Вторая мадам Панофски 6 page

Мы, конечно, посетили Лувр, «Королевские корты» и музей Родена, где, вооруженная перечнем его основных работ, она быстро взглядывала на табличку, сверяла ее со своим перечнем и шла к следующему экспонату. На четвертый день нашего пребывания в Париже она обрадованно сообщила, что все необходимое мы уже видели и теперь можно перейти к той части списка, что под грифом «Хорошо бы».

Я человек импульсивный, из тех, кто лучше наделает ошибок, нежели будет жалеть об упущенных возможностях, и одной из самых грубых моих ошибок было молниеносное ухаживание и женитьба на Второй Мадам Панофски, но это меня отнюдь не извиняет, поскольку вел я себя в свой медовый месяц преотвратно. Должно быть, она не знала, что и думать, поскольку меня бросало из крайности в крайность – то я бывал угрюм, то проникался чувством вины и, становясь внимательным сверх меры, бросался помогать ей в нашей совместной деятельности. Однажды вечером, разыграв восторг от ее последнего туалета от Диора или Ланвена, который она продемонстрировала мне в нашем номере, я повел ее обедать в один из ресторанов из ее списка, а потом стал лукаво расспрашивать о родственниках, которых видел на нашей свадьбе, – этих богатых олрайтниках, глаза бы мои их больше не видели; с наигранным интересом я выслушивал ее ответную болтовню и наконец, как бы внезапно вспомнив, сказал:

– Да, между прочим: была там, кажется, еще одна девица – забыл, как ее звали, – в таком шифоновом многослойном платье для коктейлей, причем она, похоже, была о себе очень высокого мнения – не могу сказать, чтобы я разделял его.

– Мириам Гринберг?

– Да, что‑то вроде. Она тоже из родственников?

– Едва ли. Ее даже и не приглашал никто.

– Ты хочешь сказать, что она имела наглость явиться незваной? Н‑да, ну и нахалка!

– Она пришла с моим двоюродным братом Сеймуром.

Изобразив зевок, я спросил:

– А он что – ее бойфренд?

– Откуда мне знать?

– Впрочем, какая разница. Давай зайдем в «Мабийон», выпьем на сон грядущий.

– Если ты считаешь, что еще мало выпил, то пойдем лучше в «Гаррис бар».

Моя вооруженная всяческими списками дама, оказывается, ко всему подготовилась: изучив руководства по сексуальному общению (вряд ли хранимые в Еврейской публичной библиотеке), она сделала выписки на карточках, нарисовала схемы. К моему удивлению, она все знала – как надо «упиваться розой» (или, что то же самое, «нырять в муфточку»), как производят «отсос потрохами», «играют на флейте» или, отчаянно сдавив двумя пальцами, делают мужчину «стойким саксонцем»; знала о существовании позы «69» и даже «венской устрицы», хотя последнюю не очень‑то еще и применишь: а ну‑ка, девушка, – три, четыре! – скрестите ноги у себя на затылке! Каждую ночь я умолял ее не испытывать на мне очередной изыск. Но когда речь шла о ее удовольствиях, Вторая Мадам Панофски была настойчива и непреклонна. Она воспринимала жизнь как экзамен, который надо сдавать непрерывно.

– Интересно, что она нашла в твоем двоюродном брате Сеймуре?

– А что, мы уже всё? – спросила она, вытирая рот краем простыни.

– Это тебе решать, не мне.

– Ф‑фе. Не могу понять, что люди в этом находят!

Она пошла в ванную. Долго чистила зубы. Потом полоскала горло. Потом вернулась.

– Да, ты что‑то спрашивал – что‑то важное?

– Да нет, совершенно ничего важного, просто я удивляюсь, что она могла найти в твоем братце Сеймуре, он же такой обормот.

– