О душевной болезни С. Есенина

И.Б.Галант (Москва)

Алкоголизм у поэтов и литераторов до того обычное явление, так тесно связанное с жизнью богемы, представляя как-бы самую существенную часть этой жизни, что никто в этих кругах не задумывается над алкоголизмом, и пьянство здесь такая же “нормальная” необходимость, как творческий гений. Когда по газетам распространилась весть о совершенном Сергеем Есениным ночью с 27 на 28 декабря 1925 г. в гостинице “Англетер” в Ленинграде самоубийстве (через повешение на трубе парового отопления), и авторы статей, посвященных памяти погибшего поэта, задавали себе временами вопрос о возможных причинах, побудивших несчастного поэта погубить свою жизнь, то они в общем отказывались от неблагодарного труда найти “последнюю причину” самоубийства Есенина, хотя всем известно, что Есенин—отчаяннейший алкоголик, и сам поэт воспевал свой алкоголизм, как будущего своего палача! Один только Авербах¹ осмелился упомянуть последствия алкоголя и горловую, чахотку, как те осложнения, которые привели Есенина к концу: А между тем появившаяся недавно в печати посмертная поэма Сергея Есенина²: “Чорный человек”³ едва ли может еще кого-нибудь заставить сомневаться в том, что поэт страдал тяжелою душевною болезнью, сделавшею ему жизнь не в мочь:

Друг мой, друг мой,

Я очень и очень болен!

Сам не знаю, откуда взялась эта боль.

То-ли ветер свистит

Над пустым и безлюдным полем,

Толь как рощу в сентябрь,

Осыпает мозги алкоголь.

Уже эти начальные стихи поэмы “Чорный человек” говорят нам ясно о том, что поэт себя чувствует очень больным и что он готов видеть в алкоголе причину своей болезни. •

А кому лучше, чем самому Есенину, знать, где кроется источник всех его несчастий, и кто виноват в появлении “ скверного гостя”—Чорного человека?

Но что ж это за Чорный человек? Кто он такой?

Голова моя машет ушами,

Как крыльями птица,

Ей на шее ноги

Маячить больше не в мочь.

Чорный человек,

Чорный,чорный,—

Чорный человек

На кровать ко мне садится.

Чорный человек

Спать не дает мне всю ночь.

Чорный человек

Водит пальцем по мерзкой книге,

И, гнусавя надо мной,

Как над усопшим монах,

Читает мне жизнь

Какого то прохвоста и забулдыги,

Нагоняя на душу тоску и страх.

Чорный человек,

Чорный, чорный...

Душевная болезнь Есенина начинает яснее вырисовываться и определяться в тех строках, где он впервые знакомит нас с Чорным человеком. Есенин страдает мучительной бессонницей, до того мучительной, что Чорный человек говорит:

Я не видел, чтоб кто-нибудь

Из подлецов

Так ненужно и глупо

Страдал бессонницей.

В долгие мучительные часы бессонницы Есенин переживает ужасные минуты страха и тоски и страдает несказанно от угрызений совести. Его жизнь—“мерзкая книга”, по которой водит пальцами Чорный человек и читает про “прохвоста”, “забулдыгу”, “скандального поэта”, “вора”, “жулика”, “авантюриста”, который:

Проживал в стране

Самых отвратительных

Громил и шарлатанов.

В декабре в той стране

Снег до дьявола чист,

И мятели заводят

Веселые прялки.

Был человек тот авантюрист,

Но самой высокой

И лучшей марки.

Был он изящен.

К тому же поэт,

Хоть с небольшой,

Но ухватистой силою,

И какую-то женщину,

Сорока с лишним лет,

Называл скверной девочкой

И своею милою.

В последних стихах мы безусловно имеем дело с сексуальным комплексом Есенина, с амбшалентным сексуальным комплексом, который волновал поэта то приятно, то неприятно (“скверная девочка”—“милая”) в одно и то же время почти. Амбивалентность аффектов— тяжелый психопатологический симптом, встречающийся чаще всего у больных ранним слабоумием (dementia praecox, шизофрения), но встречается он, конечно, и при других душевных болезнях.

