Куда ведет тропинка милая, или Правдивый рассказ о том, как Михаил Ходорковский обманывал государство

Ну вот я работала у Ходорковского.

Как его замели – и нас взяли всех, прямо в этот же день! Всех (смеется) по стенке поставили: «Кем работаете? Кем работаете?» Я говорю: «Да меня попросили прийти убраться! Я откуда знаю кем?! я никем не работаю здесь!»

«Ну ты Павлик Морозов!» – он мне говорит. А я: «А откуда мне, что мне, следить, что ль, за ними?! Машины ездют, – я говорю, – люди работают, вон дорожки метут, цветочки сажают; а кто здесь, что, кого охраняют – какое мне дело?! Я что, до них допытываться буду, „что это“ да „хто это“? Оно надо мне?!.» «У, Павлики, – говорит, – Мор‑розовы собрались…»

Нам нельзя было ничего говорить, ты что.

Я работала горничной на КПП. Но меня и на территорию выпускали. В доме, когда ремонт или чего‑то – приходилось мыть тоже, все эти там статуэточки протирать, окошечки… Но моющие, конечно, там были – о‑о!.. И шуманиты, силиты, и… Все эти пемолюкс – это не чета вообще: там и… как они… чистить чем, эти блестели чтобы, кран ы: багиклин … ой! И даже таких я и в магазине‑то не встречала, какое‑то еще… кумкумит … ой, не знаю, чего там не было! Мыло камей, представляете, все это дорогое: и перчатки, и тряпочки – и одну за одной, сколько хотела, столько брала, вот эти желтые, по двадцать пять рублей тогда были, мягенькие, я ей сегодня помыла – и выбросила! Вот не считались, действительно, люди…

Но не дай бог прошел кто, следы, надо протереть сразу; то с пылесосиком, то запрыгну окошки помыть… (хихикает) Со всех сторон и зимой и летом всё протирали, чтобы вообще не было никаких, ни пылиночки – ни с улицы, ни с этой стороны…

Хотели старшей поставить горничной. Я говорю: «Э не‑ет!..»

У меня ребята на КПП молодые, я им – то пирогов напеку, то приеду с работы каких‑нибудь пряников быстренько напеку: подкармливала ребяток. А че мне? Какой‑то стимул в жизни же должен быть? Прихорошишься, помолодеешь…

Иду, у меня шуба‑то нараспашку, волосы эти длинные развеваются, а ребята (шепотом): «Глянь, глянь, Ритуська пошла!..» Наблюдают меня.

Ну, естественно, юбочка, здесь разрезик, колготочки все там эти с цветочками, босоножечки, юбочка… Моешь лестницу, со шваброй в этой юбочке возисся, а они с сумками… прут! Ребята, охрана‑то: «Маргарита Иванна, дор‑р‑рогу!..» –

«П о няла!» Поднимаюсь – а тут разрезик у меня… ой, кошмар!.. (смеется) Андрюшка потом говорит: «Слышь, Ритусь, ну ты что ж это со своим телом делаешь?! Нет, ну че ты делаешь‑то с ним?»

Я так: «Че я сделала‑то? Синяки, что ли, где?..»

«Ты смотри, – говорит, – ведь ребята бесятся ходят! Не дай бог че случится…»

Я говорю: «А че бесятся‑то?» (смеется)

А тем более в сорок лет начинаешь еще издеваться‑то над ребятами молодыми. Каждый день поменять себе что‑то, какой‑то имидж, где‑то покраситься по‑другому, одеться, причесочку… А это их заводило.

«Риту‑сик! Па‑дем перекурим!» Они меня уважали, меня молодые ребята везде уважают…

Но гоняли за это, вообще!

Начальство меня вызывает: «Вы не должны выглядеть лучше хозяев. Золото не носить, не краситься…»

Я говорю: «Может, мне еще это самое, платочек черный одеть?»

«Вот вы видите, как у нас Оксана работает горничная? Брючки, ботиночки…»

А ботиночки как в тюрьме – толстые со шнурками, и брюки такие стеклянные, синие… Я ей говорю: «Че ты ходишь боисся? Оксан!» – «Ой, что ты, что ты, мы не должны…»

Вызывает меня тоже: «Маргарита Ивановна, смотрите, чтоб вы не плакали горькими слезами». Фафа ходит, учит меня жизни.

