Исповедь пылкого разума. У камина

Всю ночь шел дождь. Снег растаял и стал безобразным. Даже на высоте – катания не было из‑за густых облаков.

Давным‑давно рассвело, но между каминным проемом и черным сервантом как будто все еще медлила, не желала рассеиваться прошедшая ночь.

В комнате кроме Федора находилась сейчас одна Анна.

На ней был очень легкий шерстяной свитер с V‑образным вырезом – и прямая серая юбка чуть выше колен. Она устроилась в кресле с ногами, закуталась в плед.

– …Сюда впервые – шесть с половиной лет тому назад, – рассказывал Федор. – Но по дороге мы заезжали в Париж: у отца были какие‑то деловые переговоры.

Мы прилетели в Париж поздно вечером, я был крайне уставший: перед отъездом со всеми нужно было встречаться, прощаться, сборы, я двое суток почти не спал, и в гостинице сразу же отключился.

Отец ушел рано утром, и в номере я проснулся один. Было поздно: полдень, начало первого… Я в гостинице. Вокруг Париж. И… не знаю, как это объяснить, меня охватило странное ощущение: разумом я понимаю, что я в Париже. Но на самом‑то деле – если верить моим непосредственным ощущениям – я просто в комнате, в квадратной комнате. Две кровати. Две тумбочки. Стул. Обои в лилиях. Я думаю… нет, не думаю, а непосредственно чувствую: здесь какой‑то обман. Или заговор против меня. Мне обещан Париж, а на деле – квадратная комната…

Я, наверное, непонятно рассказываю?..

Хорошо.

Я вышел на улицу, пошел к реке… гостиница была почти в центре, на улице Монж – а все виды Парижа я с детства знал по картинкам в учебниках, я же с семи лет изучаю французский: вот стрелка Ситэ, Пляс Вандом, Пале‑Руайяль – на взгляд все совпадало.

Но мне казалось, будто я в некоем tridimensionnel … три… трехмерном кино: как будто мне демонстрируют на экране изображение…

Назавтра мы прилетели в Женеву… Тоже красивое слово, правда? Geneve… Я люблю слова, все же я и филолог…

Ну да, Geneve – но комнатка оказалась та же! Разве только обои чуть‑чуть изменились. Не лилии, а… не помню. Цветочки. Полосочки.

Зато тумбочки – в точности те же! кровати те же…

И знаете, что я понял тогда?

Я вдруг понял, что всю свою жизнь мы проводим в одной‑единственной квадратной комнате. Она бывает чуть пороскошней обставлена… или чуть победнее. Чуть теснее или чуть просторнее. Может меняться пейзаж за окном. Но тем не менее это всегда – одна и та же квадратная комната…

– Федечка, надо больше кататься.

– Что‑что?

– Катайтесь на лыжах каждые выходные. Когда едешь с горы, видишь небо – разве это похоже на комнату?

– Да! Конечно! В том‑то и дело, что да! Даже небо, и много неба, и купол неба – все равно тесная, тусклая комната! В том все дело: пусть будут прерии, айсберги, океан – это не более чем другие обои… как это называется… фотообои.

Да, манят далекие страны. Манят пальмы и белый песок. Манят горы. Некоторых небоскребы манят… Но это всего лишь другой рисунок на фотообоях.

Я так устроен, что меня манят слова: «атолл Раротонга»… «Таити»… «Мурция»… «Мачу‑Пикчу»… Ну хорошо, вот я увидел нечто такое, что именуется красивым словом – пусть не Раротонгу пока – но увидел, допустим, Монблан.

И первое ощущение – се, я вижу Монблан! Я доволен. Но это чувство быстро тускнеет, и остается… В сущности, ничего и не остается. Может быть, фотографии, если кто‑то любит, мумии ощущений. Я – нет, не люблю.

Остается прежняя неразрешимая тяга – сосет изнутри, тянет, тянет… куда? Неужели на Раротонгу?

