Д-ра М. Соловьевой (Смоленск).

Изучение строения тела, связь его с отдельными заболеваниями мы находим уже в давнее время. Всем известны подразделения, выработанные педиатрами на типы конституций — артритическую, лимфатическую, эксудативную; в Германии распространяется французская номенклатура: Type cerebrale, respiratoire, muskulaire и digestif, но такое подразделение, благодаря неясности, частичной обоснованности и неточности, не дает понимания о взаимоотношениях тела и психики. Поэтому громаднейшим достижением в этой области является работа Кречмера “Строение тела и характер”. В последнее время Кречмеровское учение о связи между строением тела и характером вызвало среди психиатров большой интерес к этому вопросу. Кречмер часто приводит в своих работах иллюстрации (на типах) из среды великих и замечательных людей. Поэтому было бы весьма своевременно с точки зрения учения Кречмера осветить личность Лермонтова. Возможно ли отнести к какой либо группе по классификации Кречмера великого поэта Лермонтова, можно ли найти зависимость между строением тела и его психикой, объяснить некоторые особенности его творчества, считающиеся загадочными и спорными, подтвердят ли полученные выводы, хотя бы частично, учение Кречмера — вот моя ближайшая задача. Имеющийся материал о Лермонтове, его наследственности, некоторых периодах его жизни является весьма скудным. Тем не менее характер этой наследственности определенно обрисовывается приводимыми ниже данными (со стороны матери). О наследственности со стороны отцовской линии нам ничего не известно. Кой-какие данные мы имеем лишь относительно отца Лермонтова. Известно, что Юрий Петрович — отец Лермонтова — был человек вспыльчивый, подчас грубый самодур. Вспыльчивость давала повод к весьма грубым и диким проявлениям. В одну из поездок он поднял руку на свою жену. Немногие, помнящие Юрия Петровича называют его красавцем- блондином, сильно нравящимся женщинам, привлекательным в обществе, веселым собеседником, "Bon vivant" как называет его воспитатель ЛермонтоваЗиновьев.

Мать поэта, Мария Михайловна, происходила из рода Столыпиных, отличавшихся строгим выполнением принятых на себя обязанностей, рыцарским чувством, чрезвычайной выдержкой, правдивостью, вспыльчивостью, упрямством и самодурством. Бабушка Лермонтова — Елизавета Алексеевна, урожденная Столыпина, дочь Пензенского помещика А. Е. Столыпина — человека для своего времени весьма образованного и развитого, увлекавшегося театром, охотника до кулачных боев и побед, давшего своему многочисленному семейству отличное воспитание. Многие из членов этой семьи представляют собою людей с недюжинным характером, самостоятельных и даровитых. Старший брат Елизаветы Алексеевны — Александр Алексеевич — адьютант Суворова, Д. А. — генерал-лейтенант, А. А. — оберпрокурор Сената, с ним был в деятельной переписке Сперанский. Одна из сестер бабушки, Екатерина Александровна, отличалась “неустрашимым характером”. Живя близ Пятигорска в своем имении, часто подвергавшемся нападению горцев, она мало обращала внимания на опасности. Если тревога пробуждала ее от ночного сна, она спрашивала о причине звуков набата, не пожар ли? Когда ей докладывали, что это не пожар, а набег, то она спокойно поворачивалась на другую сторону и продолжала прерванный сон. Бесстрашие ей доставило в кругу родных и знакомых шуточное название “авангардной помещицы”. Сама Елизавета Алексеевна была среднего роста, стройна, со строгими решительными, но весьма симпатичными чертами лица, держалась она прямо, всем говорила ты, никогда не стеснялась высказать, что считала справедливым. Настойчивый и решительный характер ее в молодые годы носил на себе печать повелительности и, может быть, отчасти деспотизма. Строгий повелительный вид доставил ей имя “Марфы-посадницы” среди молодежи — товарищей Михаила Юрьевича по юнкерской школе. Дедушка поэта (по матери) Михаил Васильевич Арсеньев покончил жизнь свою самоубийством — отравился. Будучи влюблен в княжну, живущую по соседству с их имением, он однажды на балу, устроенном в их доме, тщетно ожидал ее прибытия. Елизавета Алексеевна выслала навстречу княжне своих слуг с отказом. Последняя вернулась домой прислав М. В. записку, по прочтении которой он принял яд. Умер 42 лет. От брака Е. А. и М. В. была одна дочь, Мария Михайловна. М. М.— мать поэта—с детства была ребенком слабым и болезненным, и взрослая все еще выглядела хрупким, нервным созданием. Она была очень сентиментальна и мечтательна, отличалась исключительной добротой; тяжело больная, в злой чахотке сама обходила нуждающихся крестьян, лечила их, помогала им в беде. В Тарханах долго помнили, как тихая, бледная барыня, сопровождаемая слугою — мальчиком, носившим за нею лекарственные снадобья, переходила от одного крестьянского двора к другому с утешением и помощью, помнили, как возилась она и с болезненным сыном. М. М. была одарена музыкальной душой. Посадив ребенка своего к себе на колени, она заигрывалась на фортепияно, пела ему, а он, прильнув к ней головкой своей, сидел неподвижно, звуки как бы потрясали его душу, и слезы катились по его личику. Мать передала ему необычайную нервность свою. Всегда они были вместе — эта тоскующая мать и ребенок. Она писала в альбом стихи, а сын тут же набрасывал свои первые детские рисунки. С мужем М. М. жила нехорошо; вскоре после свадьбы вышли недобрые столкновения из-за проживающей у Ю.П. особы, занимавшей место, на которое имела право только его жена. На 22-м году М. М. скончалась от туберкулеза.

Из этих немногочисленных данных, которые мы здесь приводили о родственниках Лермонтова, вырисовывается характер наследственности Лермонтова. Некоторых из его родственников можно определенно отнести к шизоидам и шизотимикам. Так, одна сестра бабушки (со стороны матери) отличалась “неустрашимым характером” (“авангардная дама”). Сама бабушка— “Марфа-посадница” — резкая, решительная, настойчивая и деспотичная особа. Все эти черты характерны для шизотимиков. Дедушка по матери 42 лет окончил самоубийством. Мать нервная, мечтательная, туберкулезная особа, должна быть отнесена к шизоидам. Отец — резко патологический самодур; вспыльчивый, жестокий с грубыми и дикими проявлениями характера, кутила и “легкомысленный в своем поведении”. По всем этим данным мы также можем заключить, что он был шизоид.

