Приват-доцент Н. А. Юрман.

“К патографии Скрябина”

Появившиеся в конце 1925 года в виде отдельной книги “Воспоминания о Скрябине” Л. Сабанеева дают много новых ценных данных для выявления патологического облика А. Н. Скрябина в добавление к тому, что мною было уже сделано в работе о Скрябине, помещенной в 3-м выпуске “Клинического Архива гениальности и одаренности” 1925 года.

Воспоминания, как на это указывает их автор, охватывают, главным образом, 5 последних лет жизни композитора, в течение которых автор “Воспоминаний” был особенно близок к композитору, был почти ежедневным посетителем Скрябинского кружка, но они касаются также и предшествующих годов. Интересно, что автор уже в предисловии к “Воспоминаниям” указывает, что он лично “весьма” склонен Скрябина считать вполне здоровым психически, но хронически пребывавшим в состоянии этой “опьяненности” своими собственными мыслями, и умышленно, нарочно, сознательно поддерживавшим в себе этот наркоз настолько, что когда он ослабевал, то он сам принимал искусственные меры к его восстановлению”.

Эту замену научного понятия психоза неопределенным понятием “опьяненности своими собственными мыслями” автор мотивирует тем, что если “очень “объективно” признать Скрябина просто ненормальным”, то это “поставило бы под некоторый вопрос и все его творчество”. Такого рода опасениям автора, конечно, в значительной мере способствовали и мнения тех психиатров, с которыми Сабанееву пришлось беседовать по поводу личности и творчества Скрябина, так как для них все “было слишком просто и решалось в нескольких жестоких формулах”. Вот эти мнения: “Ваш Скрябин, мой дорогой—просто сошел с ума”, говорил мне один профессор, и он даже назвал имя этой психической болезни, которая сопровождается “мегаломаническими идеями”. Многие не понимали, почему это мы так много и долго возимся с этими его бредовыми идеями, стараемся в них что-то разгадать, что-то расшифровать. “Правда не стоит труда, у нас в клинике есть больные, у которых еще незатейливее идеи найдутся”, говорил автору покойный профессор В. Сербский. “Если ломать мозги будете, сами с ума сойдете”, наставительно докончил он.... " Мы “знаем, что в настоящее время вопрос о соотношении между творчеством и душевною болезнью в психиатрии рассматривается не так просто и признание наличия у творческой личности душевного расстройства в той или иной степени еще не дает повода для отрицательного отношения к его творчеству. Еще до сближения со Скрябиным автору сообщали, что “у Скрябина “прогрессивный паралич и что он сходит с ума”. “страшные легенды” о Скрябине, как это ни странно, но определенно мешали его признанию—они своею странностью как бы выдавали ему плохой “психиатрический” аттестат, и тем клали какую-то тень и на его творчество.” И в данном случае сам Скрябин в вопросе о значении душевного расстройства для творчества интуитивно был на более верном пути, так как, по словам Сабанеева, “для самого Скрябина все эти опасения и аргументы не существовали ". Для него самое слово безумие было не ужасным, а едва ли не желательным. Он откровенно звал к безумию, к сгоранию в каком то огне...” Относительно наркоза вином Скрябин говорил: “когда то мне, это бывало нужно при сочинении, но сейчас мне это уже не нужно. Когда я писал Третью симфонию, у меня на рояли стояла бутылка коньяку, а теперь никогда ничкго нк стоит, как видите. Но все-таки, иногда нужно бывает опьянение, чтобы преодолеть какие-то психические грани...” Как знаменательно в смысле наших современных воззрений на соотношение между душевным расстройством и творчеством это указание на необходимость опьянения для преодоления “каких то психических граней ”. В другой раз Скрябин говорит: “Тогда мне нужно было это возбуждение внешнее, физиологическое..., а теперь я в нем не нуждаюсь, потому что у меня иные способы постоянного возбуждения. Я теперь преодолел все это—это не аскетизм, а преодоление. У меня теперь постоянная опьяненность, но не грубая, не физиологическая”. По словам Сабанеева “Скрябин все время имел вид как бы немного захмелевшего, в его глазах была какая-то вакхическая поволока, словно затуманение взора... И сам он это знал и чувствовал, и ценил это в себе, называя это "опьянен-ностью” своей." Интересно с нашей точки зрения то объяснение, которое дает Сабанеев этой “опьяненности”. Он спрашивает “не вправду ли был он несколько как бы подхмелев, не вином, а какой-то иной сущностью, но которая в итоге также нарушала логические умозрения, также парализовала земной здравый смысл, также вела к какому-то обнажению психики, к проявлению во вне таких идей, которые в нормальном сознании пробегают только на заднем плане сознания, как кошмарные призраки, как нечто иррациональное и чуждое...” Сам Сабанеев, считая в предисловии Скрябина психически здоровым, в дальнейшем уклоняется от определения психики Скрябина только как состояния “опьяненности”. Описывая фантастические мечты Скрябина о Мистерии— “Последнем празднике человечества”, он прямо заявляет: “да—это был безумец ”. Сабанеева в Скрябине “раздражало именно то, что он больше ценил в своих мыслях,—эта страшная, болезненная, психопатическая оторванность от реального мира, та самая оторванность, которая нас всех почти,—друзей, заставляла с испугом спрашивать себя: “в чем дело? Кто в его лице с нами? Безумец, или человек, которого мы не понимаем?” “В глубине души” Сабанеев, “все-таки всегда считал, что тут дело не совсем ладно, и чрезмерное развитие этих иррационализмов в Скрябине всегда заставляло... думать о какой то “области навязчивых идей” в его психике”. “Неужели эта грандиозная “Мистерия” в итоге будет только материалом для психиатра?” - спрашивает Сабанеев. В линии художественных настроений Скрябина Сабанеев замечал “устремление—с одной стороны—к схеме, с другой к разложению ритма на отдельные спазматические импульсы. Правда, великий гений ею прикрывал до последних моментов эти качества красотами вдохновения, но чувововалось в этом все-таки нечто от “больной психики” и схематичность и деритмизация, столь характерные для психопатологического творчества”.