Я думаю, нет.

Раротонга и Мачу‑Пикчу, Париж и Монблан – это только подставка… подменка. Нас тянут не дальние страны, а целый далекий мир. Тянут не горы, а горнее наше отечество. Тянут не странные, из необычных звуков составленные слова – а «неизреченные глаголы», небесные, а не земные…

На земле – мы всегда остаемся в маленькой комнате. Каждый, как черепаха, носит на себе собственную закостеневшую комнату.

В момент смерти – из комнаты открывается дверь. Стоит выйти наружу – и явятся нам такие сокровища и такие пейзажи, что по сравнению с ними все Мачу‑Пикчу и Тадж‑Махалы – такая бледность, серость и нищета…

И понимаете, совершенно уходит желание суетиться. Пусть на земле я не поднимусь к Мачу‑Пикчу, какая разница? О чем жалеть? И Мачу‑Пикчу, и мыс Доброй Надежды, и «Мурцию и Альбарацин» – всё покажут. Все, что я заслужу, мне покажут, и даже в одну секунду! Потому что и время будет другое…

– Какие мысли у тебя, Федечка…

– Здесь не мысли – во всяком случае, не умозрительные рассуждения – а внутренняя уверенность. Не мысль, а чувство.

Я перечитываю Достоевского – у него постоянно герои мучаются вопросом бессмертия: есть бессмертие? Или нету бессмертия? Или все‑таки есть? И вот качаются на качелях до бесконечности… Ох, здесь я – самый плохой читатель для Достоевского. Я совершенно не в силах эти терзания разделить. Умозрительно понимаю – но остаюсь равнодушен.

Как мне допустить, что в этой плоской, скованной жизни – все завершается? Просто абсурд! Все, что здесь, – это только иллюзия, бледный образ, мелькнувший сквозь пыльное и кривое стекло. Ни на мгновение, ни на йоту не сомневаюсь: конечно, есть следующая жизнь! Это настолько твердое внутреннее ощущение… я даже не знаю, как им поделиться…

– Ты делишься.

Анна смотрела на Федора, широко раскрывая глаза, и голову наклоняла то так, то эдак, как бы стараясь получше его рассмотреть.

Федю это немного смущало, но и вдохновляло: он чувствовал, что речь его льется, что мыслям тесно:

– Представьте: вдруг зажигается яркий свет! Раньше был один тусклый фонарик, которым мы освещали дорожку прямо перед ногами – и это было наше линейное время. Как узенькая тропинка, как нитка, и мы на ней топчемся, дышим друг другу в спину. Мы видим только «сейчас». Прошлое уже исчезло во тьме, у нас сохранились смутные, разноречивые воспоминания. Впереди – мрак кромешный…

И вдруг со всех сторон вспыхивает свет – и становится видно все: и сзади и впереди… И даже не так! больше нету ни «сзади», ни «спереди», потому что вместо одной тонкой нитки мы видим огромный и полноцветный ковер. Это – время! Не наше линейное, иллюзорное время – а вечность. Вечность я понимаю не как бесконечное будущее, а как состояние, в котором нет ни будущего, ни прошлого, ни настоящего, а всё – как нитки, сплетенные в один узор. Когда говорят «перед смертью вся жизнь прошла перед глазами» – не может быть, чтобы все события жизни еще раз последовательно прошли – нет! вся жизнь, все время жизни будет увидено как ковер, как переплетение ниток, как связи, которые тянутся из детства в старость, и каждый поступок – как капля, которая капает на ковер: одна капля чистой воды – высыхает, не оставляя следов; а капля водки, может быть, разъедает нитки, подтачивает; а капля крови – как в сказке про Синюю Бороду – не смывается и расползается в будущее, и в прошлое, и даже в каких‑то неведомых направлениях…

– Ох, Федечка… Пожалей мою слабенькую головку…

– Простите, Анна, мне так много сразу хочется вам сказать… Мне почему‑то с вами очень легко! Главное, что меня вдохновляет –

– Нет, Федечка, подожди, подожди… Такой разговор надо перекурить…

С этими словами Анна скользнула к камину и извлекла откуда‑то из глубин пледа тонкую сигарету.