Перейдем теперь к личности самого поэта. Родился Лермонтов в 1814 году со 2 на 3 октября со всеми признаками тяжелой физической наследственности — упорной золотухи, рахитизма, повышенной нервности. Развитие характера мальчика мы имеем во втором отрывке из неоконченной повести. Саша Арбенин живет в деревне, окруженный женским элементом, под руководством няни: с нею Саша странствует по девичьим, или же девушки приходят в детскую. Саше было с ними очень весело. Они его ласкали, целовали наперерыв, рассказывали ему сказки про волжских разбойников, и его воображение наполнялось, чудесами храбрости и картинами мрачными и понятиями противообщественными. Он разлюбил игрушки и начал мечтать. Шести лет он уже заглядывался на закат, усеянный румяными облаками, и непонятно сладостное чувство волновало его душу, когда полный месяц светил в окно на его детскую кроватку. Саша был преизбалованный, пресвоевольный ребенок. Он семи лет умел уже прикрикнуть на непослушного лакея, он умел с презренным видом улыбнуться на низкую лесть толстой ключницы. Между тем природная склонность к разрушению развивалась в нем необыкновенно. В саду он то и дело ломал кусты и срывал лучшие цветы, усыпая ими дорожки. Он с истинным удовольствием давил несчастную муху и радовался, когда брошенный камень сбивал с ног бедную курицу. В этот период он заболевает корью, которая осложняется какой то новой тяжелой болезнью. Характер этой новой болезни нам неизвестен, но известно, что он был при смерти, и тяжелый недуг оставил его в совершенном расслаблении; он не мог ходить, не мог приподнимать ножки. Целые три года оставался он в самом жалком положении. Болезнь имела влияние на характер Саши: он выучился думать. Лишенный возможности развлекаться обыкновенными забавами детей, он начал искать их в самом себе. Он начал замыкаться. Воображение стало для него новой игрушкой. В продолжении долгих мучительных бессонниц, задыхаясь между горячих подушек, он привыкал уже побеждать страдания тела, отдаваясь аутистическим переживаниям. Он воображал себя волжским разбойником, среди синих и студеных волн, в тени дремучих лесов, в шуме битв, в ночных наездах, при звуке песен под свистом волжской бури. Как Саша Арбенин — Лермонтов перенес трудную продолжительную болезнь. Как Саша Арбенин, он был порой жесток, порой же очень мягок и отзывчив, вступался за крепостных и просил прощения у обиженного. Десяти лет бабушка везет Лермонтова для поправления здоровья на Кавказ. К этому возрасту относится и его первая любовь.

Вторично поэт влюбляется в возрасте 12 лет. Тринадцати лет бабушка отдает Лермонтова в московский пансион. В пансионе Лермонтов учился хорошо. Из всех этих данных мы видим, что Лермонтов родился физически болезненным ребенком (рахит, золотуха и вообще болезненное состояние). С самого раннего детства у него уже проявлялись черты шизоидной натуры: жестокость, наряду с этим необыкновенная доброта и чувство справедливости, страсть к разрушению, раздражительность, капризность, упрямство, склонность к чрезмерному фантазированию, ранняя влюбленность аутистическая замкнутость, болезненная чуткость и сознание собственного превосходства.

Согласно уговора отца, мальчик до 16 лет должен был оставаться у бабушки, но вот наступил и шестнадцатый год. Лермонтов в это время перенес страшные мучения, которые чуть не довели его до самоубийства. Мысль о самоубийстве мы встречаем в произведениях “Люди и страсти”, “Странный человек” и в стихотворениях. Вся борьба между отцом и бабушкой —существами, которых Лермонтов любил много, сосредоточилась на нем. Сначала Лермонтов хотел уехать к отцу, но слезы и скорбь бабушки сделали то, что не могли сделать упреки и угрозы. Отец уехал и вскоре скончался. Смерть отца вызвала у него чрезвычайно сильную реакцию, настолько, что повергла поэта в тяжелое состояние скорби. Он уходил в уединенные места, в лес, поле, на кладбище или проводил бессонные ночи, глядя сквозь окна в ночную тьму а в голове стучала безысходная мысль покончить с собой. Покой могилы манил его. С таким мрачными думами сидел он у окна своего в Середникове, когда написал свое “Завещание”. Висковатов об этом периоде говорит следующее: “Постигшее горе не могло не оставить глубокого следа на характере поэта. Он, что называется, ушел в себя, явилось в нем что-то надломленное. С одной стороны жажда любви, сочувствия, с другой — недоверие к людям и счастью. Он еще больше ушел в природу и в ней отдыхал и искал облегчения раненой душе своей; не тогда ли в нем родилось обыкновение скрывать от всех все, что было ему особенно близко и свято. Он весь уходит в аутистическое состояние. Он выказывал людям только внешнюю разгульную сторону свою, то, что немцы называют galgenhumor. Это шутки и юмор человека, идущего на смерть и не желающего, чтобы видели, что душа его смертельно поражена. Свое. горе по отце он "вверял лишь бумаге”.

Шестнадцатилетним юношей Лермонтов поступает в Московский университет. Появление в аудитории этого мрачного необщительного лица поразило товарищей. Вистенгоф передает весьма характерный рассказ о том, как держал себя Лермонтов в первое время пребывания в университете и какое он производил впечатление на студентов. Тут Лермонтов резко выделяется своей замкнутой и эксцентрической натурой.

