Вы говорите, инициация… Но ведь не только мальчики хвастаются, девочки тоже…

– Конечно! – Анна пожала его плечо.

– И главное, «инициация» предполагает, что человек хорошо перенес боль, ничем не выказал… А ведь хвастаются совсем другим. Очень часто – перенес плохо, плакал, и даже плачу сейчас, до сих пор – то есть, по логике инициации, потерпел поражение, не сдал экзамен…

Думаю, что гордятся самим фактом боли. Тем, что дано было ее почувствовать. В чем смысл этой гордости? Когда апостол Павел говорит: «Похвалюсь только немощами моими», то есть «страданиями», – в чем здесь смысл? Что он имеет в виду?

– Слушайте. – Дмитрий Всеволодович поднял голову, и глаза его были нехороши. – Самому‑то бывало больно? Долго? и сильно?

– Долго? Сейчас не припоминаю…

– «Не припоминаете» – значит, не было. А когда лечите зубы, вам колют анестезию?

– Я редко бываю у стоматолога…

– Вы вообще живете неплохо, судя по вашим вопросам. И все‑таки: когда сверлят зуб, нерв выдергивают – вам сначала колют укол?

– Да, но –

– И всё на этом! И не морочьте голову. Боль в цивилизованном мире – купируют. Нейтрализуют. Сильная боль превращает в животное человека, боль человека – дегуманизирует. Разрушает. В боли нет ничего хорошего, запомните, ни‑че‑го. Все эти досужие разговоры – пока у самого как следует не заболит. Тогда увидите, куда пойдет вся ваша философия. У боли есть одна философия – анестезия. Великое достижение человечества. Знаете, что практическая анестезия существует не больше ста лет? Всего! Сто лет! Знаете, что большинство хирургических пациентов сто лет назад умирало от болевого шока? В Лондоне до сих пор висит колокол – экспонат в больнице Святого Георга – знаете, зачем вешали колокол? Заглушать крики тех, кого резали без заморозки. Пастернаку в двадцатом веке чистили челюсть – кисту банальную чистили без заморозки, это было самое страшное воспоминание его жизни… О боже мой, о чем мы сейчас говорим?!.

Белявский откинулся на спинку кресла. Вид у него был измученный.

Федя потрогал языком нижнюю губу: она слегка вспухла.

– Вы знаете… – задумчиво сказал Федя. – Недавно к нам в лабораторию приезжал один очень крупный лингвист из Сорбонны.

В частности, он рассказывал о «пра‑синонимах». Это понятия, которые в древности были синонимами, а по мере развития цивилизации разделились. Самое удивительное, что языки совершенно различные, даже из разных семейств – а синонимы те же.

Один из примеров, которые он приводил, было именно слово «страдание». По‑французски peine. От латинского poena. По‑гречески «п о нос», ударение на первом слоге. У всех этих слов первое значение – «боль, страдание». А второе значение – «тяжелый труд».

И в древнеславянском языке слово «труд» означает «страдание». «Видишь труд мой елик» значит «видишь, как я страдаю?». Собственно, и наоборот: «полевая страда»…

На меня эта мысль произвела очень сильное впечатление: боль есть труд. Для современного цивилизованного человека странно: ведь у труда должен быть результат? Какая‑нибудь «прибавленная стоимость»? Здесь – на первый взгляд нет результата…

Но я думаю: а вдруг действительно не‑пережитая боль – как невыполненная, недовыполненная работа, висит, тяготит… Как будто ходишь по жизни – но удовольствия не получаешь: твоя работа не сделана, ждет, и все равно не отвертишься, твою работу никто не сделает за тебя…

И наоборот: не гордятся ли люди страданием пережитым – как выполненной работой? Как пройденной до конца «страдой», как хлебом насущным, добытым в поте лица?..

Федор Михайлович Достоевский тоже отметил эту таинственную гордость: «редко человек согласится признать другого за страдальца, точно будто это чин»…

– Так. Опять Достоевский, – оскалился Дмитрий Всеволодович. – Вижу, пора объяснить вам про Достоевского. Раз навсегда. Здесь у вас есть интернет?

Если одновременно искать – вы сможете в это время слушать свое? Тогда заводите, что там у вас по программе. А я пороюсь…