Pseudologia phantastica

У Максима Горького

Д-ра И. Б. Галанта (Москва)

Была осень 1892 голодного года, и Алексей Пешков (Горький) странствовал в качестве “проходящего” человека по Кавказу. Работал летом в Сухуме, теперь же находился в дороге между Сухумом и Очемчирами, на берегу реки Кодор, недалеко от моря.

Сидел Алексей прислушиваясь к веселому шуму светлых вод реки Кодор и ловя сквозь этот шум глухой плеск морских волн любовался великолепием кавказской природы и наслаждался “пьяным медом”, который пчелы делают из цветов лавра и азалии, и который Алексей выбирал из дуплов старых буков и лип на риск быть искусанным злыми пчелами.

Вкусно позавтракав Алексей Пешков двинулся не спеша в путь. Он недолго шел и вдруг слышит — “тихий стон в кустах— человечий стон, всегда родственно встряхивающий душу”.

“Раздвинув кусты, рассказывает Горький, - вижу — опираясь спиною о ствол ореха, сидит баба, в желтом платке, голова опущена на плечо, рот безобразно расстянут, глаза выкатились и безумны, она держит руки на огромном животе и так неетественно страшно дышит, что весь живот судорожно прыгает, а баба придерживает его руками, глухо мычит, обнажив желтые волчьи зубы.

— Что — ударили? — спросил я, наклоняясь к ней, — она сучит, как муха, голыми ногами в пепельной пыли и болтая тяжелой головою хрипит:

— Уди-и... бесстыжий... ух-ходи...

Я понял в чем дело — это я уж видел однажды, — конечно, испугался отпрыгнул, а баба громко, протяжно завыла, из глаз ее готовых лопнуть, брызнули мутные слезы и потекли по багровому, натужно-надутому лицу.

Это воротило меня к ней, я сбросил на землю котомку, чайник, котелок, опрокинул ее спиною па землю и хотел согнуть ей ноги в коленях, она оттолкнула меня, ударив руками в лицо и грудь, повернулась и точно медведица, рыча, хрипя, пошла на четвереньках дальше в кусты;

— Разбойник... дьявол...

Подломились руки, она упала, ткнулась лицом в землю и снова завыла судорожно, вытягивая ноги.

В горячке возбуждения, быстро вспомнив все, что знал по этому делу, я перевернул ее на спину, согнув ноги — у нее уже вышел околоплодный пузырь.

— Лежи, сейчас родишь...

Сбегал к морю; засучил рукава, вымыл руки, вернулся и — стал акушером”.

Вот с какой быстротой молнии Горький импровизировал из себя акушера! Это могло бы показаться невероятным, и чуть ли не божественным вдохновением, если бы мы не знали, что бабушка Горького, Акулина Ивановна Каширина, с которой Горький провел все свое детство, и которая посвящала своего внука во все свои тайны, была между прочим повитухой, так что Горькийимел случай познакомиться уже в детстве с самыми элементарными приемами родовспоможения, тем более, что он невольно присутствовал на родах матери, тети и т. д. При чем мы видим, что необходимость безупречной чистоты, чтобы не сказать дезинфекции, при ведении родов была хорошо известна в народе и практиковалась, насколько чистота в обыкновенных условиях жизни народа практиковаться может. Также узнаем мы, что положение на спине с согнутыми в коленях ногами считается в народе самым естественным положением при родах. Горький настаивает на том, чтобы его “баба” оставалась во все время родов именно в этом положении.

Что касается самой роженицы, которой выпала на долю большая честь иметь Горького, правда в то время чуть ли не бродягу Алексея Пешкова, своим акушером, то она как большинство русских женшин из народа считает недопустимым, чтобы мужчина присутствовал при родах, ругает своего акушера бесстыжим, разбойником, дьяволом, бьет его и всячески старается отделаться от него. Напрасно, Алексей твердо решил проявить в данном случае свое искусство акушера и продолжает вести роды:

“Баба извивалась как береста на огне, шлепала руками по земле вокруг себя, и вырывая блеклую траву, все хотела запихать ее в рот себе, осыпала землею страшное, нечеловеческое лицо, с одичалыми, налитыми кровью глазами, а уж пузырь прорвался и прорезывалась головка — я должен был сдерживать судороги ее ног, помогать ребенку и следить, чтобы она не совала траву в свой перекошенный, мычащий рот...

