Форма и характер эпилепсии у великих людей

Приступая в этих главах к изучению эвропатологии гениальных эпилептиков, мы должны сначала остановиться на вопросе имеются ли, прежде всего, эпилептики великие люди вообще, и, если таковые имеются, то не составляют ли они такую малочисленную группу, чтобы можно было делать какие-либо эвропатологические выводы. Затем, другой вопрос, который при этом возникает, это следующий: к какой форме эпилепсии принадлежит это заболевание у великих и замечательных людей. Не отличается ли эпилепсия у великих людей какими-нибудь особенностями? Все эти вопросы должны быть предварительно освещены прежде, чем приступить к изучению той специальной части, которая нами выделяется, как “специальная эвропатология гениальных эпилептиков”. Освещением этих вопросов и займется настоящая работа, поскольку рамки статьи позволят нам это сделать. Но предварительно сделаем несколько замечаний по поводу современного состояния вопроса об эпилепсии вообще.

Еще очень недавно в круг понятия “эпилепсия” включались самые различные клинические состояния: мигрень, дипсомания, нарколепсия, пикнолепсия, эпизодические сумеречные состояния, аффектэпилепсия, эпилептическая психопатия и прочие моносимптоматические эпилептоидные заболевания (помимо, конечно, самой генуинной эпилепсии). Все эти самые различные формы, входящие в понятие “эпилепсии”, рассматривались, как клиническое выражение (или проявление) одной и той же патологической причины, вызывающей все эти явления (Sant, Крепелин, Aschaffenburg, Gaupp). По воззрению этих авторов вся пестрота эпилептических состояний является как бы выражением единой эпилептической конституции, элементы которой могут быть заменены друг другом в эквивалентах.

В настоящее время такое единое понятие об эпилепсии под влиянием критики (Kleist и другие) начинает заменяться множественными конституциональными единицами (вместо единой эпилептической конституции с различными проявлениями), соединящимися друг с другом, или же они проявляются клинически, как отдельные моносимптоматические болезни. Получается так, как будто вместо одного эпилептического gen'а должен быть целый ряд таких самостоятельных gen'ов. Несмотря на то, что учение о конституции в отношении эпилепсии этими новыми тенденциями как бы расширяется, однако, еще все таки не доказано, что все эти различные формы и проявления эпилепсии имеют действительно различные гены, точно так же, как еще не доказано, что все эти формы есть проявления одного гена.

Так или иначе такая попытка выделения отдельных эпилептоидных заболеваний, как заболеваний, представляющих самостоятельные конституциональные единицы — есть уже шаг вперед в учении об эпилепсии. С точки зрения таких новых тенденций весьма интересно будет проанализировать эпилепсию у великих людей с ее специфическими особенностями. Мы увидим далее, что те авторы, которые стоят на точке зрения существования множественных конституциональных единиц в эпилепсии, найдут здесь еще одно подтверждение своей идеи.

Дело в том, что у великих людей (как это мы увидим далее) существуют в большинстве случаев определенные формы эпилептического заболевания, т.е. иначе говоря, у них имеется определенная эпилептическая конституция (если мы будем говорить языком тех авторов, допускающих существование множественных конституциональных единиц в эпилепсии). Иначе говоря: гениальная (или выдающаяся) одаренность, если она сочетается с эпилепсией, то обязательно сочетается с определенной формой эпилепсии (или вернее с определенной формой эпилептической конституции).

Какая это будет форма эпилепсии—увидим после, пока же ответим на первый вопрос, который мы ставили в начале: имеется ли достаточное количество эпилептических или эпилептоидных заболеваний у великих людей, чтоб можно было говорить вообще о какой либо форме эпилепсии у великих людей?

На основании всех собранных автором сей работы, предварительных материалов, в существующей литературе, можно определенно заключить, что имеется до тридцати имен великих и замечательных людей, у которых можно констатировать наличие тех или иных эпилептических или эпилептоидных заболеваний. Такое количество составляет уже настолько изрядную группу, чтоб можно было сделать тот или иной вывод при изучении этой группы. Правда, истории болезни отдельных частей этой группы еще недостаточно полны и во многих отношениях их следует пополнить новыми изысканиями. Однако, уже на основании того, что имеется, можно сделать те или иные выводы и на основании имеющихся у нас данных приступим к освещению основного вопроса, поставленного нами целью этой работы.

Итак, какая форма эпилепсии присуща великому и замечательному человеку, если он заболевает эпилепсией?

Частично ответим на этот вопрос сейчас же, в самом начале.