До чего амбивалентный, сексуальный комплекс глубоко засел в душе Есенина и отчаянно его мучил, можно заключить по тому обстоятельству, что в этой же поэме Есенин вторично останавливается на нем:

Не знаю, не помню,

В одном селе,—

Может, в Калуге,

А может в Рязани,—

Жил мальчик

В простой крестьянской семье,

Желтоволосый,

С голубыми глазами...

И вот стал он взрослым,

К тому же—поэт,

Хоть с небольшой

Но ухватистой силою,

И какую-то женщину,

Сорока с лишним лет,

Называл скверной девочкой

И своею милою.

Этот раз поэт не вытерпел сказа Черного человека:

— Чорный человек!

Ты—прескверный гость!

Эта слава давно

Про тебя разносится.

Я взбешен, разъярен,

И летит моя трость

Прямо к морде его,

В переносицу...

Этот “Чорный человек” есть ни что иное, как галлюцинация поэта, столь характерная алкогольная галлюцинация. Обыкновенно алкоголики, допившись до белой горячки, видят чорных кошек и других чорных мелких животных (мышей, пауков и т. д.), а Есенин видит чорного человека, в которого он воплощает потом (отчасти!) в поэме самого себя, и этот Черный человек мучит и терзает Есенина угрызениями совести и другими слуховыми галлюцинациями, лишая его совершенно сна.

И если Чорный человек пытается внушить Есенину примирение с жизнью, то поэт гордо и повелительно отвечает отказом:

В грозы, в бури,

В житейскую стынь,

При тяжелых утратах,

И когда тебе грустно,

Казаться улыбчивым и простым

Самое высшее в мире искусство.

—Чорный человек!

Ты не смеешь этого!

Ты ведь не на службе

Живешь водолазовой.

Что мне до жизни

Скандального поэта.

Пожалуйста, другим

Читай и рассказывай.

Поэма “Чорный человек” дает нам, таким образом, ясную типичную картину алкогольного психоза, которым страдал Есенин. Это типичный алкогольный брад с зрительными и слуховыми галлюцинациями, с тяжелыми состояниями страха и тоски, с мучительной бессоницей, с тяжелыми угрызениями совести и влечением к самоубийству. Этот тяжелый алкогольный психоз и повел Есенинак тому самоубийству, которым он закончил 28 декабря 1925 г. свою печальную жизнь несчастного поэта.

Что касается самого творчества Есенина, то критика видит в этом творчестве образец величественной лирической поэзии, а Авербах (с.1) говорит о Есенине, как о “величайшем лирике нашей современности”. Если все это верно, и если верно то, что говорит Литовский⁴: “Что бы Есенин ни писал, он прежде всего лирик”, то мы можем смело сказать, что Есенин—величайший лирик пьянства, и вряд ли мы найдем в мировой литературе такую пьяную лирику, которую можно было бы сопоставить с Есенинской.

Мы имеем прежде всего в виду книжку стихотворений Есенина, озаглавленную: “Москва кабацкая” (Ленинград, 1924 г., с. 43).

В этой “Москве Кабацкой” отражается та своеобразная психика алкоголика, которая характеризуется явлениями, имеющими в основе притупление эмоционально-волевой сферы.

Прежде всего бросается в глаза столь характерный цинизм алкоголиков. Притупление чувства стыда, притупление элементарных чувств “благопристойности”, растармашивают алкоголика к цинизму слов и поступков.

Притупление этического чувства вызывает у него поступки, которые доводят его до звероподобных состояний разнузданности диких инстинктов. Все эти состояния делают его в большей или меньшей степени антисоциальным.

Есенин в этой “Москве кабацкой” отражает свою психику, где поэтическое творчество тесно переплетается с алкогольным цинизмом и с типичной разнузданностью эмоционально-волевой сферы алкоголика.

Поражает нас у Есенина особенно тот пробуждающийся зверский инстинкт совершать преступления, который отмечается часто у пьяниц, и который П. С. Коган⁵, отмечая его у Есенина, почему-то обозначает “буйственной Русью”, “бушевавшей в его, (Есенина), душе”. При виде людей в кандалах Есенин лелеет мечту, что и сам он зарежет человека и чувствует, что “сам он разбойник и хам и по крови степной конокрад”. “Москву Кабацкую” Есенин начинает следующим четверостишием:

Все живое особой мечтой

Отмечается с ранних пор.

Если не был бы я поэтом,

То наверно был мошенник и вор.