В “Воспоминаниях” подтверждается психический облик отца Скрябина как “мало даровитого человека, упрямого и крутого деспота и даже самодура”. Сам Скрябин, несмотря на противоположность взглядов, воззрений с отцом, считал себя очень похожим на него “не только наружностью, но и нравом, и характером и вкусами ”. “И его упрямство у меня обратилось в известную твердость характера. Я тоже, когда уже раз что решу, так сделаю, что там ни произойди” - говорил Скрябин,

Интересен тот резкий перелом в образе жизни Скрябина, который произошел, по-видимому, под влиянием его второй жены Т. Ф. Шлецер и который ярко обрисован в “Воспоминаниях”. “Новая жизнь начиналась с “эпохи Татьяны Федоровны”—раньше же было что то иное, враждебное и нелепое...” “Раньше я нуждался в этих внешних возбуждениях”,- сознался однажды Скрябин Сабанееву, - “я ведь тогда очень бедовую жизнь вел... Мы сиживали с Васильем Ильичем (Сафоновым) в Эрмитаже до утра, вы знаете, нас запирали там оффицианты на ночь и уходили, чтобы утром опять отпереть”. Сам Сафонов, уже после смерти Скрябина, говорил Сабанееву: “Ведь Саша же пил тогда много. Ему спьяну и Мистерия сочинилась. Он так пил, что на всю жизнь опьянел...” Старые ученики и приятели А. Н. единогласно утверждали, что раньше он был “совсем наоборот”, что не было более увлекающегося и “воспаляющегося” человека, что он не мог сидеть вообще равнодушно около особы женского пола, и что были у него похождения и менее безвредные и очень многочисленные”. Хотя автор “Воспоминаний” и не решает определенного вопроса о том,— “угасло ли все это сейчас само собою, или было вытеснено мягкой, но властной рукой Т.Ф.”, тем не менее сам же на той же странице заявляет, что “сильна ее держава” была, что “она не любила женщин и стремилась всеми мерами уменьшить их количество в своем и А. Н. кругу”. За время знакомства с Сабанеевым “не менее двадцати представительниц прекрасного пола получили “отставку” от дома. Им дано было понять, что без них тут лучше себя чувствуют”. Но с другой стороны следует предполагать, что в этом отношении произошло что то и в самом Скрябине, помимо влияния Т. Ф. За все время знакомства и близкой дружбы со Скрябиным Сабанеев “ни разу не видел его ни “ухаживающим” за кем бы то ни было, даже наедине, в товарищеской обстановке, говорящим что нибудь такое, из чего можно было бы заключить о наличии у него этих эмоций." Он был всегда с дамами почтителен, в высшей степени корректно-джентльменски себя вел, но никогда ничего подобного на пробуждение “интереса” у него Сабанеев не заметил. “Этот несомненно очень чувственный и страстный человек, про которого Сафонов некогда писал в своем “акростихе”:

Бурной жизни треволненья

Испытав как человек...

который вел действительно очень рискованный образ жизни раньше,—теперь был полным домоседом” и “за все время жизни с Т. Ф. Скрябин ни разу уже не увлекся по настоящему ни кем...”

Интересен взгляд самого Скрябина на соотношение между творчеством и эротикой. “Я давно уже убедился, что творческий акт теснейшим образом связан с эротикой”, говорил он автору “Воспоминаний”. “Я определенно знаю и по себе, что творческое возбуждение имеет даже все физиологические признаки сексуального возбуждения... И заметьте, как связано творчество художника с этой сферой: как только слабеет художник в этой сфере, так слабеет он и в творчестве, максимумы творчества—максимумы эротизма... Например у Вагнера— этот максимум падает на “Тристана и Изольду”, а “Парсифаль”—уже явный упадок, старчество”... Нельзя при этом не заметить, что связь между творчеством и эротикой, по-видимому, более сложная и если не всегда, то во многих случаях, творчество является сублимацией сексуального чувства и именно “Тристан и Изольда” в этом отношении—является блестящим примером. “Тристан и Изольда”, как известно явились результатом того глубокого чувства, которое питал Вагнер к Матильде Везендонк и которому не суждено было вылиться в более близкие отношения. Можно, конечно, только предполагать, что и у Скрябина эротизм физиологический, проявлявшийся у него так ярков более молодые годы, сублимировался в эротизм творческий после появления на сцене его жизни Т. Ф. Шлецер, которая так ревниво оберегала его от всяких посторонних увлечений и человека, который вел очень рискованный образ жизни раньше, превратила в “полного домоседа”. Характер чувства, которое питал Скрябин к Т. Ф., определяют следующие его слова: “Ведь я по настоящему любил одну только Марусю, но зато Т. Ф. умеет лучше меня держать в руках”. И как результат этой сублимации и получилось, что “настоящий Скрябин начинался в его представлении только с “Мистерии”, только с той эпохи, когда эта идея стала его целью,—а раньше было что-то иное, подготовительное и предварительное; новая же жизнь начиналась с “эпохи Татьяны Федоровны”.

Что произведения этой эпохи были насквозь пропитаны сексуальностью, заключали в себе “бездну эротизма”, показывают многие страницы “Воспоминаний”. Привожу наиболее яркие в этом отношении слова самого Скрябина: “ведь Мистерия это акт эротический, акт любви. Вот как любовь между мужчиной и женщиной оканчивается актом излияния семени— так и в Мистерии... и вот это (он наиграл последние такты сонаты)—это есть излияние и затем то ослабление, которое всегда бывает, исчезновение в небытие, “ведь не надо думать, что в Мистерии будет, как у нас теперь... как это бывает. Наоборот, наш сексуальный акт есть ничто иное, как прообраз Мистерии, как тот же акт, но распылившийся в миллиардах отражений, в отдельных мелких полярностях. В этом и есть материапизационный процесс—все распыляется, все разбрызгами проникает мироздание, и полярность эротического акта тоже распыляется, разбрызгивается. Не Мистерия будет подражать нашему “акту”, а мы сейчас подражаем будущей Мистерии”. К этому можно еще прибавить характеристику Скрябина, даваемую автором “Воспоминаний”— “страшным эротизмом, предельно обостренным и предельно утонченным была наполнена эта творческая индивидуальность. Эротизм был едва ли не самым характерным психологическим свойством Скрябина: вся его наружность свидетельствовала об этом, эти тонкие, истомленные черты лица, чувственная “ямочка” на подбородке, какая-то истома в движениях, когда он им начинал придавать значение, опьяненный взор”.