“Мы стали замечать, что в среде нашей аудитории, между всеми нами один только человек как-то рельефно отличался от других,- говорит Вистенгоф,- он заставил нас обратить на себя особенное внимание. Этот человек, казалось, сам никем не интересовался, избегал всякого сближения с товарищами, ни с кем не говорил, держал себя совершенно замкнуто и в стороне от нас, даже и садился он постоянно на одно место всегда отдельно в углу аудитории, у окна, по обыкновению, подпершись локтем он читал с напряжением, сосредоточенным вниманием, не слушая преподавания профессоров. Вся фигура этого человека возбуждала интерес и внимание, привлекала и отталкивала. Мы знали только, что фамилия его Лермонтов. Прошло около двух месяцев, а он неизменно оставался с нами в тех же неприступных отношениях. Студенты не выдержали. Такое обособленное исключительное поведение одного из среды нашей возбуждало толки.

Одних подстрекало любопытство, некоторых сердило. Каждому хотелось ближе узнать этого человека, снять мзску, скрывавшую затаенные его мысли, и заставить высказаться. Однажды студенты, близко ко мне стоявшие, считая меня за более смелого, обратились ко мне с предложением отыскать какой нибудь предлог для начатия разговора с Лермонтовым. “Вы подойдите, Вистенгоф, к Лермонтову и спросите, какую это он читает книгу с таким постоянным напряженным вниманием”. Недолго думая, я отправился.“Позвольте спросить вас,Лермонтов, какую это книгу Вы читаете. Без сомнения очень интересную, судя по тому, как Вы в нее углубились. Нельзя ли ею поделиться и с нами?”. Взглянув на книгу, я успел только распознать, что она была английская. Он мгновенно оторвался от чтения. Как удар молнии, сверкнули его глаза, трудно было выдержать этот насквозь пронизывающий неприветливый взгляд. “Для чего это Вам хочется знать? Будет бесполезно, если я удовлетворю Вашему любопытству. Содержание этой книги Вас нисколько не может интересовать, потому что Вы не поймете тут ничего, если я даже и сообщу Вам содержание ее”, ответил он резко, приняв прежнюю позу и продолжая читать. Как бы ужаленный бросился я от него. Лермонтов и далее продолжал держать себя по-прежнему”.

Вестннгоф говорит: “Видимо было, что Лермонтов имел грубый, дерзкий заносчивый характер, смотрел с пренебрежением на окружающих, считал их всех ниже себя. Хотя все от него отшатнулись, а между прочим—странное дело, какое-то непонятное, таинственное настроение влекло к нему и заставляло вести себя сдержанно в отношении к нему, в то же время завидуя стойкости его угрюмого нрава. Вне стен университета Лермонтов точно также чуждался нас. Он посещал великолепные балы тогдашнего благородного собрания, являлся на них изысканно одетым в сообществе прекрасных светских барышень, к коим относился также фамильярно, как и к почтенным влиятельным лицам. При встрече с нами он делал вид, что будто не знает нас. Большинство чувствовало существование какой-то преграды между собою и Лермонтовым, преграды, не дозволявшей близко с ним сходиться”.

В автобиографической драме “Странный человек” Лермонтов дает отдельную сцену, в одной из них говорит об отсутствующем товарище Владимире Арбенине, под именем которого — Лермонтов в некоторой степени рисовал самого себя. Арбенинстранный человек. То шутит и хохочет, то вдруг замолчит и сделается подобен истукану, или вдруг вскочит,убежит, как будто потолок провалился над ним. Ни в один из существовавших кружков Лермонтов не входил. С профессорами у М. Ю. были столкновения: так, профессору Победоносцеву на его замечание, чтобы Лермонтов отвечал то, что именно читал профессор, а не почерпнутое им из других книг, Лермонтов ответил: “Это правда, господин профессор, Вы нам этого, что, я сейчас говорил, не читали и не могли читать, потому что это слишком ново и до Вас еще не дошло. Я пользуюсь научными пособиями из своей собственной библиотеки, содержащей все вновь выходящее на иностранных языках”. Подобный же ответ был раньше дан профессору Гастену. Может быть, вследствие такого столкновения, может быть, вследствие неудачного экзамена, но продолжать курс в Московском университете оказалось неудобным. Он решил перейти в Петербургский, но там ему отказали зачесть предыдущие годы, тогда он решил поступить юнкером в полк и училище, из коего мог выйти уже в 1834 г. и, следовательно, выиграть два года. Своей подруге он пишет, что сами обстоятельства наталкивают его на путь, в душе ему не совсем чуждый. Лопухиной М. А. он пишет так: “Не могу представить себе, какое действие произведет на Вас моя великая новость—до сих пор я жил для поприща литературного, принес столько жертв своему неблагодарному идолу и вот теперь я воин. Быть может, тут есть особая воля Провидения, быть может, этот путь короче всех и если он не ведет к моей первой цели, может быть, по нем дойду до последней цели всего существующего; ведь лучше умереть с свинцом в груди, чем от медленного старческого истощения”. По поводу перехода Лермонтова в школу юнкеров, Висковатый приводит следующее:

“Часто приходится слышать недоумение или порицание тому, что Лермонтов мог перейти из университета в военную школу, которая представляла своим строем и программой воспитательное заведение, стоявшее несравненно ниже университета. Кажется непонятным, как развитой студент Московского университета мог решиться на такую перемену и не только вступить, но и окончить воспитание в школе”.

Петербург и общество сразу не понравились Лермонтову. Он отстранился от него и ушел в самого себя. По приезде туда в 1832 году он пишет своей приятельнице: “Вы просите назвать, всех у кого я бываю: из всех лиц, с которыми я бываю, приятнейшее общение—это я. Правда, по приезде я навещал довольно часто родных своих, с коими должен был познакомиться, но под конец нашел, что лучший из родственников моих—это я сам”. Теперь он еще более уходит в себя, еще больше скрывает от товарищей свой внутренний мир, выказывает только одну сторону — отзыв на их затеи, или же в сердечной скорби глумится над собою и окружающими. Он сразу получил репутацию лихого юнкера. Желание первенствовать было причиной случая, едва не имевшего весьма печальных последствий. Раз, после езды в манеже, будучи еще, по школьному выражению, новичком, подстрекаемый старыми юнкерами, он, чтобы показать свое знание в езде, силу и смелость, сел на молодую лошадь, еще не выезженную, которая начала беситься и вертеться около других лошадей. Одна из них ударила Лермонтова в ногу и расшибла ему ее до кости. Лермонтов проболел несколько месяцев, всю жизнь после этого он слегка прихрамывал. От товарищей М. Ю. любил удаляться; по вечерам, после учебных занятий, поэт часто уходил в отдаленные классные комнаты, стараясь пробраться туда незамеченным товарищами, и там один просиживал долго и писал до поздней ночи. В 1834 году юнкера издавали журнал “Школьная Заря”. Тут Лермонтов поместил ряд своих поэм, заслуживших ему известность нового Баркова. Произведения эти отличались жаркой фантазией и подчас прекрасным стихом, но отталкивали своим цинизмом и грязью. В это время он пользовался репутацией эротического поэта. Бывали случаи, что сестрам и женам запрещали говорить о том, что они читали произведения Лермонтова — это считалось компрометирующим. Пыпин делает такое заключение о влиянии на Лермонтова лет, проведенных в школе. “Лермонтов, в детстве мало сообщительный, не был сообщителен и в школе. Он представлял товарищам своим шуточные стихотворения, но не делился с ними тем, что выказывало его задушевные мысли и мечты, только немногим ближайшим друзьям он доверял свои серьезные работы. У него было два рода серьезных интересов, две среды, в которых он жил, очень непохожие одна на другую — и если он старательно скрывал лучшую сторону своих интересов, в нем, конечно, говорило сознание этой противоположности. Его внутренняя жизнь была разделена и неспокойна. Его товарищи, рассказывающие о нем, ничего не могли рассказать, кроме анекдотов и внешних случайностей его жизни”. Два года, проведенные в школе, Лермонтов считает страшными годами. Известно, что за разные “шалости” и мелкие проступки Лермонтов очень часто сидел на гауптвахте. То он являлся на развод с маленькой чуть, не детской игрушечной саблей, то, отсидев за это, завел саблю больших размеров, которая при его малом росте, казалась еще громаднее и, стуча о панель или мостовую, производила ужасный шум. По свидетельству Ростопчиной проказы, “шалости” и шутки всякого рода, после пребывания Лермонтова в школе гвардейских подпрапорщиков, сделались его любимым занятием. “Насмешливый, едкий, ловкий, вместе с тем полный ума, самого блестящего, богатый, независимый, он сделался душою общества молодых людей высшего круга, он был запевалой в беседах, в кутежах, словом, всего того, что представляла жизнь в эти годы”. К этому периоду жизни Лермонтова относится его встреча с Е.А.Хвостовой, отвергнувшей его любовь в 15 лет. Он снова стал ухаживать за ней из расчета, в чем сознается в письме к Верещагиной, мстит за прошлое, компрометируя перед светом и, наконец, когда родители ее считали его уже женихом, он шлет анонимное письмо, в котором уговаривает изгнать Лермонтова из дома, при этом описывает про себя всякие ужасы.

В 1837 году, узнав о смерти Пушкина, Лермонтов следующим образом реагировал на нее: написав стихи на смерть Пушкина, он лежал дома нервно-больной, расстроенный. Узнав подробности от пришедшего к нему Столыпина М. Ю. вступил с последним в горячий спор. Запальчивость поэта вызвала смех со стороны Столыпина, который тут же заметил, что у Мишеля слишком раздражены нервы. Но поэт был уже в полной ярости, он не слушал собеседника и, схватив лист бумаги, да сердито поглядывая на Столыпина, что-то быстро чертил но нем, ломая карандаши по обыкновению один за другим. Увидав это, Столыпин полушепотом и улыбаясь заметил: “la poesie enfante”. Наконец, раздраженный поэт напустился на собеседника, назвал его врагом Пушкина и кончил тем, что закричал, чтобы он сию же минуту убирался, иначе он за себя не отвечает. Столыпин вышел со словами: “Но он совсем сумасшедший”. Через четверть часа Лермонтов, переломавши с полдюжины карандашей, прочел Юрьеву заключительные 16 строк своего стихотворения. За эти стихи он был в 1837 году 26 февраля переведен в Нижегородский гусарский полк на Кавказ, откуда возвратился вновь в Петербург в 1838 году, как говорит Висковатый, другим человеком. “Юношеская веселость уступала все чаще припадкам меланхолии”. Сам поэт говорит про себя: “Я здесь по-прежнему скучаю”. В 1840 году состоялась дуэль между Де-Барантом и Лермонтовым. Причиной дуэли большинство считает четверостишие, в которм Лермонтов, оскорбленный предпочтением, с цинизмом отозвался о предмете страсти Де-Барант. Лермонтов снова отсылается на Кавказ, где состоит под начальством генерала Галафеева. Барон Россильон, бывший в отряде Галафеева старшим офицером, сообщает следующее про Лермонтова: “Лермонтов был неприятный насмешливый человек и хотел казаться чем-то особенным. Он хвастал своей храбростью, как будто на Кавказе, где все были храбры, можно было кого-либо удивить ею. Лермонтов собрал какую-то шайку головорезов. Они не признавали огнестрельного оружия, врезывались в неприятельские аулы, вели партизанскую войну и именовались громким именем “Лермонтовского отряда”. Длилось это недолго, впрочем, потому что Лермонтов нигде не мог усидеть, вечно рвался куда-то, и ничего не доводил до конца. Когда я его видел на Сулаке, он был мне противен необычайной своей неприятностью, он носил красную канаусовую рубашку, которая, кажется, никогда не стиралась и выглядела почерневшею из-под вечно расстегнутого сюртука поэта. Гарцевал Лермонтов на белом, как снег, коне, на котором, молодецки заломив белую холщевую шапку, бросался на чеченские завалы. Чистое молодечество, ибо кто же кидался на завалы верхом. Мы над ним за это смеялись”. Ходил Лермонтов всегда небритым, в походе он отпустил себе баки и дал волю волосам расти и на подбородке — это было против правил формы, но растительность у Лермонтова на лице была так бедна, что не могла возбудить серьезного внимания строгих блюстителей устава. Боевая жизнь Лермонтову нравилась. Ему доставляло как будто особенное удовольствие вызывать судьбу. Опасность или возможность смерти делали его остроумным, разговорчивым, веселым. Лермонтов часто переступал установленные служебные правила, он очень любил “шалости” и всевозможные выходки, за что Краевский называет его “ странным ”. Князь Васильчиково “шалостях” Лермонтова говорит следующее: “Лермонтов был шалун в полном ребяческом смысле слова и день его разделялся на две половины между серьезными занятиями и чтением и такими шалостями, какие могут придти в голову разве только 15-ти летнему мальчику; например, когда к обеду подавали блюдо, то он с громким смехом бросался на него, вонзал свою вилку в лучшие куски, опустошал все кушанья и часто оставлял всех без обеда. Чем больше и серьезнее он работал, тем, казалось, чувствовал большую необходимость дурачиться и выкидывать разные чудачества”. В Пятигорске многие называли Лермонтова выскочкой, задирой, ожидали случая, когда кто-нибудь, выведенный им из терпения, проучит “ядовитую гадину”. И вот на одном из вечеров 13-го июля 1841 года Лермонтов своей даме сказал остроту о Мартынове. Слово poignard раздалось громко по всему залу. В результате со стороны Мартынова последовал вызов и 1841 года 15-го июля Лермонтов был убит.