Под влиянием алкоголя Есенин теряет всякий стыд, теряет все истинно человеческие чувства, делается даже антисоциальным и говорит обо всем этом самым разнузданным языком алкоголика:

Не ругайтесь.

Такое дело!

Не торговец я на слова,

Запрокинулась и отяжелела

Золотая моя голова.

Нет любви ни к деревне, ни к городу,

Как же смог я ее донести?

Брошу все.

Отпущу себе бороду

И бродягой пойду по Руси.

Позабуду поэмы и книги.

Перекину за плечи суму,

Оттого, что в полях забулдыге

Ветер больше поет, чем кому.

Провоняю я редькой и луком

И, тревожа вечернюю гладь,

Буду громко сморкаться в руку

И во всем дурака валять.

И не нужно мне лучшей удачи,

Лишь забыться и слушать пургу,

Оттого, что без этих чудачеств

Я прожить на земле не могу.

Такая потребность “дурака валять” и демонстрировать свои цинические поступки может позволить себе только алкоголик— “Оттого, что без этих чудачеств я прожить на земле не могу”— признается Есенин.

Притупление чувств у Есенина доходит до того, что он не питает ни к кому больше чувств любви, не чувствует себя ни с кем и ни с чем связанным. Пробуждается антисоциальный инстинкт босяка-бродяги, находящего удовлетворение в одном только цинизме слов, поступков, образа жизни. А между тем это только вступительные стихи к “Москве Кабацкой”!

В тех же вступительных стихах, в “Волчьей гибели”, преследуют Есенина кровавые миражи:

Мир таинственный, мир мой древний,

Ты, как ветер, затих и присел.

Вот сдавили за шею деревню

Каменные руки шоссе.

Так испуганно в снежную выбель

Заметалась звенящая жуть.

Здравствуй ты, моя черная гибель,

Я навстречу к тебе выхожу!

Город, город! Ты в схватке жестокой

Окрестил нас, как падаль и мразь.

Стынет поле в тоске волоокой,

Телеграфными столбами давясь.

Жилист мускул у дьявольской выи

И легка ей чугунная гать.

Ну, да что же! Ведь нам не впервые

И расшатываться и пропадать.

Пусть для сердца тягуче-колко,

Это песня звериных прав,

Так охотники травят волка,

Зажимая в тиски облав.

Зверь припал... и из пасмурных недр

Кто-то спустит сейчас курки...

Вдруг прыжок... и двуногова недруга

Раздирают на части клыки.

О, привет тебе, зверь мой любимый!

Ты не даром отдаешься ножу.

Как и ты, я, отовсюду гонимый,

Средь железных врагов прохожу.

Как и ты, я всегда наготове,

И хоть слышу победный рожок,

Но отпробует вражеской крови

Мой последний смертельный прыжок.

И пускай я на рыхлую выбель

Упаду и зароюсь в снегу...

Все же песнь отмщенья за гибель

Пропоют мне на том берегу.

Известно, что у Есенина никогда врагов не было, а тем паче “железных врагов”. Эммануил Герман⁶ пишет: “ЖизньЕсенина материала для трагедии не давала. Ему везло. Любимый, рано признанный, он легко, как свое тело, нес тяжелеющую с каждым днем славу”. Но пропитанная алкоголем фантазия Есенина видит везде и всюду смерть, кровь, а звериный инстинкт, всхлеснутый волнами алкоголя, требует кровавой мести.

О, привет тебе, зверь мой любимый!

поет Есенин, влюбившись в ярого, раздирающего клыками на части “двуногова недруга”, волка.

Единственные реальные “враги”, про которых Есенин может повествовать—это московская милиция.

Я из Москвы надолго убежал:

С милицией я ладить

Не в сноровке,

За всякий мой пивной скандал

Они меня держали.

В Тигулевке.

Благодарю за дружбу граждан сих,

Но очень жестко

Спать там на скамейке,

И пьяным голосом

Читать какой-то стих

О клеточной судьбе

Несчастной канарейки.

Я вам не кенар!. Я поэт!

И не чета каким-то там Демьянам.