Я говорю: «Дочь! Ты мене жизни‑то не учи. Тебе двадцать пять лет. А мне уже, – говорю, – сорок пять». Ну вот такой разговор, чисто это самое… «Я‑то плакать не буду, – я ей говорю, – у меня муж – двое детей. А вот у тебе детей нет да мужа: вот ты плакать будешь!..»

Но получали, конечно, мы по тем временам – триста долларов! По бюджетам по ихним было у нас, допустим, шестьсот тыщ или там восемьсот – ну, чтоб налоги маленькие платить. А тогда триста долларов – извините, для горничной очень даже хорошо получалось.

Но потом всё, его ж посадили… Не дай бог, думаю, заметут еще: ай, ну на фиг. Ушла.

Но он зря, конечно… Сам виноват. Че полез куда не надо?..

(звонит телефон)

А вот и мама…

Мамулик! Привет, где ты там?

Мам! слушай, во‑первых, мне тут надо канистру тебе… Ага. Ага.

И вопрос тебе на засыпку: скажи, у деда… у отчима, у дяди Степы – какую песню‑то пели на похоронах?.. Ну, какую он всегда любил песню?..

А‑а, точно!.. Да тут, как говорится, корреспонденты у нас… ну да, вроде того. Рассказываю им историю. Что кричал: «На моих похоронах чтобы песню исполнили!»… Ну да, да… Ну ладно, мамуськ, целую, люблю, все, давай!..

«Куда ведет тропинка милая». Ну вот видишь? Не соврала.

«Куда ведет тропинка милая». Пели ему.

Он вообще интересный был, дед…

Я ж тебе не рассказывала: я ему тоже бутылкой‑то съездила по башке! Вишь, бутылки‑то у меня летали по головам…

В День молодежи гуляли у нас на терраске.

А свет‑то раньше в деревне всегда воровали. И до сих пор все воруют. Счетчик – и там наверху, ну где это… провод такой делали оголенный, и с обоих сторон закидывали: кабанчики такие цепляли – и все.

Ну, и дед начал че‑то к мамке по этому делу: «такая», «сякая»!.. И раз! – ее душить!.. и к этому счетчику – а там два провода эти торчат!.. Я хватаю бутылку! – пустую. Пустую бутылку можно даже об ведро не разбить – я об голову ему разбила!

Так он и не знал до сих пор, царство небесное, что это я. За голову так схватился: «Ох, дочка… дочка… мне это там… в голове… осколки вытащи…»

А я думаю: «Щас я тебе, старый, еще их поглубже туда засуну!..» Ага! (смеется) А что ты думал!..

Вот мамке‑то моей, представляешь… (вздыхает) Первый муж резал‑стрелял…

Да, отец мой. Нас с сестрой хотел застрелить. В деревенском доме поставил к стенке, ружье зарядил… Мама только вот так ружье успела вверх…

А когда маму пырнул, два миллиметра до сердца не достал. Ножом, ножом! Я маленькая была, помню. Светлана на руки прыгнула, сестра, прям в руки ему – и мама так вот падает… (вздыхает) Папа был жестокий у нас…

Так что я за мамку могла… Прямо все закипало внутри!..

Боевая, а че!.. (смеется) Мужа тоже вон один раз ка‑ак толкнула в пруд – в чем в Москву ехать собрался…

Зато в обиду его не дала тоже, мужа‑то…

Пил, конечно. Из гаражей из этих вылавливала – находила, кодировала, в больницу клала… Три раза кодировала. В девяносто пятом году думала, все уже, ему не жить.

В реанимацию положила сюда, а они не справлялись.

Я возвращаюсь с работы, бегу, а он: «А‑а‑а!!» – одеяло запутает: «Бежать отсюда!!» – всё рвёт, всё машет…

Я говорю: «Ну давай я тебе укольчик сделаю, сейчас посидим с тобой и домой пойдем…» Ну, как бы нормально: там ни скандалов ему, ни нотаций… Реланиуму кольну, говорю: «Ну, давай сейчас посидим, поговорим с тобой, ты мне расскажешь…»

Он успокоится и уже так мне: «Ну ладно. Иди! Я тут сам, без тебя. Нюрок! иди сюда, мы с тобой яблочко съедим…»(Сестре.) «Нюрок! – говорит, – иди яблочко есть…»

…Ой, да кого там было ревновать‑та!