Так называемая генуинная эпилепсия совершенно исключается у великих людей: т. е. иначе говоря, совершенно исключается у великих или замечательных людей возможность появления такой формы эпилепсии, где бы исходным состоянием было эпилептическое изменение личности в смысле прогрессирующего эпилептического слабоумия. Такой эпилепсии у великих или замечательных людей не бывает.

По крайней мере, на нашем материале мы не могли найти ни одного случая, и с нашей точки зрения совершенно исключается такая возможность. Мы здесь об этом заявляем в самом начале разбора наших случаев, дабы раз навсегда устранить то возможное недоразумение, которое всегда и раньше возникало при разборе этого вопроса еще у прежних авторов. Вопрос о возможности эпилепсии у великих людей — старый спор, который всегда базировался на недоразумениях (например, спор о том, была ли эпилепсия у Наполеона). Спор этот всегда основывался на различных содержаниях, вкладываемых в понятие “эпилепсия” различными авторами того времени, когда учение об эпилепсии было еще более расплывчато, нежели теперь. Например, те, которые отрицали у Наполеона эпилепсию, как болезнь (несмотря на наличие достоверно доказанных припадков эпилептического характера), аргументировали свое отрицание тем, что, дескать, у Наполеона не было того непременного признака эпилепсии — эпилептического слабоумия (подразумевая при этом генуинную эпилепсию); наоборот, говорят эти авторы, Наполеон — человек выдающегося ума и способностей, — следовательно на этом основании он не мог быть эпилептиком. Другие же авторы, утверждавшие эпилепсию у Наполеона, подразумевали не генуинную форму эпилепсии, а другие формы. Таким образом, существовал спор, основанный на недоразумении в толковании понятия “эпилепсия”. Чтоб не возникла возможность такого недоразумения, мы в начале нашей работы и предупреждаем; о генуинной эпилепсии у великих людей говорить не приходится потому, что этой формы эпилепсии у них нет, и, следовательно, она не -может входить в круг наших исследований.

О какой же эпилепсии здесь может быть речь? Чтоб ответить на этот вопрос, приведем несколько историй болезни великих и замечательных людей. Приведем следующие имена: Лев Толстой, Достоевский, Чайковский, Байрон, Эдгар Поэ, Наполеон, Флобер и другие. Все они страдали припадками эпилептического характера. Для этого приведем историю болезни каждого, где мы и увидим характер и форму этих припадков. Причем считаю нужным оговориться, что полнота истории болезни того или иного лица зависит лишь от недостаточности материала, имеющеюся в данный момент у автора этой работы, а не от недостатка его в литературе вообще. В некоторых стучаях приводятся очень краткие данные лишь потому, что положения автора в них достаточно иллюстрируются.

Наполеон I

О наследственности его известно следующее: отец—алкоголик. Умер будто бы от рака в молодые годы. Рисуется в биографическом материале, как человек “лишенный нравственных чувств” и как человек с патологической психикой. Сестры Наполеона — истеричны. Брат— “жадный и чувственный эгоист”. О матери Наполеона говорится, что она была “властная, умная, серьезная и решительная особа”. Внешность Наполеона самого по Ломброзо изобиловала многими физическими признаками дегенерации: мал ростом (1 метр 51 сантиметр), несоразмерные и непропорциональные туловищу руки, короткие ноги, непропорциональные другим частям тела. Окружность черепа не превышала средней величины. Голова мезоцефала с вдавленными висками также имела много аномалий: громадные челюсти, выдающиеся скулы и глубокие впадины глаз, редкая борода. Ассиметрия лица; голова сидела глубоко между плечами. Спина несколько сгорблена, странные явления гиперэстэзии. Комната Наполеона топилась до июля месяца. Чувствовал запахи, которых никто не замечал (галлюцинация обоняния). Чрезвычайно чувствителен к метеорологическим явлениям, например: предчувствовал перемену погоды. Становился невыносим в туманные сырые дни. Страдал частыми мигренями. Постоянные подергивания правого плеча и губ, а во время приступов гнева—и икр; “я, вероятно, был очень рассержен (сознавался он после горячего спора), потому что чувствовал дрожание моих икр, чего давно со мной не случалось”. Пульс 50 — 55 ударов в минуту. О его судорожных припадках свидетельствуют следующие данные. Еще будучи учеником в Бриенской военной школе, с Наполеоном сделался судорожный припадок, когда однажды он был подвергнут наказанию, и начальство школы было так перепугано, что немедленно сняло с него кару.

По свидетельству Констана, 10 сентября 1804 г. у Наполеона был припадок, а несколько часов спустя “у него было удушье, характерное для эпилепсии”. Очевидцам этого припадка Наполеон запрещал говорить. Констан свидетельствует, что видел сам Наполеона в эпилептическом припадке.