Пускай бываю иногда я пьяным,

Зато в глазах моих

Прозрений дивный свет.⁷

Московская милиция наверно не грозила смертью Есенину и дала ему, как мы видим, только повод вскружить себе голову поэтической спесью. А между тем “Москва Кабацкая” вся усеяна поражающим обилием поэтических образов и метафор, имеющих своим содержанием смерть, кровь, убийство, истязание и т. д. “Деревню сдавили за шею каменные руки шоссе”, “поле давится телеграфными столбами”, “черная гибель ходит навстречу”, “вся душа в крови”, “падаль и мразь”, “скелеты домов” и смерть, смерть, смерть, всюду и везде смерть! Эта черная маска смерти, натянутая на “Москву Кабацкую”, украшенная красными пятнами крови и чудовищными муками гиены, разве это не те ужасные кошмары, переживаемые больными хроническим алкоголизмом? Кошмары эти принимают временами характер устрашающих видений:

Сторона-ль ты моя, сторона.

Дождевое осеннее олово!

В черной луже продрогший фонарь

Отражает безгубую голову,

Нет, уж лучше мне не смотреть.

Чтобы вдруг не увидеть хужева.

Я на всю эту ржавую мреть

Буду щурить глаза и суживать.

Так немного теплей и безбольней.

Посмотри: меж скелетов домов,

Словно мельник, несет колокольня

Медные мешки колоколов.

Если голоден ты—будешь сытым,

Коль несчастен,—то весел и рад.

Только лишь не гляди открыто

Мой земной неизвестный брат.

Как подумал я, так и сделал,

Но увы! все одно и то-ж.

Видно слишком привыкло тело

Ощущать эту стужу и дрожь.

Ну, да что же! Ведь много прочих,

Не один я в миру живой.

А фонарь то мигнет, то захохочет

Безгубой своей головой.

Только сердце под ветхой одеждой

Шепчет мне, посетившему твердь:

— Друг мой, друг мой, прозревшие вежды

Закрывает одна лишь смерть.

Это все “стихи—как вступление к Москве Кабацкой”. Но вот и сама Москва Кабацкая:

Я московский озорный гуляка⁸.

По всему тверскому околодку

В переулках каждая собака

Знает мою легкую походку.

Каждая задрипанная лошадь

Головой кивает мне навстречу.

Для зверей приятель я хороший,

Каждый стих мой душу зверя лечит.

Я хожу в цилиндре не для женщин,

В глупой страсти сердце жить не в силе.

В нем удобней, грусть свою уменьшив,

Золота овса давать кобыле.

Средь людей я дружбы не имею,

Я иному покорился царству.

Каждому здесь кобелю на шею

Я готов отдать мой лучший галстук.

И теперь уж я болеть не стану,

Прояснилась омуть в сердце мглистом,

Оттого прослыл я шарлатаном, Оттого прослыл я скандалистом.

Прослыл Есенин скандалистом просто потому, что он, напившись, действительно поднимал невозможные скандалы, и московская милиция не была в силах, принимая, видно, во внимание, что имеет дело “с величайшим лириком нашей современности”, укрощать “великого алкоголика”. Дошло дело до того, что Есенин из-за своих скандалов должен был предстать перед судом товарищей-литераторов, которые ничего другого предложить ему не могли, как отправить в психиатрическую больницу лечиться. Из психиатрической больницы Есенин бежал и—повесился.

Если пренебречь некоторыми нецензурностями языка в вышеприведенных стихах—(знакомый нам алкогольный цинизм поэта),—то остается еще удивляться поистине пьяной любви поэта к зверям и всякого рода скоту. Не удостоивая людей своей дружбы, Есенин проникается такой любовью к зверям, что допускает фантазию: будто бы случайно встречающийся ему по дороге скот раскланивается с ним, звери читают его стихи (!!), и каждый стих его лечит душу зверя (!!), и хочет поэт кормить кобылу из своего цилиндра и подарить свои галстухи первому встречному кобелю.

Эта больная любовь поэта к зверям и связанные с нею больные его фантазии имеют, впрочем, свой корень в здоровой прирожденной психической натуре Есенина. Известно, что крестьяне преданно любят свой скот, часто преданнее, чем жену и детей. Как настоящий “мужик”, Сергей Есенин в этом отношении не делал исключения, любил он до самозабвения скот и строго выполнил напутствие дедушки на поэтическое его поприще.

И помню дед мне

С грустью говорил:

“Пустое дело...

Ну, а если тянет—пиши про рожь,

Но больше про кобыл”⁹.