Любовь, играя важную роль в жизни каждого человека, особенно знаменательна в судьбе Лермонтова. Первое увлечение относится, как было уже сказано, к 10-ти годам, затем в 12-ть, 15-ть лет и далее. Иногда было достаточно мимолетной встречи, чтобы сердцем поэта овладело бесплотное видение и заставило его забиться неясным любовным трепетом. Среди многих мимолетных привязанностей, как всеми биографами, так и критиками признана была глубокая и искренняя любовь к В. А. Лопухиной. Интересно проследить его отношение к ней. Любовь их имела характер неясный, колеблясь между братскими чувством и влюбленностью. Варенька ему казалась изменчивой, непонимающей его, в стихотворениях к ней отразились все колебания чувства от нежнейших привязанностей до горьких упреков, до выражения ревности, негодования, вспышек ненависти, но во всяком случае непритворного душевного страдания. Лермонтов и сам не мог дать ясного отчета в чувстве своем; то полный восторженной радости, то мрачного отчаяния, ревности или презрения, он и отходил, и вновь возвращался к любимому существу, полный стыда и отчаяния. Уехав в Петербург, он хранит упорное молчание, хохочет, когда ему говорят о ней, увлекается другими. Но вот она выходит замуж за Бахметьева: одно известие о свадьбе возмущает Лермонтова, в нем опять пробуждается чувство, он не находит себе места. “Мы играли с Мишелем в шахматы, - рассказывает Шан-Гирей, - человек подал письмо; Мишель начал его читать, но вдруг изменился в лице и побледнел: я испугался и хотел спросить, что такое, но он, подавая мне письмо, сказал: “вот новость, прочти” и вышел из комнаты. Это было известие о предстоящем замужестве Лопухиной”. По выходе Лопухиной замуж — Лермонтов всю жизнь мстит ей, осмеивая Бахметьева. Котляревский говорит так: “Лермонтов был великий мастер любовной песни во всех ее отношениях, конечно, потому, что умел любить: любил он часто и глубоко, и мимолетно и несомненно, что этот порядок чувств был одним из тех, с которыми ужиться ему было всего легче”. Андреевский, характеризуя Лермонтова, высказывает следующее: “Любовь дразнила Лермонтова своим неизменно повторяющимся и каждый раз исчезающим подобием счастья. Он любил мстить женщинам за это постоянное раздражение. Едва ли не отсюда произошло его злобное дон-жуанство, холодное кокетство с женщинами, вызывавшие столько нареканий на его память. Печорин сам презирает в себе эту недостойную игру с женщинами, но сознается, что никак не может отстать от нее: я “только удовлетворял странную потребность сердца, с жадностью поглощая их чувства, их нежность, их радость и страдания, и никогда не мог насытиться: некстати было бы мне говорить о них с такой злостью, мне, который кроме их ничего на свете не любил, мне, который всегда готов им жертвовать спокойствием, честолюбием, жизнью. Но я не в припадке досады и оскорбленного самолюбия стараюсь сдернуть с них то волшебное покрывало, сквозь которое лишь привычный взор проникает. Нет, все, что я говорю о них — есть следствие “ума холодных наблюдений и сердца горестный, полет”. Первое страдание даст удовольствие мучить другого... Я был готов любить весь мир, меня никто не понял, и я выучился ненавидеть”. А вот следующие откровенные слова Лермонтова о любви и дружбе: “Есть необъятное наслаждение в обладании молодой едва распустившейся души. Она, как цветок, которого лучший аромат испаряется навстречу первому лучу солнца, его надо сорвать в эти минуты и, подышав им досыта; бросить на дороге; авось кто нибудь поднимет. Я чувствую в себе эту ненасытную жадность, поглощающую все, что встречается на пути, я смотрю на страдания и радости других только в отношении к себе, как на пищу, поддерживающую мои душевные силы. Сам я больше не способен безумствовать под влиянием страсти; честолюбие у меня подавлено обстоятельствами, но оно проявилось в другом виде; ибо честолюбие есть ничто иное, как жажда власти, а первое мое удовольствие—подчинять моей воле все, что меня окружает. Возбуждать в себе чувство любви, преданности и страха не есть ли первый признак и величайшее торжество власти... Есть минуты, когда я понимаю вампира, а еще слыву добрым малым и добиваюсь этого названия”.

Часто посещали Лермонтова мысли о смерти, нередко он испытывал власть судьбы. В одном из стихотворений читаем. следующее:

“Я предузнал мой жребий, мой конец.

И грусти ранняя на мне печать.

И как я мучаюсь, знает лишь Творец,

Но равнодушный мир не должен знать и далее.

На месте казни гордый, хоть презренный.

Я кончу жизнь свою”.