Об эпилептических припадках Наполеона мы имеем еще целый ряд исторических данных, свидетельствуемых в мемуарах целого ряда лиц, которые вовлекались в неприятное положение невольных свидетелей этих припадков. Так, известен и описан в мемуарах случай с актрисой Жорж, которая была так испугана припадком, случившимся с Наполеоном ночью, когда она была у него во дворце, что принялась кричать и этим привлекла в спальню не только слуг, но и самую Жозефину. Когда Наполеон пришел в себя, то сильно избил Жорж за этот поступок. Затем, одна придворная дама, г-жа Ремюза, сопровождавшая в Майнц двор, в своем дневнике говорит, что с Наполеоном ночью сделался сильнейший припадок, а так как в ту эпоху в комнатах не было звонков, и даже не нашлось в тот момент под рукой свечи, то Жозефине пришлось полуодетой пойти к дежурному адьютанту и попросить свечу. Она провела ночь в страшной тревоге, ожидая кризиса, и когда все миновало, отдали строгий приказ,—ничего не рассказывать, но об этом быстро узнали все. Актриса Жорж настойчиво уверяла, что у Наполеона была падучая болезнь. Констан в своих меуарах, говоря о Наполеоне, рассказывает, как однажды ночью из спальни Жозефины раздались стоны и крики. Вбежав туда, Констан увидел Наполеона распростертым на постели, без движения, с судорожно прижатыми к груди руками и с открытым ртом. Придя в себя, он объяснил, что все это произошло вследствие тяжелого кошмара. Талейран также был свидетелем припадка, который случичся с Наполеоном в Страсбурге, когда он однажды гневный “вылетел, как ураган” из комнаты Жозефины, схватил Талейрана за руку и, втащив в соседнюю комнату, запер за собой дверь. Там он упал и в конвульсиях стал кататься по полу, со стонами и пеной у рта. Придя в себя, он попросил Талейрана никому не говорить о случившемся. Через полчаса он отправился в Карлсруэ. К психическим симптомам эпилепсии можно отнести следующие данные. Моментальные затмения сознания, столь характерные для эпилептиков, констатировал еще Ломброзо. Уольселей заявлял, что план Бородинского сражения не удался, благодаря “временной парализации умственных способностей” Наполеона (Revue Bleues, Mars 1894). Точно также под Дрезденом будто — “внезапное затмение ума помешало ему принять необходимое решение, и он потерял благодаря этому плоды своей победы”. Наполеон был чрезвычайно вспыльчив по поводу самых ничтожных поводов. Эта вспыльчивость доходила у него до бешенства. В состоянии такой вспыльчивости он мог прибегнуть к насилию и агрессивным действиям, например, избить любого человека. Таким диким вспышкам гнева он был подвержен еще с детства. Однажды он дал пинка ногою Вольнею, сказавшему при нем, что “Франция желает Бурбонов”. Бертье он ударил кулаком, когда тот не во-время приветствовал его титулом “короля французов”. Своего адмирала он бил хлыстом также, как своих конюхов, если они не так быстро исполняли его приказания. Своего брата Людовика он раз вышвырнул из комнаты. Не терпя задержек в своих волевых проявлениях, он швырял в огонь одежду свою, которую ему не удавалось одеть сразу. Часто в припадке гнева своего, он с досады бил себя по голове, а иногда этот гнев оканчивался судорожным припадком. Сам Наполеон говорил о своей аффективности и раздражительности таким образом: “Мои нервы всегда возбуждены, а если бы моя кровь не текла так медленно, то я давно бы сошел с ума”.

К другим его психическим особенностям, характеризующим его эпилептическую натуру, принадлежит его крайний эгоизм и эгоцентризм, доведшие его в своем развитии до возведения своего “я” до крайних пределов. Этот эгоизм проявлялся в нем еще с детства — он не знал ни стыда, ни совести в проявлении своего чудовищного эгоизма.

В соревновании он не терпел соперников, колотил своих товарищей без пощады за то, что не преклонялись пред его “я”, в то же самое время обвинял своих жертв в том, что они побили его. По его мнению, “человек должен управляться своими собственными эгоистическими страстями: страхом, алчностью, честолюбием, соревнованием. Кто им противится, тот погибает”. И действительно, этим правилом Наполеон руководствовался всю жизнь и никогда от него не отступал. Ради этого правила он не брезгал ничем. В разюворе с Жозефиной он говорил: “Я не такой человек, как другие, а законы морали и приличия созданы не для меня”. И действительно, для Наполеона цинизм, наглость, скрытность, подкупы, обманы, преступные услуги какого угодно сорта—все средства были хороши, лишь бы они вели к его цели.