Федор опешил: за шесть лет он отвык от того, что можно запросто закурить в общественном месте.

– Вы здесь… курите?

– Балуюсь, – как ни в чем не бывало ответила Анна и щелкнула зажигалкой. – Да не бойся так, Федечка! – рассмеялась она. – Смотри‑ка, в лице изменился. Все вытянет. Это же просто труба: вон – труба‑а… Что тебя вдохновляет?

– Меня… – Федя вспомнил не сразу, – пожалуй, больше всего меня вдохновляет отмена иллюзий. Отмена ложных противоречий. Я думаю, в будущей жизни, в подлинной жизни отменится противоречие между так называемым «мной‑субъектом» и «им‑объектом». Знаете, как я пришел к этой мысли? Я вам расскажу.

Представьте, что вы попадаете в рай…

– Я точно не попадаю.

– Представьте! А кто‑то из ваших близких отправился мучиться в ад. Как вы можете наслаждаться в раю, зная, что кто‑то – и даже любой известный вам человек – в это время страдает? Согласны?

И все согласны. А я вот думаю, это – сугубо земная, или, как писал Достоевский, «эвклидова» мысль: я думаю, после смерти должно исчезнуть противоречие между «субъективным» и «объективным», иначе сказать, между «я» – и «не‑я»! Если я знаю кого‑то, то он уже – часть меня. Даже если хотя бы я слышал о нем, слышал имя, читал в газете – значит, уже в этой маленькой мере он – часть меня, часть моей «субъективности», личности: например, вы – уже часть меня!

Анна склонила голову набок, и Федору показалось, что она смотрит на его губы.

– Значит, если я иду в рай, то все люди, которых я знаю, тоже вместе со мной идут в рай! Я – вмещаю в себя целый мир и весь мир приведу туда вместе с собой… или не приведу! Поэтому именно самоубийство – страшнейший грех: это убийство не одного человека, а всех, кого знаешь, убийство целой вселенной! И это не поэтический образ, не иносказание, вот в чем дело!..

– Подожди‑подожди… То есть я существую только в твоей голове?

– Вы в моей, а я в вашей!

– А кто же из нас настоящий?

– Мы оба! Ах, знаю: ужасно трудно понять. Мы привыкли, что есть так называемое «реальное», «объективное», «существующее для всех одинаково» – или другое, презрительно называемое «субъективным», – и либо так, либо эдак, и мы не можем от этой привычки освободиться – как мы не можем освободиться от ощущения времени, от пространства… В действительности обман – уже в сам о м различении: ибо все – настоящее и в то же время все – субъективно! Оба мы суть настоящие: вы настоящая, и я тоже. Но если я встретил вас в своей жизни, то, значит, вы уже существуете во мне, внутри меня. И я – в вас!

– Я волнуюсь.

– В реальности…

– Федечка, ты такой умный… А где твоя девушка? – неожиданно спросила Анна.

– Кто?.. Леля? – сбившись, переспросил Федор с недоумением. – Леля не «моя девушка». Никогда не была ею.

– Да‑а? Правда?

То‑то я смотрю… Димка вернулся под утро, что‑то в полпятого уже, пьяный в хлам… Пальто не брал. Не холодный. Значит, из дому не выходил… Где мог быть? У нее…

Но не шибко довольный. Пьяный в пень. Укладывался – все чего‑то кряхтел… Не похоже, чтобы добился больших успехов. Хотя фиг его знает. Он обаятельный, когда хочет. Димон‑то.

– И… что… вы думаете?.. – едва выдавил Федор.