Необыкновенная, психологически понятная нам любовь Есенинак скоту и зверям наложила особую печать на все его творчество, в котором Есенин особенно часто прибегает к художественным метафорам, в которых скот олицетворяет различные стихии и явления природы:

Тучи с ожереба

Ржут, как сто кобыл.

Плещет надо мною

Пламя красных крыл.

Небо, словно вымя,

Звезды, как сосцы.

Пухнет божье имя

В животе овцы.

Верю: завтра рано,

Чуть забрезжет свет,

Новый под туманом

Вспыхнет Назарет.

Новое восславят

Рождество поля,

И, как пес, пролает

За горой заря.¹⁰

или:

Тучи—как озера,

Месяц—рыжий гусь.

Пляшет перед взором

Буйственная Русь¹¹

или:

И невольно в море хлеба

Рвется образ с языка:

Отелившееся небо

Лижет красного телка¹²

и т. д.

Эти, сами по себе эксцентричные поэтические образы красноречиво говорят нам о “мужицкои зоофилии" Есенина, которая, насколько она является естественным, хотя и немного утрированным явлением, может оправдать временами отталкивающие, зоофильные метафоры его поэзии. Но зоофилия, как глубоко засевшая, основная черта психического образа Есенина, не только не оставляет его в пьяных его состояниях, но, понятным образом, как всякий основной инстинкт, всхлещивается алкоголем, усиливается, выплывая наружу, и принимает выраженные патологические черты. Вот как обясняются психопатологически те пьяные зоофильные фантазии, которые встречаются в “Москве кабацкой” и нами выше цитированы.

Куда пьяный Есенин, раскланивающийся по дороге со скотом, направляет свои шаги, нетрудно догадаться: в кабак.

А когда ночью светит месяц,

Когда светит... Чорт знает как!

Я иду, головою свесясь,

Переулком в знакомый кабак.

Шум и гам в этом логове жутком,

Но всю ночь, напролет, до зари,

Я читаю стихи проституткам

И с бандитами жарю спирт.

Сердце бьется все чаще и чаще,

И уж я говорю невпопад:

— Я такой же, как вы, пропащий,

Мне теперь не уйти назад.

Низкий дом без меня ссутулится,

Старый пес мой давно издох,

На московских изогнутых улицах

Умереть знать судил мне бог.

Пророчество Есенинао неминуемой своей близкой гибели и о пьяной смерти на улицах Москвы не имеет ничего невероятного, ибо поэт все пьет, да пьет, пьет запоем в самой губительной, пропитанной моральной и физической мертвячиной атмосфере:

Снова пьют здесь, дерутся и плачут,

Под гармоники желтую грусть

Проклинают свои неудачи,

Вспоминают московскую Русь.

И я сам, опустясь головою,

Заливаю глаза вином,

Чтоб не видеть в лицо роковое,

Чтоб подумать хоть миг об ином.

Что-то всеми на веки утрачено.

Май мой синий! Июнь голубой!

Не с того ль так чэдит мертвячиной

Над пропащею этой гульбой?

Что то злое во взорах безумных,

Непокорное в громких речах,

Жалко им тех дурашливых, юных,

Что сгубили свою жизнь сгоряча.

Где ж вы те, что ушли далече?

Ярко ль светят вам наши лучи?

Гармонист спиртом сифилис лечит.

Что в киргизских степях получил.

Нет, таких не подмять, не рассеять—

Бесшабашность им гнилью дана.

Ты Рас...сея моя... Рас...сея,

Азиатская... сторона...

И пьяная кабацкая песня не могла, конечно, не отразиться в “Москве кабацкой”. В ней звучит губительный азиатский фатализм и безнадежное отчаяние.

Но вдруг—луч надежды пробивает это непроглядное отчаяние. Поэт ищет спасения в любви к женщине, будь это и "любовь хулигана”:

Мне бы только смотреть на тебя,

Видеть глаз златокарий омут,

И, чтоб прошлое не любя,

Ты уйти не смогла к другому.

Поступь нежная, легкий стан.

Если б знала ты сердцем упорным,

Как умеет любить хулиган,

Как умеет он быть покорным.

Я б навеки забыл кабаки

И стихи бы писать забросил,

Только б тонко касаться руки

И волос твоих, цветом в осень.

Я б навеки пошел за тобой,

Хоть в свои, хоть в чужке дали...