Из этих всех данных бросается в глаза, что припадки Наполеона, констатируемые теми или иными свидетелями, всегда отличаются тем, что им всегда предшествовало то или иное аффективное переживание, следовательно, носили психогенный характер, присущий аффектэпилептикам, поэтому мы можем без сомнения говорить, что эпилепсия Наполеона есть ни что иное, как аффектэпилепсия. Вся картина его болезни, все особенности его психики говорят в пользу такой диагностики.

Чайковский

Как известно, Чайковский страдал припадками с потерей сознания, об этом говорит Фейс¹, об этом говорит также Модест Чайковский (брат композитора). Такими же припадками страдал дядя и дед Чайковского. К сожалению, мы не имеем подробного описания этих припадков. Но мы имеем определенные указания на то, что припадки эти всегда связывались с эмоциональными переживаниями Чайковского, следовательно, носили психогенный характер. Об этом говорит также Игорь Глебов (“Чайковский,” издание центрального кооперативного издательства “Мысль” 1922 г.), который пользовался источниками, еще не опубликованными и почему-то не подлежащими опубликованию и, следовательно, имел основание “между прочим” высказаться о связи припадков с аффективностью Чайковского. Игорь Глебов об этой связи говорит следующее (стр. 85):

“Организм Чайковского был как-бы аккумулятором. В нем до какого то предела скоплялся заряд жизненных ощущений и впечатлений. Потом следовал внезапный разряд — нервный ли припадок², мимолетный и быстро, бесследно исчезавший, или же длительное, острое, нервное расстройство. Обычно все это совпадало с тягостными событиями и испытаниями порой чисто житейского порядка, но могло и не совпадать, а отзываться как-бы на расстоянии. Раз совпав с запутанными отношениями, разряд нервной энергии вызывал необходимость в ином направлении жизни и работы и в перемене обстановки. Так было в первый год жизни мальчика Чайковского в Петербурге, когда связанные с отъездом из Воткинска и со вступлением в новый круг жизненных отношений перемены потребовали от хрупкого, чувствительного организма ряда сложных приспособлений и усиленной работы воображения, впечатления от которой скапливались и, наконец, вызвали нервное потрясение (примечание автора,— так было, как я упоминал, еще и в Воткинске, в связи с первыми музыкальными впечатлениями, так было и потом не раз в жизни Петра Ильича). Результат таких разрядов был всегда благодетелен для здоровья, и таким образом, сама природа, помимо воли обладателя этим чудным организмом, регулировала правильность жизнеповедения и в момент высокого давления как бы сам собой вовремя открывался клапан парового котла, чтобы выпустить скопившиеся пары” (стр. 85 — 86).

Из этого отрывка Глебова мы можем заключить, что припадкам предшествовали обычно переживания “тягостных событий и испытаний порой чисто житейского характера”, т. е., попросту говоря, связанные с переживаниями неприятного характера. Так было всегда и в юности—мальчиком, и после, в разных периодах жизни. Кроме того, из этих данных Глебова мы также можем заключить, что эти эмоциональные (rsp. аффективные переживания не всегда отреагировались припадком, иногда он выливался в психический эквивалент—в форме длительноострого “нервного расстройства”.

Таких “ нервных расстройств” с припадками или без припадков мы имеем в жизни Чайковского целый ряд. Приведем их здесь хронологически.

Восьми лет от роду (в июне 1849 г.) Чайковский во время его пребывания в пенсионе заболевает корью и заболевает “нервным расстройством” и страданием “спинного мозга” (по словам биографа). Это “нервное расстройство” и страдание “спинного мозга” по-видимому и есть начало тех эпилептических или эпилептоподобных припадков, связанных с повышенной раздражтельностью и аффективностью этой эпохи его жизни, ибо, по словам биографа— “от скромного, послушного мальчика не осталось и следа. Он стал ленив, капризен, раздражителен, несдержан”. “Эта эпоха в жизни Чайковского была тем переходным моментом, когда впечатлительная душа его, не столько борясь, сколько находясь в оппозиции ко всем близким и далеким, из мальчишеского упрямства и бунтарства не желала налаживать отношений в смысле видимого послушания и примерности”. Конечно, дело тут не в мальчишеском упрямстве и бунтарстве девятилетнего мальчика, бывшего до сих пор “скромным и послушным”, а в том, что он переживал нервный перелом в связи с нервной болезнью. Начались нервные припадки.