Мы немножко ругали друг друга, — она сквозь зубы, я — тоже негромко, она—от боли, должно быть от стыда, я—от смущения и мучительной жалости к ней...

— Х-хосподи, — хрипит она, синие губы закушены и в пене, а из глаз, словно вдруг выцветших на солнце все льются эти обильные слезы невыносимого страдания матери, и все тело ее ломается, разделяемое на двое.

— Ух-ходи ты, бес...

Слабыми, вывихнутыми руками, она все отталкивает меня, я убедительно говорю:

— Дуреха, родим знай, скорее...

Мучительно жалко ее, и кажется, что ее слезы брызнули в мои глаза, сердце сжато тоской, хочется кричать и я кричу:

— Ну, скорей!

И вот на руках у меня человек—красный. Хоть, и сквозь слезы, но я вижу, — он весь красный и уже недоволен миром, барахтается, буянит, и густо орет, хотя еще связан с матерью. Глаза у него голубые, нос смешно раздавлен на красном, смятом лице, губы шевелятся и тянут:

— Я-а... Я-а...”

Это самоутверждение своего собственного я, которое прослушал Горький в первом крике новорожденного очень любопытно вызывает на различного рода размышления. Можно впрямь подумать, что правы те, которые утверждают, что человек родится отчаяннейшим эгоистом Приводят впрочем в доказательство этой истины тот факт, что человек родится со свернутыми в кулачек ручками Свернутые в кулак руки символизируют желание захватить весь мир. Когда же человек умирает, то он размыкает руки, как бы показывая, что ему отнюдь ничего не нужно... Получает ли эта символика подтверждение в услыханном Горькимв первом крике новорожденного самоутверждении своего “я” — этот вопрос мы не беремся разрешить...

Однако, будем следить за дальнейшими акушерскими приемами Горького. Горький продолжает свой рассказ;

“Такой скользский — того и гляди уплывет из рук моих, я стою на коленях, смотрю на него, хохочу — очень рад видеть его! И — забыл, что надобно делать...

— Режь...—тихо шепчет мать—глаза у нее закрыты, лицо опало, оно землисто, как у мертвой, а синие губы едва шевелятся:

— Ножиком... перережь...

Нож у меня украли в бараке — я перекусываю пуповину ребенок орет орловским басом, а мать — улыбается, я вижу. как удивительно расцветают, горят ее бездонные глаза синим огнем — темная рука шарит по юбке, ища карман, и окровавленные, искусанные губы шелестят;

— Н-не... силушки... тесемочка кармани... перевязать пупочек...

Достал тесемку, перевязал, она — улыбается все ярче, так-хорошо и ярко, что я почти слепну от этой улыбки.

— Оправляйся, а я пойду вымою его... Она беспокойно бормочет:

— Мотри—тихонечко... мотри-же”..

Нельзя сказать, чтобы наш акушер действовал по всем правилам искусства. Однако, в тех условиях, в которых работал Горький, и другой, более опытный акушер, остался бы пожалуй беспомощным. Не имея, ни ножниц, ни ножа, чтобы перерезат пуповину, пожалуй ничего лучшего не оставалось, как перекусить ее зубами, прием, которым впрочем пользуются животные, чтобы отделить новорожденного от матери — итак прием вполне естественный. Если же Горький сначала перекусил пуповину и лишь потом перевязал ее тесемочкой, то в этом пожалуй можно усмотреть ошибку, которую легко было бы избежать. А впрочем, можно ли вообще говорить об ошибках там, где все делается самым примитивнейшим образом, так что невольно приходится думать о животных...

Горький продолжает:

“Этот красный человечище вовсе не требует осторожности; он сжал кулак и орет, орет, словно вызывая на драку с ним.

— Я-а... Я-а...

— Ты, ты! Утверждайся, брат, крепче, а то ближние немедленно голову оторвут...

Особенно серьезно и громко крикнул он, когда его впервые обдало пенной волной моря, весело хлестнувшей обоих нас; потом когда я стал нашлепывать грудь и спинку ему, он зажмурил глаза, забился, завизжал пронзительно, а волны, одна за другой, все обливали его.

