Два – один

– И все‑таки не понимаю, – не выдержал Дмитрий Всеволодович, – разве я не закрыл тему?

– Ну и что нам теперь, разойтись? – насмешливо сказала Анна. – Сидим общаемся. Какая разница – «закрыл», не «закрыл»…

– По‑моему, различие вполне существенное, – возразил Федя. – Дмитрий видит спасение в цивилизации –

– Какое еще, – покривился Белявский, – «спасение»?

– Хорошо, не «спасение» – направление. Верное направление… Но вот мы только что слышали – человек. Мой ровесник. Жил в деревне Малыгино, жил не тужил, занимался в ансамбле «Улыбка». В один прекрасный день его встретила цивилизация (мы так ее превозносим) – западная цивилизация встретила его и растлила!

Трое Фединых слушателей задвигались и, как показалось Федору, даже будто бы заворчали.

– Почему не назвать вещи прямо? Что это, если не прямое растление, не разврат? Вот, допустим…

– «Разврат»? – переспросила Анна. – Федя, а что такое «разврат»?

– Ага, вот и я не въезжаю, – неожиданно присоединилась Леля.

– Кому «разврат», – добавил и Дмитрий Всеволодович, – а кому свобода.

– Снять трусы перед ста человеками? – поперхнулся Федя. – Это вы называете «свободой»?!

– Почему нет? – пожал плечами Белявский. – Имеет право.

– А допустим, если у человека такое… призвание? – задумчиво проговорила Анна. – Если он хорошо двигается? Если это красиво, в конце концов?..

– И кто‑то платит, – присовокупил Белявский. – Тоже немаловажно…

– А кто‑то другой хочет платить за убийства! – воскликнул Федя. – «Снэтч», «ститч», как это называется – убивают детей, снимают на пленку…

– Фу, Федя! – поморщилась Анна. – Это уж совершенно из другой оперы…

– А по моему убеждению, одно и то же!.. Нет, наоборот, убийство тела – гораздо менее тяжкое: тело – временное пристанище, иллюзорное временное пристанище в этом временном мире! Чуть раньше или чуть позднее иллюзия распадется – и тело умрет тоже, исчезнет. Убийство тела – всего лишь досрочное пробуждение от иллюзии, а вот растлевающий душу… – «лучше, если бы повесили ему жернов на шею и утопили в пучине»! Жаль, мы не способны видеть глазами, как душа человеческая болеет: если бы мы могли видеть душу – как она делается пористой, губчатой, распадается… как с ней происходит нечто ужасно необратимое, как она отмирает…

– Вы говорите про этого мальчика? – уточнила Анна. – У него – «отмирает»?

– Конечно! конечно!..

– А посмотрите: он принял чужую дочку. И даже говорит: «ее люблю больше, чем собственного ребенка, потому что ей – меньше внимания». Это, знаете ли, не часто встречается…

– И еще, Федя, вы пропустили важный момент, – Белявский, прищурившись, посмотрел на просвет розетку с «грийотками», – важный момент между деревней Малыгино – и стриптизом. Он, главное, вам рассказал все подробно. А вы пропустили. Его человек избивает, потом зовет покурить: «падем покурим» – и он идет – это что, не растление? При нем калечат невинного человека, а он со всеми молчит – не растление?

Я вам скажу, по сравнению с этим растлением любой стриптиз – тьфу!

А через это растление произволом проходят все‑е. Через насилие проходят все: через армию… А потом Анна Вадимовна удивляется, что у нас с «мучиками» в стране плохо…

– Хорошо, пусть и это, но мы‑то с вами, – гнул Федор, – мы с вами – несём ответственность перед ним? Или нас его жизнь не касается? Мы устроились, нам тепло, мы вкушаем блага цивилизации – а его эта цивилизация пусть унижает и уничтожает? Вы помните самый жалкий момент: как он пытается хоть за что‑нибудь уцепиться, пытается оправдаться и сам не знает, за что ухватиться – не то за поддержку зала, не то за семьсот рублей… Помните, как он описывает этот «ви‑ай‑пи‑танец»: «Она не имеет права дотронуться, а я всю облапаю» – какое здесь чувствуется ответное унижение, корчи – сначала его душу унизили и изнасиловали, и в ответ он пытается…

– Кто кого «изнасиловал»? – не выдержала Леля. – В чем проблема вообще? Ну стриптиз, ну и что? «Ах», «ох»!.. Что он –

– Людей посмотрел, себя показал… – ввернул Белявский.