Думала, все, не выживет. Но вроде ему прокапали, пролечили, домой его перевезла, нарколога‑психиатора вызвала, заплатила ей тоже денег… Денег не было в доме, конечно, двое детей…

Психиатор приехала, научила: говорит, чтоб никаких дома компаний!

А он опять где‑нибудь спрячется от меня, я опять лазю ищу его…

Как собачонку в лес выводила. «Пойдем, говорю, прогуляемся, ну пойдем! Я тебе машину куплю, денег, говорю, дам, найду, только не пей…» Чем только ни уговаривала. Но не кричала никогда, не орала.

И он держался: первый раз шесть лет у нас продержался.

Второй раз три года.

Ну сейчас вот уже – давно не пьет.

Он уже может… – друзей‑то много, и в парке автобусном – он уже: «А че это вы не пьете, че это вы?..» А раньше если увидит, что я выкинула бутылку пива, мог в окно выпрыгнуть за бутылкой.

Было оч тяжело. Я уже сама и уколы делала, обучилась полностью в медучилище, и работала тут на «скорой» у нас, ездила на вызыв а. Вот не с этой стороны, а где морг теперь, там у нас раньше была «скорая». Я сестрой‑хозяйкой работала тоже, ну и санитарила на вызывах сутками.

Ни в одной ситуации не растерялась, смело меня отпускали везде…

…Ой, в какие только ни попадала!.. Однажды едем…

Однажды едем, значит, на перевозку, вот тут на Можайке сто девятнадцать, этот угол, автобусная остановка, торговый центр. Гляжу: че‑то мужик на дороге сидит. Садится – падает. Садится – падает.

Ну че, пьяный и пьяный, да? Но чего‑то я говорю: «Володь, слышь, давай остановимся, с дороги хоть оттащим его…» Вот че‑то меня кольнуло.

А холодно!..

Выскочила, подхожу к нему: «Че сидишь?»

А он мне только говорит: «Автобус – переехал – ноги».

Он с задней стал спускаться ступеньки и подскользнулся, упал, и ноги у него туда… Автобус поехал – и переехал ему. И уехал! А у него от боли… ну, болевой синдром, шок болевой – он сидит, за сумку держится, ни встать не может, ниче: подымается – ему больно, он падает.

Я без чемодана – ни обезболивающих, ничего: беру шину, под ноги ему подоткнули, халат порвала, тряпками этими привязала… Кричу: «Володь!» – он машину туда подгоняет, мы его в машину к себе, включили всё, все мигалки, орем!.. На встречку выруливаем, по встречке, с мигалкими со всеми с этими, всё, летим…

А раньше ж брали только по полюсам. Я ему говорю: «Где работаете?» Он говорит, какая‑то организация замудрённая, предпринимательские какие‑то… Я говорю: «Не в десятке?» Он: «Нет». А мы только десятку обслуживали. Я Володьке: «Давай в ЦРБ!»

Привожу в ЦРБ, там в приемном сидит врач не врач, или кто там, не знаю, фельдшер – такой уже, в годах, пишет: «Н‑ну, ч‑че случилос‑сь?»

Я говорю: «Я санитарочка со сто двадцать третьей. Парня подобрала на дороге: ему автобус ноги переехал!»

А он мне: «Н‑ну, давайте пос‑смотрим, пол ю с‑с какой у него, где рабо‑отает… Может быть, он не на‑аш…»

Как я здесь завелась! Кричу: «„Наш“, не „наш“! не кусок колбасы, делить не будем!»

И к мужику‑то к этому моему – а он… все, отключился!! Голова уже на грудь – раз… кокнул! Все, он в коме уже у меня!

Как я там заорала на все приемное: «О н у м е н я у м е р!!!»

Тут все ка‑ак подхватились! (смеется) Тут же ему наркотики, обезболивающее, каталку сразу – все нашлось! Все прибежали сразу!

А че, действительно: я ж привезла‑то его в нормальном состоянии, он отключился‑то у меня уже в приемном… Как можно у человека… а если кирпич на голову упадет, без сознания: «где работаешь» будут спрашивать, что ли?