— Шуми орловский! Кричи во весь дух...

Когда мы с ним воротились к матери, она лежала, снова закрыв глаза, кусая губы, в схватках, низвергавших послед, но, несмотря на это, сквозь стоны и вздохи, я слышал ее умирающий шепот;

— Дай... Дай его...

— Подождет... '

— Дай-ко...

И дрожащими неверными руками расстегивала кофту на груди. Я помог ей освободить грудь, заготовленную природой на двадцать человек детей, приложил к теплому ее телу буйного орловца, он сразу все понял и замолчал”.

Так кончились первые заботы нашего акушера о родильнице и ее сыне. Однако, ему еще предстояло позаботиться о последе.

“По камням прыгает, поет струя светлой и живой как ртуть, воды, в ней весело кувыркаются осенние листья — чудесно! Вымыл руки, лицо, набрал воды полный чайник, иду и вижу сквозь кусты — женщина бесспокойно оглядываясь, ползет на коленях по земле, по камням.

— Чего тебе?

Испугалась, посерела и прячет чти то под себя, я — догадался.

— Дай мне, я зарою...

— Ой, родимый, как-же? В предбаннике надо бы под полом...

— Скоро ли здесь баню выстроят, подумай!

— Шутишь, ты, а я—боюсь! Вдруг зверь съест... А ведь.место надобно земле отдать...

Отвернулась в сторону и подавая мне сырой, тяжелый узелок. тихо. стыдливо попросила:

— Уж ты — получше как, поглубже. Христа ради, жалеючи сыночка мово, уж сделай поверней”.

Эта вера, или вернее суеверие Орловской бабы, что послед надо непременно зарыть в предбаннике, и что если не предать последа земле и его съедят звери, то с новорожденным случится несчастье, принадлежит к бессчисленному числу суеверий, существующих у всех культурных и некультурных народов в связи с родами. В интересной статье, озаглавленной “Die Plazenta als Heilmittel in der Volksmedizin (Детское место, как лечебное средство в народной медицине) и напечатанной в “Zentralblatt fur Gynakologie” № 27. 1925. Хохлов пытался дать обзор этих суеверий у различных народов с точки зрения целительной силы детского места. Главным образом верят различные народности России (а также и другие народы), что лекарственное употребление плаценты может женщин вылечить от бесплодья. В Мозырском уезде Минской губернии, женщины, страдающие бесплодием берут у акушерок 1/2 ложки превращенной в порошек плаценты, разводят порошек в воде или в водке и пьют эту микстуру в надежде забеременеть. В Малороссии женщины в таких случаях пьют воду, в которой плавает высушенный пупочный канатик, или же пьют несколько капель крови из пупочного канатика новорожденного или, наконец, жуют самый пупочный канатик и т. д., и т. д. Что сказала бы наша Орловка об этих “варварских” женщинах из родственных ей национальностей, которые хотят родить детей, "делая несчастье” урожденных уже детей?

Зарыв послед, Горький напоил родильницу чаем, накормил ее медом, и сейчас же после этого — итак, несколько часов после родов! — родильница вместе с Горьким двинулась в путь.

“Шли — тихонько, иногда мать останавливалась, глубоко вздыхая, вскидывала голову вверх, оглядывалась по сторонам, на море, на лес и горы, и потом заглядывала в лицо сына — глаза ее насквозь промытые слезами страданий, снова были изумительно ясны, снова цвели и горели синим огнем неисчерпаемой любви.

Однажды, остановясь она сказала:

— Господи, Боженька! Хорошо-то как, хорошо! И так бы все — шла, все бы шла, до самого аж до краю света, а он бы, сынок рос, да все бы рос на приволье, коло матерней груди, родимушка моя...

...Море шумит, шумит...”

Если я включаю этот очерк об акушерском подвиге Горькогов число патографических очерков о Горьком, то это имеет полное свое основание, несмотря на то, что читатель до сих пор может быть не проглядел той связи, которая могла бы существовать между этим подвигом Горького и психопатологическими чертами его личности. Впрочем, читатель действительно не в состоянии открыть эту связь, т. к. я опустил одну подробность из рассказа Горького, которая одна может открыть ему глаза на эту связь. Вот какова эта подробность.