В “Герое нашего времени” он говорит: “быть может завтра я умру...” Товарищ Гвоздев так о нем рассказывает. Восьмого июля он встретился с поэтом довольно поздно на Пятигорском бульваре. Лермонтов был в странном расположении духа, то грустен, то вдруг становился желчным и с сарказмом отзывался о жизни и обо всем его окружавшем. Между прочим, в разговоре он сказал: чувствую, мне очень мало осталось, жить." Как у всех психопатических личностей, сновидения играют огромную роль в жизни Лермонтова. Через неделю он дрался на дуэли. Неоднократно Лермонтов писал о “вещих снах”. “Странная вещь эти сны”, говорит он Лопухиной в своем письме. Сны производили сильное впечатление на поэта; восьмилетним ребенком он видел сон, о котором говорит 8 лет спустя в своем стихотворении.

Психопатия Лермонтова так ярко бросалась всем в глаза, что не могла не быть незамеченной даже не психиатоами. Все критики поэзии Лермонтова, признавая глубоко субъективный и автобиографический характер этой поэзии, отмечают, прямо или косвенно, ту или иную психопатическую черту Лермонтова. А некоторые прямо говорят о болезненности душевного склада Лермонтова. Интересно будет поэтому проследить эти оценки критиков Лермонтовской психопатии.

Так, профессор Петухов говорит: “В своих произведениях Лермонтов отразил собственную личность. Окруженный материальным довольством, родственной любовью и заботами, он, однако же, тяготится жизнью, ищет забвения, тоскует, он презирает судьбу и мир, живет без веры, жалуется на старость “без седин”, чувствует усталость, грустит, оплакивает свою жизнь, все проклинает, как лживый сон, как обманчивую мечту, наконец, главным источником его страданий является неразделенная погибшая любовь. Оценивая Лермонтова, как лирика, он говорит: “поэт сперва инстиктивно, затем сознательно приходит к мысли, что главным источником поэтического вдохновения явится не внешний мир со всем разнообразием его красок и звуков, а внутренний мир поэта, его страдающая и томящаяся душа. Его призвание—поведать людям тайну своих душевных мук. Ему нужно беспокойство, страсти, душевные бури.“А он, мятежный, ищет бури, как будто в бурях есть покой”. Стихотворение “Не верь себе” имеет характерный для субъективного поэта эпиграф: Les poetes ressemblent aux ours, qui se nourrisent en sucaant leur patte. В стихотворениях, которые считаются особенно характерными для поэзии Лермонтова, поэт выразил тревогу души своей, глубокую грусть, тоску бытия, разочарование. В основе этих безотрадных чувств лежала другая психологическая антитеза, столь же субъективная; она сводилась к противопоставлению чувств и понятий, выражаемых терминами: очарование—разочарование, кипучая игра душевных сил и их увядание, расцвет души и ее преждевременная старость, жизнь и смерть.

“Произведения Лермонтова так тесно связаны с его личною судьбою, кажутся мне особенно замечательными в одном отношении. Я вижу в Лермонтове прямого родоначальника того духовного настроения и того направления чувств и мыслей, а отчасти и действий, которые для краткости можно назвать ницшеанством...” И далее: “Первая и основная особенность Лермонтовского гения — страшная напряженность и сосредоточенность на себе, на своем “я”, страшная сила личного чувства: не ищите у Лермонтова той прямой открытости всему задушевному, которая так чарует в поэзии Пушкина. Пушкин, когда и о себе говорит, то как будто о другом, Лермонтов, когда и о другом говорит, то чувствуется, что его мысль из бесконечной дали стремится вернуться к себе, в глубине занята собою, обращается на себя. Нет надобности приводить этому примеры из произведений Лермонтова, потому что из них немного можно было бы найти таких, где бы этого не было. Ни у одного из русских поэтов нет такой силы личного самочувствия, как у Лермонтова” (Владимир Соловьев).

“В поэзии Лермонтова мы видим пламя ночного пожара, недолгое, неровное, но исключительно яркое, мы видим болезненное умирание погребального факела, подавленный трепет могучей личности, не нашедшей себе места в окружающей обстановке". (Бальмонт).

“В том виде, в каком поэзия Лермонтова перед нами — она неразрешимый диссонанс.” (Котляревский).

“Все, все в поэзии Лермонтова и рай, и ад”. (Белинский).

Спасович, Мережковский и другие указывают на процесс деятельности ума Лермонтова, имеющий метафизический склад.

Первый говорит: “склонности к мистицизму у Лермонтова не было, но всеми своими помышлениями он стремился к сверхчувственному, к недоступному для нашего ума и больше жил в этой угадываемой области, нежели в мире действительном. Беру поэтическую автобиографию поэта, его “11-е июня 1831 года”: “Моя душа, я помню с детства чудесного искала, я любил все обольщенья света, но не свет, в котором я минутами лишь жил — и те минуты были мук полны. И населял таинственные сны я этими мгновениями... Все образы мои не походили на существ земных. О, нет все было ад иль небо в них”. — “Желания этой души необъятны, они направлены к чудесному, к тому, чего никогда дать не может земная жизнь, реальное бытие. Ей кажется, что она достигает подобия желаемого состояния, в редкие моменты наисильнейшей страсти”.

Личность Лермонтова чрезвычайно ярко выступает в лице Печорина — “Герой нашего времени”. “Печорин автопортрет Лермонтова. В нем воспроизведены важнейшие стороны натуры Лермонтова, склад ума его, его психологическое отношение к людям, его социальное самочувствие. Печорин—натура эгоцентрическая, осложненная сознанием своего превосходства перед другими людьми” (Овсянико-Куликовский).

Овсянико-Куликовский считает Печорина несомненно нравственным калекой, в том смысле, что одна половина его души, именно лучшая, погружена в род летаргии, не обнаруживается, не функционирует, а проявляется и действует только другая, показная, та, которая могла проложить ему дорогу в свете. Далее он указывает, что Печорин близок к душевному извращению и некоторому моральному недугу, что в человеке, которому от роду 25—26 лет, предающемуся столь интенсивному самоанализу, думающему, что он достиг высшего самопознания — мы вправе видеть в нем симптом болезненного развития души.