В первый раз я запел про любовь,

В первый раз отрекаюсь скандалить.

Мы видим, Есенин верит в целительную силу любви женщины, и думает он, что для любимой женщины он мог бы ставить пьянство, кабак. Женщина, в которую он влюбляется—

... такая ж простая как все,

Как сто тысяч других в России—

Знаешь ты одинокий рассвет,

Знаешь холод осени синий.

Очевидно, это самая обыкновенная проститутка, ибо Есенинпродолжает писать о любимой женщине:

Мне грустно на тебя смотреть,

Какая боль, какая жалость!

Знать, только ивовая медь

Нам в сентябре с тобой осталась.

Чужие губы разнесли

Твое тепло и трепет тела.

Как будто дождик моросит

С души немного омертвелой.

Ну что ж! Я не боюсь, его.

Иная радость мне открылась.

Ведь не осталось ничего

Как только желтый тлен и сырость.

Ведь и себя я не -берег

Для тихой жизни, для улыбок.

Так мало пройдено дорог,

Так много сделано ошибок.

Смешная жизнь, смешной разлад.

Так было и так будет после.

Как кладбище, усеян сад

В берез изглоданные кости.

Бот так же отцветем и мы

И отшумим, как гости сада...

Коль нет цветов среди зимы

Так и грустить о них не надо.

Можно ли ожидать от подобного рода любви, что она спасет Есенина от кабака? Ведь это ж больная любовь алкоголика к проститутке, любовь, порожденная алкоголизмом же и отцветающая прежде, чем она успела “расцвести”!

И любовь не забавное ль дело?

Ты целуешь, а губы, как жесть.

Знаю, чувство мое перезрело,

А твое не сумеет расцвесть.

Мне пока горевать еще рано,

Ну, а если есть грусть—не беда!

Золотей твоих кос по курганам

Молодая, шумит лебеда.

Вот как мимолетна и как не глубока любовь, порожденная алкоголем. И что ж тут удивительного! Любовь проститутки — “жесть”, чувства, не умеющие расцвесть, любовь алкоголика — “чувства перезрелые” — и где ж тут может процветать та душеспасительная любовь, за которую Есенин ухватился, как утопающий за соломенку?!

Все же поэт продолжает свою любовь:

Позабуду я мрачные силы

Что терзали меня, губя.

Облик ласковый!

Облик милый!

Лишь одну не забуду тебя.

Пусть я буду любить другую,

Но и с нею, с любимой, с другой

Расскажу про тебя, дорогую,

Что когда-то я звал дорогой.

Расскажу, как текла былая

Наша жизнь, что былой не была...

Голова-ль ты моя удалая,

До чего ж ты меня довела?

Дошел наш поэт до того, что сам удивляется, до чего довела его голова его “удалая”! Та незабвенная, чуть ли не “вечная” любовь, про которую он будет рассказывать другой любимой, оказывается “жизнью, что былой не была”! “Любовь хулигана” или попросту говоря пьяная любовь, как все другие кошмары, видения и переживания алкоголика, имеет в себе очень мало действительно реального: вздувают эту любовь одни только пары алкоголя, и испаряется она еще прежде, чем успел испариться, вызвавший ее в жизнь алкоголь.

Любовь была, таким образом, менее всего способна спасти Есенина от кабака и запоя. Да и вообще вряд ли что могло спасти его от этих зол. Вся беда в том, что Есенин, как он пишет в одном своем письме к другу своему, поэту Анатолию Мариенгофу,¹³ любил себя “даже пьяным со всеми своими скандалами”— это значит ни более ни менее как то, что Есенин ни за что не хотел и не мог расстаться с пьянством.

Такое же стихийное пьянство, как пьянство Есенина, неминуемо должно было повести скоро к окончательной развязке, так же скоро, как ко всемирной его известности:

И известность моя не хуже,

От Москвы по парижскую рвань,

Мое имя наводит ужас

Как заборная, громкая брань.

Сильный упадок психической энергии повлек за собой упадок жизненной энергии Есенина, ибо эта последняя имела свой источник в творческих силах поэта. Без творческого гения жизнь теряла для Есенина всякий смысл. А между тем алкоголь до того затуманил ум Есенина, что он не чувствовал себя более способным усвоить пять страниц из “Капитала”. Вот какую картину он рисует в “Метели”, последнем стихотворении “Страны Советской”.