Ну, тут же его отреанимировали, жив остался…

Ой, на «скорой» там чего только не прошла… просто сейчас некогда уже…

На дороге, я помню, тоже вон, – у «Дубравы» мужика сбило, парня. А мы ехали на перевозку, то ли с заправки мы возвращались… Я его забираю в машину, обрабатываю – у него все лицо было – вот он как катился, видно, в щебенке… А дипломат не выпускает из рук! Это когда начались эти, предпринимательские – он с деньгами откуда‑то шел… Вцепился в этот свой дипломат, не отпускает. Я говорю…

(Звонит телефон) Сейчас…

Да, Тонечка!.. Так… Да‑да‑да… Да. Ну правильно!.. Так… Да… Вскрытие будет? Угу… Но они же должны заключение дать?.. Э‑э‑э… А кто вам даст свидетельство‑то о смерти?.. А, морг даст! Хорошо… А забирать‑то его из морга будете?.. А… Судебка, судебка!.. Но чтоб заключение сделали! Чтоб бесплатно сделали, слышишь? А то тоже деньги сдерут. И за хранение, и за то, что одевать будут… А ты скажи: мы соседи просто! Соседи мы! Он нам как бы никто. Он бомж! Всё, соседи, ага, соседи!.. Паспорт‑то нашли у него?.. А у него был вообще паспорт‑то?.. Ну и пусть сами тогда пробивают: действительно, что, бомж и бомж… Вы почему должны за него отвечать? Если милиция не справлялась… Мы принесли его: что, скажи, мы платить еще будем за это, что ли?!.. Ну да!.. В принципе у него есть сестра: пусть сестра на себя и берет, если что… Ах, она не хочет… Ах вот так…

Ну и гните на то, что он как бомж поступил, он никто, он ничейный!.. Вот, ты прозондируй почву, скажи: мы соседи, че дальше? У нас, скажи, и денег‑то нету. Вот. Поговори с Коноваловым, вызови Коновалова. Давай, Тонечка, давай!

У моей подруги зять умер. Допился, все! Долги навешал на них, кварплату выплачивать за неизвестно сколько и щас теперь еще хоронить! Дочке остался должен сто пятьдесят тыщ одних алиментов.

А раньше был кэгэбэшником. Вот до чего докатился!

Он пил. Она развелась с ним. Щас все живут с матерью в однокомнатной: Лена, встречается щас с молодым человеком, если придет; дочка Ленына; бабка, и Тоня вот, – пять человек в этой комнате в одной, ютятся там неизвестно где… (вздыхает) Ой господи, беда прям…

А он один в двухкомнатной. Хорошо хоть одну комнату они забили, железную дверь поставили. А то он же все двери вообще поснимал, все попродал – это уж умудриться надо, чтобы продать двери межтуалетные! Мож, на дачу кому… До чего опустился! Туалет с ванной – всё, раковины – такую раковину умудриться, кран ы поснимал… (смеется) Вообще кошмар!.. Ну вот умер наконец, царство небесное.

В тюрьме сидел тоже два раза. Полез воровать: есть надо было чего‑то, он через балкон к соседям залез… Ой, дочке оттуда написал, чтё‑т‑ты! Они там все… моей племянницы тоже муж – он щас, правда, освободился, по‑моему… – ох, красиво там сочиня‑яйю‑ют!.. А больше‑то заниматься чем?

Ну и все. Бомж бомжом был. Водил всех алкашей, отраву эту, всё, вши – это ж противно было смотреть! Эти вот наркоманы все, алкаши – стоят у помойки, и никакой управы на них, ни в Москве, ни нигде. Их, говорят, еще и кормют. А что с ними делать, если их даже заставь работать – они не будут работать. Они привыкли к такой жизни, всё. Ну вот, видать, или убили его, задушили, подушкой, мож, думали, он один, мож, квартиру хотел кто…

С утра была эпопея. Машина за машиной, милиция за милицией, эксперты, скорая, эта вся канитель целое утро. Вот только отвезли в морг.

А я научила: «Ты им говори, что он бомж: вы соседи!»