Кода Горький разводил костер, чтобы поставить чайник, у него завязался с родильницей следующий разговор:

— Первый у тебя?

— Первенькой... А ты — кто?

— Вроде как бы человек...

— Конешно. человек... Женатый?

— Не удостоился...

— Врешь?

— Зачем?

Она опустила глаза подумала:

— А как же ты бабьи дел? знаешь?

Теперь совру. И я сказал:

— Учился этому. Студент — слыхала?

—- А как же! У нас у попа сын старшой студент,тоже на попа учится.

— Вот и я из эдаких. Ну, пойду за водой...”

Потом за чаем разговор родильницы с ее акушером принял такой оборот:

— “Бросил ученье то?..

— Бросил.

— Пропился, что-ли?

— Окончательно пропился, мать!

— Экой ты какой! А ведь я те помню, в Сухуме приметила. когда ты с начальником из-за харчей ругался, так тогда и подумалося мне—видно, мол, пропойца, бесстрашный такой...”

Мы встречаемся здесь с фактом, что Горький сознательно без всякой нужды искажал правду, или попросту говоря — врал, черта характера до того чуждая Горькому, что она вызывает крайнее наше удивление. Нам известно, что Алексей Пешков был крайней честности юноша, не переносил лжи в какой бы то ни было форме и говорил всегда откровеннейшую правду, во вред своим собственным интересам! Как же это могло случиться, что в данном случае Алексей Пешков без нужды, так отчаянно, легкомысленно врал? Где психологическое или психопатологическое объяснение этого удивительного, даже невероятного явления?

Мы видим объяснение фантастической псевдологии (Pseudologia phantastica) Горького в связи с акушерским его подвигом, в том “исключительном душевном состоянии” (по немецки Ausnahmezustand), в котором находился Горький, проявляя свою акушерскую деятельность. Что Горький, совершая акушерский свой подвиг, “был в ударе” и действовал под влиянием какого то вдохновения видно из того места его рассказа, где он говорит, что в “горячке возбуждения” он сразу вспомнил все, что знал по этому делу (акушерству) и чувствовал себя вполне способным вступить в роль акушера! Эта “горячка возбуждения” (Ausnahmezustand) не оставляла Горького все время пока он себя чувствовал акушером и только благодаря этому, Ausnahmezustand'у, который заставил Горького забыть на время действительность, как она в самом деле есть, и окрылила его фантазию до того, что он себя чувствовал настоящим акушером, могло случиться, что Горький дал полную свободу своей фантазии и в другом направлении, и невозможное для Алексея Пешкова сделалось возможным; он говорил ложь, которая будучи следствием исключительного душевного его состояния, следствием “горячки возбуждения”, представляет собой ту форму лжи, которая научно обозначается: Pseudologia phantastica.

Подвиги никогда не совершаются людьми в “нормальном” душевном состоянии, а в исключительном душевном состоянии, может быть действительно в “горячке возбуждения”, как выражается Горький в случае акушерского своего подвига. Недопустимо однако думать, что те Ausnahmezustande, в которых люди совершают свои подвиги, не будучи “нормальными”—патологичны, ибо в таком случае мы принуждены были бы считать подвиги людей патоло! ичееким проявлением их больной душевной жизни, с чем не мог бы согласиться ни один здравомыслящий человек. То исключительное душевное состояние, однако, в котором люди совершают подвиги, будучи таковым, что оно выбрасывает человека из повседневного обычного его душевного равновесия, может легко дать повод к развитию патологических черт характера, как это было в описанном нами здесь акушерском подвиге Горького, где дело скоро дошло до фантастической псевдологии (Pseudologia phantastica¹).

____________________

¹ Описание акушерского подвига А.Пешкова находится в рассказе Горького "Рождение человека" - первый рассказ XII тома Собрания сочинений. Госиздат. Ленинград, 1924 г.

Содержание:

Г. В. Сегалин. Музыкальная одаренность и базедовизм.

М. Б. Галант (Москва). Эвроэндокринология.

Г. В. Сегалин. Шизофреническая психика Гоголя.

Г. В. Сегалин