Помимо приступов возбуждения раздражительности, вспыльчивости, Чайковский начал страдать приступами тоски и страха смерти. “Тоска вошла в его жизнь с этих пор (говорит биограф), как доминирующее начало. Поступивши в 1850 году в училище правоведения, за время его пребывания в этом училище эти приступы продолжались. Тоска его была такого рода, что обращала внимание даже посторонних”. С этих пор эти приступы депрессии и страха смерти Чайковского не покидают всю жизнь.

В 1861 году (21 году от роду) “психический кризис, период мучительных сомнений, отчаяния в моменты отрезвления от лихорадочной погони за удовольствиями”, кульминационный пункт праздной эпохи существования Петра Ильича. “Ревнивая самонадеянность и скрытность”.

В 1866 году (26 лет от роду) сильный приступ психического расстройства, выразившийся в следующих явлениях: галлюцинации, страхе смерти, омертвении конечностей.

В 1875 году переживает сильное нервное расстройство, вызванное различными неприятностями, причем доктора воспретили ему всякие музыкальные занятия. Болезнь выразилась в приступах возбуждения, в приступах депрессии и страха. “Острое усиление приступов болезненной тоски”... “во вне проявляющейся в разочаровании в окружающих людях и в возникновении навязчивой идеи о необходимости найти исцеление в совместной жизни с любящим и понимающим все эти стремления человеком. В одиночестве—тоска по людям, при людях — тоска по одиночеству. Напряженнейшее тяготение к смене явлений, к неустойчивости, к постоянному контрасту между буйным изживанием жизненных сил в творческом бдении и между инстинктивным опасением быть одному вне общей жизни, т. е. непременно сжигать себя. В Москве тоска по Италии. В Италии — по Москве”. (цит. по И.Глебов, “Чайковский”, издание центрального кооперативного издательства “Мысль”, 1922 г.)

В 1877 году с 24 сентября по 25 октября острое нервное расстройство, которое окончилось попыткой к самоубийству. Случилось это в связи с женитьбой. Весной 1877 года, увлеченный мыслью об опере “Евгений Онегин”, Чайковский получил письмо, содержавшее объяснение в любви от бывшей ученицы Московской консерватории М. И. Милюковой. Прошло некоторое время, он получает второе письмо от нее с угрозой покончить с собой. "В моей голове все это соединилось с представлением о Татьяне, а я сам, казалось мне, поступал несравненно хуже Онегина и я искренно возмущался на себя за свое бессердечное отношение к полюбившей меня девушке”. Чайковский свиделся с Милюковой. Тронутый ее преданностью, он был окончательно смущен. Чайковский через некоторое время заявил ей, что любви к ней не чувствует и не почувствует, но что если, несмотря на это, она пожелает выйти за него, он готов жениться. Она, по-видимому, согласилась. Все это он упорно держал в тайне от всех друзей своих. Май и июнь, в виду отъезда Милюковой, Чайковский продолжать сочинять “Евгения Онегина”. Милюкова вернулась, известила Чайковского, он приехал в Москву, и 6-го июля они повенчались. На лето Чайковский уехал к сестре в Каменку, где продолжал работать. Осенью, вернувшись в Москву,он нашел уже новую квартиру, устроенную его женой. Но тут вскоре Чайковский заболевает психически. Он решает покончить жизнь самоубийством. Однажды поздно вечером он пошел на пустынный берег Москвы-реки и “никем в темноте невидимый, вошел в воду почти по пояс и оставался так долго, как только мог выдержать ломоту в теле от холода”. Чувствуя себя больным, Чайковский по телеграмме, присланной по его же просьбе из Петербурга, выехал туда. По совету психиатра один из братьев вскоре увозит его заграницу.

Особенно тяжелыми для Чайковского были приступы страха смерти. Эти приступы причиняли Чайковскому тяжелые страдания.

Эти приступы у него начались, как мы уже говорили выше, еще мальчиком, в училище правоведения в 1850 г. и после этого остались доминирующим началом в его психике. Они повторялись затем в его жизни, время от времени, но особенно резко выступают в острых приступах. Так было в 1861 году (21 года от роду), так было также в 1866 году (26 лет от роду). Здесь биографом отмечается, что эти приступы сопровождались галлюцинациями. Какого характера были эти галлюцинации, — он об этом не говорит. Во время поездки летом, в 1893 году, в Лондон, Чайковский о своем очередном приступе тоски и страха пишет своему племяннику письмо 17.05 1893 г.: “я страдаю не только от тоски, не поддающейся выражению словом (в моей новой симфонии есть одно место, которое, кажется, хорошо ее выражает). но и от ненависти к чужим людям, от какого-то неопределенного страха и еще чорт знает чего”; “физически это состояние выражается в боли в нижней части живота и в ноющей боли и слабости в ногах”.