“Вспомните Героя нашего времени, вспомните Печорина, этого странного человека, который с одной стороны томится жизнью, презирает ее и самого себя, не верит ни в нее, ни в самого себя, носит в себе какую-то бездонную пропасть желаний и страстей, ничем ненасытимого, а с другой — гонится за жизнью, жадно ловит ее впечатления, безумно упивается ее обаянием, вспомните его любовь к Беле, к Вере, к княжне Мэри и потом поймите эти стихи:

Любить. Но кого же?

На время не стоит труда,

А вечно любить невозможно...

(Белинский).

“Печорин существо совершенно двойственное, человек, смотрящийся в зеркало перед дуэлью с Грушницким и рыдающий, почти грызущий землю, как зверенок Мцыри, после тщетной погони за Верой. Что такое Печорин? Поставленное на ходули бессилие личного произвола” (Ап. Григорьев).

В последнем очерке “Демон ” является лицом двойственным. Тамара не понимает, что он такое, добро или зло в нем.

То не был ангел небожитель

Ее божественный хранитель,

Венец из радужных лучей

Не украшал его кудрей.

То не был ада дух ужасный

................................................

Ни день, ни ночь, ни мрак, ни свет...

Двойственность характерна для всей поэмы “Демон”. Лермонтову сродни созданный им образ “Демона”, “чей взор надежду губит, едва надежда расцветет”.

"В стихотворении “11 июня 1831 года” поэт говорит, что привык к этому состоянию, но выразить его не мог бы ни ангельский, ни демонский язык, ангел и демон таких тревог не ведают, в одном все чисто, в другом все зло, и только у человека можно встретить такое сочетание священного с порочным." (Незеленов).

Овсянико-Куликовский дает такое заключение о поэте:

“Меланхолик по унаследованному укладу психики, Лермонтов. бесспорно, принадлежал к тому типу неуравновешенных, который характеризуется тем, что впечатления от внешнего и от внутреннего мира в большинстве окрашиваются мрачным колоритом, радости быстро увядают, тоскливое настроение становится затяжным, жизнь обесценивается, ни в чем человек не находят ни отрады, ни утешения, и слишком назойливо навязывается ему мысль о смерти”.

“Лермонтов был прежде всего человек с природным меланхолическим складом души... Откуда взялась эта меланхолия—вопрос неразрешимый... Из этой меланхолии вытекала и ранняя серьезность. Всякий, даже лекий вопрос жизни принимал в глазах поэта преувеличенные размеры. Вторым прирожденным даром была сила фантазии. Эта живость мечты находилась также в прямой связи с меланхолическим темпераментом поэта и его замкнутой жизнью..." (Котляревский)”.

Из этих отзывов различных критиков мы видим, как характеризуется болезненная психика Лермонтова: “ страдающая, разочарованная душа”, “эгоцентрическая натура”, “странный человек”, “нравственный калека” “близкий к душевному извращению и моральному недугу”, “болезненная душа”, “меланхолик”. “неуравновешенный человек” и т. д.

Все эти определения психики Лермонтова — не психиатрами — бросаются резко в глаза и напрашиваются на оценку и освещение психопатолога.

Признание Лермонтова поэтом-лириком уже предопределяет его положение в группе шизотимиков. Кречмер говорит: “Как у циклотимиков преобладает объективное, так у шизотимиков решительно преобладает лирическое и драматическое. Это необычайно важная черта, которая характеризует произведения обоих групп поэтов с объективностью документа или естественного научного эксперимента”.

Возможно ли остановиться на этом определении или должно сделать шаг в ту область пограничных состояний, которая носит название шизоидии или патологических личностей. Для разрешения этого вопроса подойдем к жизни личности и творчеству Лермонтова с точки зрения Кречмера. Из тех немногих сведений, которые имеются о некоторых родственниках Лермонтова, можно с большею или меньшею уверенностью отнести их к шизотимикам и шизоидам; так, одна сестра бабушки (со стороны матери) отличалась неустрашимым решительным характером ("авангардная дама"), сама бабушка “Марфа-Посадница”, решительная, резкая, правдивая, настойчивая, деспотичная, —все указанные черты характерны для шизотимиков. Дедушка (по матери), о характере которого ничего неизвестно, 42 лет отравился вследствие неудачной любви — поступок, заставляющий видеть некоторое уклонение;; мать поэта сентиментальная, мечтательная, нервная, туберкулезная, необыкновенной доброты, умерла 22-х лет от туберкулеза — благодаря этим чертам должна быть отнесена к группе шизоидов; отец поэта — резкий, вспыльчивый, легкомысленный, незначительный, с грубыми и дикими проявлениями характера, кутила, веселый собеседник, самодур — по всем данным шизоид. Такая наследственность (шизотимики и шизоиды) среди родственников, наиболее часто обусловливает появление среди потомства аномальных личностей и больных шизофренией. Родился Лермонтов рахитичным и золотушным, в течение многих лет оставался болезненным, слабым ребенком. С самого раннего детства в нем проявляются черты, которые считаются наиболее характерными при развитии шизоидной личности, как то: жестокость (он любил мучить животных, нередко был груб), наряду с этим необычайная доброта и чувство справедливости, страсть к разрушению, раздражительность, капризность, упрямство, гиперфантазирование, раннее развитие и болезненная чуткость души. Несмотря на то, что детство Лермонтова протекало в благоприятных условиях (он рос, окруженный любовью, лаской и заботами) в нем рано пробуждается недовольство жизнью, склонность к уединению, чувство одиночества, сознание собственного превосходства и отчужденности. С другой стороны — окружающая обстановка: чрезмерная любовь бабушки, богатство, потворство всяким капризам—способствовали еще большему развитию указанных выше черт. Жизнь в себе, аутизм,—основная черта для шизоидов — у Лермонтова ярко бросается в глаза чуть не с колыбели. Первый конфликт с жизнью (раздоры между бабушкой и отцом, смерть отца), падающий на период полового созревания, служат толчком к тому, что Лермонтов окончательно замыкается в себе и становится для окружающих человеком непонятным, таинственным, странным, эксцентричным, оставаясь таковым до смерти.