…А че жена‑то? Он бомжевал! Сестра тоже, видишь, отказывается хоронить. А она и не будет! Если при жизни‑то он ей не нужен был. Тоже, если так разобраться‑то…

Ох, ну хоть, слава богу, он руки им развязал. Квартира приватизированная, на дочку на Леныну и на него: теперь все на дочку останется. Он как задолжник, сто пятьдесят тыщ только за алименты…

Я научила, его отвезли бесплатно уже… (смеется)

Вот в этом плане.

Видишь, как получается в жизни… Сказка!

Дыра

– Кажется, это у вас называется богохранимая? – осведомился Белявский. – Не путаю?

Он уже осушил две бутылки «Кристальпа» и только что вернулся к камину с очередной чашкой кофе и с третьей бутылкой.

– Послушайте, Федор. Вы вроде знаете там, куда обратиться: можете пролоббировать, чтоб поменьше хранили?..

У Феди было тяжело на душе.

– Ах да! – не унимался Дмитрий Всеволодович. – У вас же пьяных бог бережет? Есть такая пословица «Пьяных бог бережет»? Тогда точно богохранимая!

Хомо сапиенс на восемьдесят процентов состоит из воды, хомо руссус – на сорок. Сорок – воды, сорок – спирта. Плюс хрящи.

Глядите: мы слушаем третий день. Ни одной, ни единой записи, чтоб эти люди не пили. Ребенок родился – что первое? Это. Обмыть. «Человек пришел в мир». Спасибо, отца в первый день не зарезали. Типа все впереди. Детский утренник – надо «это». «Ирина Сергеевна, надо э‑то». Как штык. Умерла – «помянули как следует». С того света приходят – зачем приходят? Не правда ли, глупый вопрос?..

– Нет, не глупый, – стойко возразил Федя. – Наоборот, очень важный вопрос: зачем русские пьют.

– А что они еще могут? Пруста читать?

– Надо думать, что русские пьют затем же, зачем и все люди…

– А вот ни фига! – снова перебил Белявский. – Нормальные люди в нормальных странах пьют, чтобы повеселиться, расслабиться… насладиться… Барьеры снять, за девушками поухаживать, потанцевать…

– А у нас?

– Чтобы сдохнуть скорее!

Федя не стал немедленно спорить. Вместо этого он решил поделиться своим наблюдением:

– Однажды я сопоставил два места в Новом Завете. В Послании к Ефесянам апостол пишет: «Не упивайтесь вином, а исполняйтесь… – то есть „наполняйтесь“ – Духом». Не правда ли, странно: апостол Павел буквально через запятую говорит про Дух Святой – и вино?

И этот момент – не единственный. Когда Дух Святой впервые сошел на апостолов, некие люди «ругающеся глаголаху» – то есть говорили, насмехаясь, – «яко вином исполнены суть» – то есть что апостолы напились сладкого вина, буквально по‑гречески «наполнились сладким вином», «наполнились сладостью»… Два раза упоминается сходство между действием Святого Духа – и действием алкоголя!

Вы говорите, «повеселиться»: веселье, радость… «Расслабиться», «снять барьеры»: свобода… И «насладиться» – именно насладиться, наполниться сладостью, как будто сладким вином… Именно!

И даже когда вы говорите «сдохнуть»: в каком‑то смысле тот, кто исполнен Духа, наполнен Духом – мертв для здешнего иллюзорного мира…

Разумеется, разница принципиальная: алкоголь дает временную иллюзорную радость – временную горьковатую сладость – и временную обманчивую свободу. В то время как Дух, то есть собственно Бог, преподносит свободу, и радость, и сладость – подлинную и вечную. Но при всех оговорках: вино, которое наполняет сосуд – представляется как некий образ Святого Духа…

Не зная Духа, человек обращается к этому образу, к этой подмене… да, грубой. Да, совершенно не… неудовлетворительной. Но все же – когда человек пытается себя наполнить, заполнить – что кроется в этом желании? Не означает ли уже само это желание, что человек ощущает внутреннюю пустоту, что она покоя ему не дает? Если бы пустота его не тревожила, он и не пил бы…

Если целый народ, вы говорите, по‑черному пьет – может быть, именно этот народ сильнее других ощущает внутреннюю пустоту? Острую нехватку Бога?..

– Цинка.