Из всех этих данных мы можем вывести следующее заключение:

Чайковский принадлежал к семье, где была конституциональная склонность к эпилептоподобным припадкам (дед и дядя были подвержены припадкам). Сам Чайковский страдал припадками, сопровождавшимися потерей сознания. Всегда эти припадки связывались с сильными душевными возбуждениями и аффективностыо. Эти припадки нельзя отнести к чисто истерическим припадкам, ибо у него были еще и другие симптомы, говорящие больше за аффектэпилептические припадки; например, патологические приступы страха, преследовавшие его всю жизнь, связь аффекта с припадком, состояния, похожие на сумеречные состояния, приступы экстатических состояний и вообще вся картина болезни Чайковского напоминает больше аффектэпилептическую картину, где истерические симптомы смешиваются с эпилептическими, а не являются самостоятельным комплексом.

Эдгар Поэ

О наследственности Поэ нам известно следующее: он происходит из старинного рода, представители которого всегда отличались эксцентричностью и легко возбудимой психикой. Сам Поэ характеризует себя, как потомка рода, который еще издревле отличался сильным воображением и легко возбудимой эмоциональностью. О каких-либо определенных душевных заболеваниях среди родных, нам неизвестно. Отец Поэ представлял собой дегенеративный тип с неуживчивым характером, который вел бродячий образ жизни и рано умер от туберкулеза. Поэ характеризует своих родителей, как людей слабовольных и, кроме того, страдающих “теми же наследственными недостатками”. Сэм поэт Поэ уже по внешности представлял собой также выраженный дегенеративный тип; громадный лоб с известными уклонениями в строении черепа, которые говорят о том, что в раннем развитии организма Поэ перенес мозговой недуг, а именно мы имеем гидроцефалический тип черепа. Кроме того, бросается в глаза ассиметрия лица с громадными, блестящими глазами с широкими зрачками (часто у эпилептиков).

Ребенком Поэ отличался чересчур ранним развитием и считался вундеркиндом. Отличался он также необыкновенной возбудимостью, аффективностыо, “страстностью” и упрямством характера.

Относительно своего раннего развития сам Поэ говорил о себе: “я пришел к заключению, что мое раннее развитие, большей частью, необычайно... Да! Даже болезненно”. Когда началась его болезнь, точно неизвестно. По-видимому, начало болезни совпало с началом полового развития. В это время, когда он учился в высшей школе, начался первый приступ депрессии. Эти приступы депрессии затем повторялись во всю его жизнь. И эти приступы депрессии были совершенно независимо от внешних обстоятельств (хотя окружающие всегда давали объяснения внешними обстоятельствами жизни). Что это так, доказывал, например, приступ, пережитый им в конце 1835 года, когда никаких внешних оснований для депрессии не было, и все таки он пишет своему приятелю: “...все таки, мне часто представляется так, что никакой радости и никакого удовлетворения не мысслимы для меня на этом свете, невозможны; я действительно достоин сожаления, я страдаю от такой разбитости, хуже какой я никогда не переживал. Напрасно я пробовал против этой меланхолии бороться... Мне тяжелой не знаю, отчего”. В ответ на это письмо Kennedy удивляется, что его депрессия началась тогда именно, когда началась его блестящая слава и материальное благополучие. В его признаниях о его болезни он часто называет слово “ меланхолия”. В эти периоды он не мог ничего создавать. Периоды депрессии у него сменялись периодами повышенного настроения, когда и создавались его произведения. Вследствие этих колебаний в настроении Поэ производил то впечатление хорошее, то впечатление человека тяжелого, с которым трудно иметь дело, и с которым приходится ссориться.

Кроме других симптомов эпилепсии Поэ страдает эпилептическими припадками. Поэ сам мастерски описывал эти припадки со всеми prae и post эпилептическими явлениями. В “Мнимом покойнике” он описывает начало припадка: "началась тошнота, меня охватило онемение в руках и ногах и во всех частях туловища, меня охватила дрожь, затем началось головокружение, и вдруг я падаю, как сноп”. “После состояния полной бессознательности, следовало слабое возвращение сознания, он чувствует состояние неподвижности, чувство острой боли, которая переносится апатично. Никакой боязни, никаких надежд, никаких движений. Затем после некоторого промежутка наступает шум в ушах; после колючие ощущения, мозжание ³ в руках и в ногах; затем бесконечно длящееся состояние приятного покоя, наконец, он внезапно приходит в себя; подергивание век; он продолжает несколько минут находиться в состоянии спутанности и непонимания, что происходит с ним, пока мысли и воспоминания опять полностью не возвращаются”.