Товарищи Лермонтова чувствуют между собою и им существование какой то преграды, не позволяющей с ним сходиться, Искренним и простым он был с немногими избранными, в которых был уверен (то, что Кречмер называет избирательной средой). Графиня Растопчина так рисует его по отношению к кружку:

"Но лишь для нас, лишь в тесном круге нашем

Самим собой, веселым, остроумным.

Мечтательным и искренним он был.

Лишь нам одним он речью, чувства полный,

Передавал всю бешеную повесть

Младых годов, ряд пестрых приключений..."

Во время пребывания в школе юнкеров он поверхностно общителен, без более глубокого контакта с окружающим миром. В нем были поверхностность (его отношение к людям) и глубина, т. е. жизнь в самом себе, резко отграниченная друг от друга. Лермонтов никогда не растворяется в среде, для него существует “я” и внешний мир, в свое “я” он никого не пускает, боясь, что его не поймут или заденут. Он невыразимо страдал от всякого неловкого прикосновения. Чем старше становился он, тем труднее допускал кого-либо в святое-святых своего “я”, напротив, старался стать к человеку такой стороной, чтобы всякое случайное задевание его чутких струн становилось затруднительным, говорит Висковатый. Между ним и окружающей средой происходят постоянные конфликты (в пансионе, с профессорами и товарищами в школе прапорщиков и на военной службе).

Как герои Лермонтова полны капризов и неожиданностей, так и сам поэт; Печорин в дождик и холод бывал целый день на охоте; “все иззябнут, устанут, а ему ничего: а другой раз сядет у себя в комнате — ветер пахнет, уверяет, что простудился; ставень стукнет — он вздрогнет и побледнеет, а ходил на кабана один на один; “бывало по целым часам слова не добьешься, зато уж иногда начнет рассказывать, так животики надорвешь от смеха”.

Характерна, как для шизоида, смена быстрая настроения у Лермонтова: "с Кавказа поэт летел в Петербург, из Петербурга вновь на Кавказ, веселился в обществе и возвращался домой печальный, был печален в обществе и ехал веселиться за город, проказничал, как школьник, и вдруг становился угрюм и серьезен... (Котляревский).

В жизни и творчестве Лермонтова имеется то, что Bleeuer называет амбивалентностью — в нем уживается одновременно глубокая и искренняя любовь с кокетством и издевательством, глубокая грусть с постоянной жаждой выставлять себя на показ и рисоваться. Одновременно очарование всем прекрасным и разочарованность во всем, что и дало повод критикам называть его очарованным и разочарованным — одним, и безочарованным другим.

Для Лермонтова, как для шизоида и шизофреника, существуют только крайности или Бог, или черт, ад или рай.

Но все образы мои,

Предметы мнимой злобы и любви,

Не походили на существ земных.

О, нет, все было ад иль небо в них.

Не менее характерной чертой для Лермонтова является любовь к противоречиям. “Вся жизнь моя была цепь грустных противоречий” — Печорин.

Любовь занимает первейшее место в жизни М. Ю., приносит ему всегда страдания. Как у большинства шизоидов, мы видим у него преждевременное пробуждение сексуального чувстга. В любви Лермонтов тот же, что и в жизни — то он неожиданно влюбляется, то внезапно остывает, уходит сам, уйдя любит снова. В злобном отношении к женщине не малую роль играет опять таки то, что встречается часто, по мнению Кречмера, у шизоидов— компклес, в данном слуаче комплекс наружности. Как Байрон, болезненно преувеличивая свои физические недостатки, он не верил в искреннее чувство женщины. Молитва и преступление, любовь и ненависть находят себе союз, по-видимому странный и в то же время неразлучный, как это было и в его собственном сердце “где так безумно, так напрасно, с враждой боролася любовь” (Айхенвальд).

“Ранняя любовь, не понимаемая и оскорбляемая в чуткой душе, заставила его болезненно воспринимать и корчиться от того, что почти незаметно пережито было бы другими, он бросился в крайность”. (Висковатый).

В основе всей личности Лермонтова лежит дисгармония его душевной деятельности, разлад между чувством и умом. Печорин умен и в нем есть чувство, но в душе его нет согласия между умом и сердцем; холодный анализ убивает порывы чувства, сомнения подрывают веру. "Во мне два человека,- пишет Печорин, в дневнике; - один живет в полном смысле этого слова, другой мыслит и судит его. Я взвешиваю, разбираю свои собственные страсти и поступки со строгим любопытством, но безучастия”. В душе Печорина пылкость сердца соединяется с холодом скептицизма и разочарования, как это есть в драме “Странный человек”. Будучи всегда занят собою, Лермонтов и в своих произведениях эгоцентричен. Вся его поэзия имеет автобиографическое значение и в ней отражаются все шизоидные черты его характера.

Кречмер находит тесную связь между строением тела и характером, возможно ли установить таковую и в данном случае. Лермонтов был среднего или даже низкого роста с непомерно широким туловищем, с большой головой, сутуловат, немного кривоног, с нежными выхоленными руками; лицо бледное с весьма слабой растительностью; темные волосы с светлым белокурым клочком чуть повыше лба окаймляли хорошо развитый лоб; большие темные глаза казалось вовсе не участвовали в насмешливой улыбке на красиво очерченных губах. Он обладал большой физической силой, был ловок, смех его был неприятен и резок. Дисгармония психики отражалась и в его наружности. По имеющимся данным его можно причислить предположительно к типу диспластиков, дающих с психической стороны шизоидов ин шизофреников.

Таким образом, согласно учения Кречмера, Лермонтовдолжен быть отнесен к группе гениальных психопатов, (шизоидов). Благодаря учению Кречмера, которое, по мнению его, является лишь началом новых изысканий, есть возможность понять и осветить те черты нашего гениального поэта, которые были загадкою не только для него самого, но и для биографов и критиков.

Для будущего исследователя личность Лермоотова даст богатый патографический материал.

Приношу глубокую благодарность профессору М. П. Кутанину за предложенную им тему, а также за все ценные указания.