– Что?

– Говорю: может, просто цинка нехватка? Вон у финнов, у шведов – северная проблема… Может, достаточно биодобавок? И бог, глядишь, не понадобится…

Ха‑ха‑ха! черт возьми, приятно вас озадачить…

Вы, Федор, все‑таки очень молодой человек. Не в обиду будь сказано. Я эту песню слышал уже знаете сколько? «Пьяные…ные, зато духовные». Это очень вредная песня, поверьте. Лживая и гнилая. «На лицо ужасные, добрые внутри». Щаз.

Что‑то у вас было еще в этом роде… А, да, «боль как фабрика»…

– Фабрика?

– Ну да, боль, которая что‑то там производит. Что‑то такое хорошее. То есть чем больше народ страдает, тем больше он этой субстанции производит. Мысль остроумная. Но, увы, не выдерживает проверки.

Кто у вас там рассказывал про сорок восьмой год? Бабка легла на пороге – хорошо, был отец бригадир – по блату договорился – забрали бабку. Сдохла где‑то еще – не у тебя на пороге. Окей, голод. Я понимаю.

А сейчас? В наше время? Человек умер: хороший, плохой – человек. Жена не хочет его хоронить. Не хочет тратиться. Бывшая жена, окей, но у них общий ребенок, она носила от него ребенка. Родная сестра не хочет похоронить. Что это вообще такое?

Человека автобусом переехали – и уехали. Это что? Это где происходит? В степи? На Северном полюсе? Нет: она говорит, перед торговым центром, угол большого шоссе…

Да никакому Западу в страшном сне не приснится настолько мертвое отчуждение. Такое отсутствие личности. Я имею в виду, твоей личности – для другого. Тебя просто нет. Ты невидим. Ты ноль. Между тобой и другим человеком – не то что тепла нет: ноль, космос, космическая пустота!

А вы говорите, боль производит… Она ничего не производит. Ни одной факин’ молекулы.

– Тогда зачем люди страдают?!

– А кто их знает.

– Зачем Бог позволяет людям страдать?

– Бога нет.

– Если вы говорите, что русские – это дети…

– Злые дети.

– …То, значит, страдания русских – это по сути и есть «слезинка ребенка», и не слезинка, а целое… море, поток! Зачем, по‑вашему?

– Некорректный вопрос «зачем?». Ни за чем.

Корректней поставить вопрос: «почему?» По какой исторически‑философской причине? И тут я отвечу. Русские – тупиковая ветвь. Русские провалились между двумя огромными цивилизациями…

– Между Европой и Азией?

– Шире! Между цивилизацией будущего – и цивилизацией прошлого. Ни туда, ни сюда. Цивилизация прошлого – не в хронологическом отношении, а в глобальном. В концептуальном. Можете называть «традиционное общество»: в Азии, в Африке, в Южной Америке, на Кавказе, даже отчасти в Южной Европе – человека поддерживает семья. Человек принадлежит роду. Человек под защитой своего Рода. Можно не знать таблицу умножения, но родных надо знать до седьмого колена. Тетка с отцовской стороны и с материнской стороны – это два разных слова, знаете, у армян до сих пор? Потому что твой род – твоя защита, опора. Традиционное общество. Цивилизация прошлого.

И есть – новая цивилизация, европейская, американская: человек может жить в одиночку. И выживать. Потому что он защищен государством. Со всех сторон. Его лечат. Его охраняют. Ему гарантируют сбережения в старости. Его хоронят. Его не переезжают автобусом!

Будущее – или прошлое. Род – или государство. У всех! Во всем мире. А русские – провалились промеж. Семьи нет, род разрушен. Про государство – вообще смешно говорить. От старой цивилизации русские оторвались, их там уже нет – а до новой ползком ползти лет четыреста! – получается, их нет нигде. Они в черной дыре. Нет защиты – вообще никакой!

Вы спрашиваете – «почему» бог?.. «Зачем»? Как он смотрит на это? Я думаю, если он вообще смотрит – то как на какой‑то невероятный эксперимент…

Ладно, все. Дайте мне еще двадцать минут в интернете, я расскажу, откуда у вас с Достоевским весь этот «божественный замысел», «высшая правда»… Все вам расскажу. Заводите шарманку.