Этим припадкам предшествуют часто экстатические переживания ауры, переживания необычайного чувства счастья, или же эти состояния происходят взамен припадка (эквивалент). Внезапно он начинает как бы чувствовать необычайные тайны существования; вдруг ему освещаются молниеобразно "самые недоступные области, куда еще человеческая мысль не проникала”. Часто всплывает чувство, что он все это уже давно пережил и что он чувствует связь с прошлыми тысячелетиями. Поэ обозначает эти ощущеня как “туманные видения, странные, спутанные, сгущенные представления из времен, когда его память еще не получила свое существование”.

Отмечается у Поэ—аффективность и раздражительность эпилептического характера. Эта аффективность служит причиной, что он не мог ужиться со своими близкими и расходился с ними.

Приступы сумеречного состояния были также у Поэ. В состоянии такого тяжелого сумеречного состояния были его поездки в Грецию, а после, очутившись в Петербурге, это сумеречное состояние прекратилось. Наиболее тяжелым симптомом его эпилептического характера были периодические приступы запоя (Dipsomania). Эти дипсоманические приступы у него начались рано. Эту дипсоманию надо рассматривать, как результат его эпилептического заболевания, а не наоборот; эпилепсия не есть следствие его алкоголизма (как можно было бы предположить). Доказательством того, что приступы дипсомании—были следствием эпилепсии — (по мнению Probst'a⁴) является то обстоятельство, что перед дипсоманией у него наступали ауральные и экстатические приступы, во время которых он развивал необычайную творческую продуктивность, и создание большинства его замечательных произведений всегда происходило перед этими кризисами. Так была, например, создана его “Heureka”. Также его знаменитое произведение “Raben” носит все следы такого приступа. Конечно, алкоголизм Поэ умножал и осложнял основную болезнь новыми симптомами: галлюцинациями и делириозными состояниями. Произведения Поэ проникнуты всеми этими симптомами. Большинство из них построено на этих делириозных и галлюцинаторных состояниях.

Вся картина эпилепсии Эдгара Поэ вырисовывается нам также как аффективная форма эпилепсии. Чрезвычайно экстатичная и аффективная неуравновешенная натура Поэ, его приступы страха, сумеречных состояний, дипсомании и все прочие симптомы убеждают нас в справедливости этой диагностики.

Лев Толстой⁵

Для характеристики наследственности Толстого приведем слова одного из представителей рода Толстых—М. Г. Назимовой из ее “Семейной хроники Толстых”.

М. Г. Назимова говорит, что в каждой семье каждого поколения Толстых имеется душевнобольной, что, действительно, можно отметить в генеалогии Толстых. Помимо душевнобольных еще больше мы имеем в каждой семье членов с психопатическим характером, или имеются препсихотики с шизоидными чертами психики.

Замкнутые, эксцентричные, вспыльчивые, взбалмошные, странные чудаки, авантюристы, юродствующие и склонные к крайнему религиозному мистицизму, иногда сочетаемому с ханжеством, крайние эгоисты, сенситивные и прочее.

К таким типам, между прочим, принадлежит один из двоюродных дядей Толстою, известный под именем “Американца”.

Что касается прямой отягченности, то мы можем отметить про некоторых из близких членов семьи Толстого следующие данные.

Дед писателя по отцу—Илья Андреевич—представляет из себя патологический тип. Сам Толстой упоминает о нем, как об ограниченном человеке в умственном отношении. Он был очень веселый человек, но его веселость носила патологический характер.

В имении его, Полянах (не Ясная Поляна) в Белевском уезде, в его доме был вечный праздник. Беспрерывные пиршества, балы, кутежи — делались совершенно не по его средствам. Кроме того, его страсть играть в карты, совершенно не умея играть, его страсть к различным спекуляциям, к денежным аферам довели его до полного разорения. Если к этому бестолковому и бессмысленному мотовству прибавить еще то, что он совершенно бессмысленно отдавал деньги всякому, кто просил, то неудивительно, что этот ненормальный человек дошел до того, что богатое имение его жены было так запутано в долгах и разорено, что его семье нечем было жить, и он принужден был искать себе место на службе государственной, что при его связях ему было легко сделать, — и он сделался Казанским губернатором.

Предполагают, что он окончил самоубийством.

Таков был дед.

Бабушка его также была особа ненормальная и, по-видимому, более ненормальная, чем дед.