Себя усопшего

В гробу я вижу,

Под аллилуйные

Стенанья дьячка

Я веки мертвому себе

Спускаю ниже,

Кладя на них

Два медных пятачка.

На эти деньги,

С мертвых глаз,

Могильщику теплее станет.

Меня зарыв,

Он тот-же час

Себя сивухой остаканнт

И скажет громко:

— Вот чудак!

Он в жизни

Буйствовал немало...

Но одолеть не мог никак

Пяти страниц

Из “Капитала”.

И мог Есенин примириться с этой своею умственной тупостью, в то время как он стремился “догнать стальную рать” и сделаться самым первым или одним из -первых героев современносги? И разве не чувствовал Есенин, что ему, при невозможности оставить пьянство, грозит полная гибель, как человеку, поэту и мыслителю?

Предсмертные стихи Есенина, написанные им собственной своей кровью, следующие:

До свиданья, друг мой, до свиданья,

Милый мой, ты у меня в груди:

Предназначенное расставанье

Обещает встречу впереди.

До свиданья, друг мой,

Без руки и слова.

Не грусти и не печаль бровей,

В этой жизни умирать не. ново,

Но и жить, конечно, не новей.

Очевидно, Есенин ценил жизнь лишь постольку, поскольку она давала возможность творить новое, небывалое. Не чувствуя в себе больше подобного рода творческих сил и не питая надежды приобрести их, он решил уйти из жизни и мужественно привел это свое решение в исполнение.

Подводя итоги ко всему тому, что нами было сказано о Есенине, мы приходим к окончательному заключению, что Есенин был не только душевнобольной человек, но и душевнобольной поэт и, вероятнее всего, что поэт наш наложил на себя руки в припадке заострившегося своего психоза. В моей статье: “О суицидомании Максима Горького”¹⁴ я прихожу в общем к тому заключению, что вероятнее всего допустить, что каждый самоубийца душевнобольной человек, и совершает он самоубийство в пароксизмальном приступе болезни. В случае Есенина мы менее всего имеем основание сомневаться в правильности этого взгляда, так как все данные говорят за то, что в последние дни своей жизни он переживал тяжелый душевный кризис и находился, если не в состоянии тяжелого умопомешательства, то в состоянии сильного умопомрачения.

Перед отъездом из Москвы в Ленинград Есенин посетил одного из самых близких своих друзей, поэта А. Мариенгофа.Здесь Есенин дал волю тем мрачным думам и чувствам, которые владели всем его существом, и мало производил впечатление человека, собирающегося предпринять серьезный литературный труд, чем Есенин мотивировал свою поездку в Ленинград. Очевидно, Есенин переживал тяжелое депрессивное состояние, которое мы не были бы прочь привести в связь с алкоголизмом поэта.

Я склонен думать, что самые глубокие корни самоубийства Есенина можно найти в одном только хроническом его алкоголизме. Известно, что самоубийство при некоторых алкогольных психозах вещь обычная, и особенно часто мы встречаемся с идеями самоубийства при алкогольном галлюцинозе (Alkoholhaluzinose) или алкогольном бреде пьяниц (Alkoholwahnsinn der Saufer). Пьяницы, страдающие алкогольным бредом, переживают часто, между прочим, тяжелые состояния страха, тяжелые, депрессивные состояния и непреодолимое временами влечение к самоубийству и нуждаются поэтому в особенно строгом надзоре. При первом удобном случае алкоголики эти кончают самоубийством.

Хронический алкоголизм Есенина принимал время от времени устрашающие формы, и спился Есенин до форменного алкогольного психоза. Лечение в психиатрической больнице оказалось, очевидно, малоуспешным, ибо мы видим через некоторое время Есенина, вышедшего из психиатрической клиники, страдающим тяжелой депрессией. Есть основание думать, что депрессия эта представляла собой выражение того алкогольного психоза, которым страдал Есенин и который, очевидно, очень близко стоял к одной из форм алкогольного бреда с идеями самоубийства. Не находясь под надлежащим надзором, Есенин, не противостоял болезненному влечению и повесился.