Все те патологические черты в характере Скрябина, на которые мною было указано в моей предшествующей о нем работе, находят себе яркое подтверждение и на страницах “Воспоминаний”. Следующие строки обрисовывают его инфантилизм, детскость — и несмотря на свои сорок лет, был всегда очень молод внешним образом, очень подвижен и легко прыгал как юноша, даже как мальчик, и имел вообще вид несколько “легковесный”. Он бывал “капризен” по детски, по детски боязлив перед обывательскими опасностями”. Автор “Воспоминаний” приводит яркие примеры патологической мнительности Скрябина, боязни “всяких зараз и бактерий”. Как характерна, например, эта боязнь есть сушки, упавшие с тарелки на скатерть. — “Раз она упала, уже ее нельзя есть. На скатерти могут быть бациллы, мы руки ведь кладем на скатерть... вообще мало ли что”. Как пример резких колебаний настроения можно указать на следующие слова Скрябина— “я испыгываю такое счастье, что весь мир может утонуть и захлебнуться в нем... Иногда у меня такие приступы тоски и отчаяния, которые никто не в состоянии понять”. Мазохизмом звучат слова Скрябина о том, что “всякое такое болезненное ощущение, всякую боль надо претворять в наслаждение. Ведь в этом же вся мистерия”. Иллюстрацией Скрябинского аутизма могут служить следующие слова автора “Воспоминаний” — “с некоторой боязнью я прикасался к внутреннему миру Скрябина — он пугал меня своей оторванностью от обыкновенного, естественного мышления. Чем ближе было соприкасаться с этим миром, тем яснее была эта оторванность. Иногда думалось, что действительно А. Н. воспринимал мир как призраки, как ряды сновидений, что для него реальность сна и яви была почти тождественна, — что он жил не в действительном мире, а в фантастическом, в котором без натяжки можно было предположить, что он созидает этот мир”. Для обрисовки психики Скрябина интересен описываемый Сабанеевым в “Воспоминаниях” спор Скрябина с Вяч. Ивановым о мессиях рас, о конечных мистериях. Во время спора Скрябин, правда из “деликатности” по отношению к себе, “в неопределенных тонах”, Христа ставил в число простых, “будничных” мессий, подготовляющих человечество к приятию настоящего, “праздничного” мессии, творца Мистерии, воссоединителя человечества с “мировым духом”, место которого очевидно предназначал для себя. В этом отношении, в смысле выявления у Скрябина пароноидного симптомокомплекса характерны и следующие слова, сказанные однажды Скрябиным Сабанееву: — “Вы не знаете, как тяжело”, сказал он мне раз поздно вечером, когда я один остался у него: “как тяжело чувствовать на себе все бремя”... он замялся — “все бремя мировой истории...” Наконец, следует упомянуть о словах Скрябина о том, что у него “ни разу не было ни обмороков, ни галлюцинаций”, для появления которых “нужно известное истончение физического организма, иногда просто болезнь даже...” Очевидно, говоря об обмороках и галлюцинациях он не имел в виду те тяжелые нервные припадки, которыми он страдал и которые описывает в своих письмах к Беляеву тетка Скрябина Л. А. Скрябина.

Помимо данных, которыми ярко и определенно обрисовывается патологичность психики Скрябина, в “Воспоминаниях” мы находим ряд страниц, посвященных тонкому психологическому анализу того влияния, которое такого рода патологические, гениально одаренные личности как Скрябин производят на близко соприкасающихся с ними лиц. Не избежал этого влияния, этой индукции, и сам автор “Воспоминаний”, несмотря на свой определенный “позитивизм”. “Если он был безумным”, пишет Сабанеев, “то это было увлекательное безумие. И в его присутствии это безумие пьянило, как вино. Какими-то иррациональными частями своего подсознательного существа начинал я не то что “верить”, а как то страннно свыкаться с идеей Мистерии, с этой фантастической мечтой о “последнем празднике человечества” — о чем-то страшно грандиозном, торжественном и радостно-трагическом. Какая-то жгучая, не то блаженство, не то тоска светилась в его глазах и сообщалась мне, позитивисту и “естественнику”, привыкшему к ясному языку эксперимента и точному голосу математических формул”. На стр. 181,182 и 183 “Воспоминаний” автор их еще более подробно, тонко обрисовывает ту “тепличную, насыщенную и душную атмосферу”, “атмосферу крайнего, изолированного преклонения, почти обоготворения личности”, в которой жили Скрябин и кружок близких к нему лиц и в которой идея Мистерии, идея самообожествления самого Скрябина постепенно все более и более заражала друзей Скрябина. “Нервность” Скрябина “несомненно привязывала к нему, как бы приковывала, — а его страшная убежденность, с которой он говорил, невольно, заражала, почти гипнотизировала. Эта тепличная атмосфера... создавалась в этих условиях сама собою, как результат известного отбора эмоций и настроений. И чем дальше, тем успешнее шел отбор, атмосфера все специфизировалась, и свежие люди в ней уже не могли выдержать, ретировались, а новые подбирались уже по принципу сродства”.

Для того же, чтобы понять, какие гениальные произведения росли в “этой страстной, рескошной и душной теплице” можно только рекомендовать читателю ознакомиться со страницами “Воспоминаний” (281, 282, 283), описывающими, по словам автора, “памятную для него фантастическую ночь, перед очарованием которой вряд ли устояли бы какие-нибудь иные, с иным содержанием ночи”, в течение которой Скрябин ознакомил его с эскизами своего, так и не увидевшего свет “Предварительного действия”.

Содержание:

Г. В. Сегалин. Эвропатология гениальных эпилептиков. Форма и характер

эпилепсии у великих людей

Д-ра М. Соловьевой (Смоленск). Лермонтов с точки зрения учения Кречмера.

Д-ра И. Б. Галанта (Москва). К суицидомании М. Горького (дополнительные материалы).

Д-ра И. Б. Галанта (Москва) Pseudologia phantastica у Максима Горького.

Г. В. Сегалин