– Думаю, – сказала Анна с ленцой, – думаю, трахнула бы она его, что ли.

Федя приоткрыл рот.

– Все бы и успокоились. Ему чего надо‑то? Доказать, что еще ого‑го… Ну и пусть напоследочки порезвится…

Вот у вас, Федечка, все так красиво… так сложно… – никем не прерываемая, продолжила Анна, туша сигарету, вкручивая ее в испод чугунных каминных щипцов, затем соскребая пепельный след и заворачивая окурок в фольгу. – А на самом‑то деле люди – такие простые животные…

И, очутившись рядом с креслом, в котором сидел совершенно ошалелый Федя – перегнулась через подлокотник и поцеловала его в ухо, слегка прихватив за мочку острыми зубками, и, прижавшись губами к его губам, запустила цепкие пальчики Федору в волосы и принялась эти волосы ерошить, наматывать и куда‑то тянуть.

Федор хотел было встать ей навстречу – но ограничился тем, что кое‑как обхватил ее спину: когда она наклонилась, коротенький мягкий свитер задрался почти до лопаток, и под его ладонями оказалась обнаженная кожа.

Все беспорядочно взбаламутилось у Федора в голове.

Подобное с ним иногда случалось и раньше. Федор не понимал бессловесных сигналов, которые женщины ему посылали, и чаще всего, не получив никакого ответа, женщины оставляли попытки сближения – но иногда шли дальше на собственный риск – и в этих случаях Федор переживал подобное внутреннее сотрясение: чувство, что с ним происходит что‑то невероятное.

Все дальнейшее – в данном случае, копошение цепких и грубоватых лапок – было менее важным: главным оставалось первое громовое эхо, как эхо удара…

Следующим – менее сильным – чувством была благодарность. Федор был благодарен всем (немногим) женщинам, которые у него «были», и всегда чувствовал себя обязанным им – хотя не вполне понимал, за что именно – и уж тем более неправильно понимали они…

Анна довольно чувствительно укусила его за губу.

Кроме «громового эха» и благодарности, в крутящемся, как в стиральной машине, сумбуре мелькала гордость: меня – меня! – выбрала взрослая и красивая женщина…

Но был скованный страх от того, что войдут и увидят неправильное, нехорошее: потому что происходящее – при всей радости, неожиданности, благодарности, лестности, победительности – все‑таки ощущалось как нехорошее. Первый момент был прекрасен, а вот от всего последующего лучше было бы как‑нибудь освободиться. Губы, целующие его, были ловкими и умелыми – но изо рта у Анны довольно сильно пахло табаком. Кожей головы Федя чувствовал острые ногти, когда его волосы собирали в горсть и тянули – это было слегка неприятно. Ладонями он ощущал прохладную влажность кожи, под кожей какие‑то твердые кости… ребра? Из V‑образного выреза (ее грудь оказалась совсем вплотную к его лицу, не защищенная ничем, кроме тонкого свитера) – из‑под свитера сладко пахло духами и теплым телом – но к этому запаху примешивался запах женщины намного, намного старше него… Вдруг он вспомнил морозный и снежный запах, каким пахла Леля. В следующее же мгновение чужие губы отклеились от его губ, и Анна со вздохом выпрямилась:

– Бесполезно… Целую прекрасного мальчика… а думаю в это время о старом козле! Ах, как ты хорош, Федечка! – воскликнула она, сверкая глазами. – Весь чистенький! Так бы прямо и съела!

Федор почувствовал очень сильное облегчение. Все самое лучшее произошло, и даже повод для гордости появился – а ничего неприятного не успело случиться.

Анна вынула из сумочки тюбик и помазала губы прозрачным кремом:

– Дура твоя эта Лялька, Лелька… ей бы в тебя вцепиться…

Да не пережива‑ай! Дура‑дура, конечно, но на фига же ей старый козел?

Хорошая девочка, молодая. Мясистенькая… Все сложится!