Что касается психологического кризиса Есенина, то он, как таковой, безусловно, существовал, но вряд ли он мог бы повести Есенина к самоубийству, если не страдал бы Есениналкогольным психозом. Тот разлад, который существовал между Есениным поэтом и Есениным человеком и который был источником психологического кризиса Есенина, мог бы при благоприятных условиях легко улечься, ибо он мог бы с течением времени наверстать, как человек, то, что ему природа даровала, как поэту, и Есенин мог бы поднять себя, как человека, на тот уровень, на котором он стоял как поэт. Алкоголизм стоял на пути к достижению такой душевной гармонии, и мы наблюдаем у Есенина, распад, расщепление личности. Это расщепление личности Есенина имеет лишь очень отдаленное сходство с схизофреническим расщеплением личности и по существу с этим последним не идентично. При Demintia praecox (шизофрения), мы имеем распад личности в связи с расщеплением основных функций психики. Нарушение правильного хода ассоциативных процессов (диссоциация), расщепление и отупение аффективной жизни с явлениями амбиваленции и “аффективного слабоумия” (affektive Verblodung), аутизм, “потеря функции реального” и т.д. превращают шизофреника в "двуликого Януса”, который может одновременно переживать два несовместимых переживания (печаль-радость, плач-смех), два различных мира, чувствовать себя “двойным человеком ”, т.е. человеком, в котором живут два как-бы самостоятельных начала, неладящих между собой и все же амальгамирующихся и сливающихся в одно!—При такого рода переживаниях, где шизофреник перестает понимать себя и чувствует себя чужим самому себе, где он видит себя осужденным на пассивность, не будучи в состоянии завоевать утерянную цельность душевной своей жизни, совершается медленный процесс разрушения личности с исходом в слабоумие.

“ Расщепление ” же Есенина состоит, как мы уже сказали, в разладе между Есениным—человеком и Есениным— поэтом, разлад, который под влиянием алкоголя делается все безнадежнее, и видит Есенин, что никогда ему не достичь желанной гармонии между поэтом и человеком Есениным. Величие поэта страдает несказанно от унизительной посредственности человека Есенина, и к ужасу своему Есенин временами, как тот шизофреник, замечает, что неладящие между собой два начала (у Есенина — поэт и человек) амальгамируются в одно, а именно так, что величие поэта теряется в оскорбляющей низости человека. Эту “ гармонию ” Есенин менее всего в состоянии перенести и, будучи совершенно беспомощным в своем стремлении к гармонии величия, Есенин заливает свое горе вином. Получается тот circulus vicious, тот заколдованный круг, который ведет к алкогольному психозу и к ранней окончательной гибели ударом от своей собственной руки.

Примечания:

¹ Леопольд Авербах. Памяти Есенина. “Известия” № 298 (2631). 31 декабря 1925 г.

^{2 С. Есенин. Чорный человек. “Новый мир”. Книга первая.—Стр. 5-9 Москва, январь 1926 г.}

^{3 Такое написание у автора (А.К.)}

⁴ О. Литовский, “Памяти Сергея Есенина”//“Наша газета”, № 1.1926 г

⁵ П. С. Коган. Есенин “Вечерняя Москва” № 298 (608) 31 декабря 1925 г.

⁶ Герман. “Сережа”// “Вечерняя Москва” № 298. 31декабря 1925 г.

⁷ "Стансы" // "Страна советская", изд."Советский Кавиаз", Тифлис. 1925. С. 48.

^{8 Так} у Есенина ^(А.К.)

⁹ С.Есенин. Мой путь.//“Персидские мотивы”. Изд. “Современная Россия”. Москва, с.33.

¹⁰ С.Есенин. “ Тучи с ожереба".// О России и революции”. С. 33. Изд. “Современная Россия”. Москва 1925 г.

¹¹ С.Есенин. “ Тучи—как озера. "// О России и революции”. С. 21. Изд. “Современная Россия”. Москва 1925 г.

¹² С.Есенин. “Не напрасно дули ветры".// О России и революции”. С. 26. Изд. “Современная Россия”. Москва 1925 г.

¹³ Напечатано в:,,Гостиница для путешествующих в прекрасном"//-Русский журнал(Редактор: Н. Савкин), № 1, ноябрь 1922 г.,-М, изд. „Вольница".

¹⁴ И.Б. Галант, "О суицидомании М. Горького".// Клинический архив гениальности и одаренности. Т. I, вып. 3, 1925 г.