– Что он, с голоду помирал? Нет, пошел добровольно…

– А, думаете, – чуточку улыбнулась Анна, – вы думаете, можно раздеться перед ста человеками добровольно?

– А вы как думаете? – приняла вызов Леля.

– Думаю, вряд ли…

– Есть опыт? – резко спросила Леля.

Мужчины притихли.

– Н‑нет… – слегка побледнев, медленно ответила Анна, – опыта такого у меня нет…

– Ну и зря, – отрубила Леля.

– Э‑м… вот как… – не сразу нашлась Анна. – А что, вы… подобный опыт… имеете?

– Да, имею, – четко ответила Леля.

Федя приоткрыл рот.

Дмитрий Всеволодович, наоборот, очень сильно сжал зубы и улыбался, не разжимая зубов.

Леля быстро прибавила:

– Но – не за деньги!

– Зачем же тогда? – плавно продолжила Анна.

– Просто фан.

– Просто fun … – отозвалась Анна эхом. – И… часто вы этот fun получали?

– Нет, пару раз.

– Удивительно интересно… – это было похоже на поединок, в котором Леля двигалась и наносила удары быстро, а Анна – замедленно, как бы пытаясь загипнотизировать, – ну и как… ощущения?

– А попробуйте сами. Бар «Голодная правда», с пятницы на субботу: стойки для всех желающих.

На протяжении этого диалога Дмитрий Всеволодович, любуясь, смотрел на Лелю. Его зубы блестели.

Федор чувствовал себя совершенно bouleversе – «опрокинутым», ошеломленным.

Он неожиданно для себя натолкнулся на общее сопротивление – и даже не мог взять в толк, каким образом могло произойти так, что умные и хорошие люди объединились против него в таком простом, очевидном вопросе. При этом его царапнуло замечание Анны о том, что рассказчик «принял чужую дочку», и это не вязалось с Фединым рассуждением о «разрушении» или «смерти» души. Федя чувствовал, что здесь ему встретилось некое противоречие – но не мог толком сообразить, в чем оно заключается. И главное, он никак не способен был соединить только что услышанное от Лели – и то ощущение чистоты, которое с ней было связано.

Леля натолкнулась на любующийся взгляд Белявского – и встретила этот взгляд с вызовом.

Дмитрий Всеволодович, тоже не отводя блестящих глаз, медленно, с удовольствием обсосал пару вишневых косточек и аккуратно сложил в розетку. Протянул руку и, стукнув, поставил пустую розетку на стол.

– Федя! – сочувственно воскликнула Анна и даже ущипнула Федора за рукав. – Ну что же вы так серьезно относитесь ко всему? Нельзя…

– Это молодость, – сладко вздохнул Белявский. – Нас с тобой, Анька, уже ни в стриптиз не возьмут… ни вон к Федору в моралисты.

Ах, Федя. Хорошо с принципами, когда прекрасен и юн. А представьте, вы женщина. И вам пятьдесят… восемь? Или шестьдесят шесть? Где же взять‑то прекрасных и юных? Хорошо, появилась возможность: немножко денег – и хоть одним глазком поглядеть… Напоследок, вип‑танец… Вам как бел и веру[4]надо, наоборот, иметь милосердие…

Пусть идет как идет. Все придет в свое место…

– В стриптиз‑клуб, – сказал Федя убито.

– Кто‑то – да, в стриптиз‑клуб. А другой – в институт благородных девиц. Это и называется свобода, нет?

Мы тут, например, свободно распределились: кроме вас, все за стриптиз…

– Я воздерживаюсь, – поспешно отмежевалась Анна.

– Одна воздержалась, один – против, два – за.

…го января две тысячи …го года, в восемнадцать пятнадцать, в «Альпотеле Юнгфрау», Беатенберг, побеждает стр‑ри‑ип‑ти‑и‑из‑з‑з!..

Федор, мои соболезнования. Компотику?