Дочь слепого князя Горчакова, ее сам Толстой характеризует как очень недалекую особу в умственном отношении. Известно также, что она была очень неуравновешенная и взбалмошная женщина со всякими причудами и самодурствами, мучила своих приближенных слуг, а также родных. Была взяточница.

Страдала галлюцинациями. Однажды она велела отворить дверь в соседнюю комнату, так как она там видит сроего сына (тогда уже покойного) и заговаривает с ним (покойным сыном).

Из детей этой четы один сын — Илья Ильич (т. е. младший брат отца)—был горбатый и умер в детстве.

Дочь Александра Ильинишна (сестра отца Толстого) отличалась мистическим характером, жила в монастыре, держала себя, как юродивая и была очень неряшаива (по словам самого Льва Николаевича). Понятно, что здесь речь идет о патологической неряшливости.

Другая дочь—Пелагея Ильинишна—также, по-видимому, умственно отсталая, юродивая, мистически настроенная, с тяжелым неуживчивым характером (например, плохо жила с мужем и часто расходилась). Ее религиозность переходила в ханжество. В конце концов удалилась в монастырь, впала в старческое слабоумие (несмотря на религиозность, не хотела при смерти причащаться).

Отец Толстого — Николай Ильич был также человек недалекий. Шестнадцати лет заболел, по-видимому, какой то нервной или душевной болезнью, так что для своего здоровья был соединен в незаконный брак с дворовой девушкой.

Из всех сыновей его (братьев Льва Николаевича) один был определенно нервно-психически больной, Дмитрий Николаевич. В детстве у него приступы капризности были до того сильны, что мать и няня “мучились” с ним. Позже, взрослым, был очень замкнутым, даже с братьями; задумчивый, склонный к мистическому и религиозному юродству, не обращая внимания на окружающих людей; имел странные выходки, странные вкусы, следствием чего был объектом насмешек. Был неряшлив и грязен, без нательной рубашки, одетый только на голое тело в пальто и таким образом являлся с визитом к высокопоставленным лицам. Из юродствующего и религиозного вдруг становился развратным (временами). Часто делался импульсивным, вспыльчивым, агрессивным, жестоким и драчливым, дурно обращался с слугой своим, бил его. Страдал смолоду тиком (подергивал головой, как бы освобождаясь от узости галстуха)... Умер, как и большинство таких душевно-больных, от чахотки.

Другой брат Толстого—Сергей Николаевич—отличался также эксцентричностью и явно патологическими странностями психики. Так, по словам старшего сына Толстого (Льра Львовича), он был эгоистичный и “несчастный человек”, мало разговаривающий и чрезвычайно замкнутый человек, часто месяцами проводил один, взаперти. “Часто на весь дом раздавалось его оханье и аханье”. Держал себя всегда странным образом и оригиналом. Выезжал не иначе, как на четверке.

Он был чрезвычайно горд и к крестьянам относился с презрением.

Сын Льва Толстого—Лев Львович—отмечает в своих воспоминаниях, что он стоадал в течение 5 лет какой то “нервной болезнью”, так что был освобожден от воинской повинности и оправился, будто бы, от этой болезни, когда женился.

Таким образом о психопатической наследственности Л. Толстого нет никаких сомнений.

Теперь перейдем к вопросу о припатках Льва Толстого. Самое характерное и полное описание припадка мы имеем в дневнике его секретаря В. Ф. Булгакова.⁶ На странице 336 этого дневника мы читаем описание такого припадка. Приводим здесь целиком это место.

“...Писал сегодня Л. Н. статью о социализме, начатую по совету Душана для журнала чешских анархиистов. Меня он просил не переписывать ее, а оставить до приезда Ал. Л-ны, зная, что ей эта лишняя работа будет приятна. Ездил верхом с Душаном. Вернувшись с прогулки, проходил через “ремингтонную”.

— Хорошо съездили, без приключений, — улыбнулся он и забрал с собой со столэ полученную на его имя с сегодняшней почтой книгу.

И ни он, ни я никак не предполагали того, что должно было случиться сегодня. Случилось это вечером.⁷

Л. Н. заспался и, прождав его до 7 часов, сели обедать без него. Разлив суп, С. А-на встала и еще раз пошла послушать, не встает ли Л. Н. Вернувшись, она сообщила, что в тот момент, как она подошла к двери спальни, она услышала чирканье о коробку зажигаемой спички. Входила ко Л. Н-чу. Он сидел на кровати. Спросил, который час и обедают ли. Но Софье Андреевне почудилось что-то недоброе: глаза Л. Н-ча показались ей странными.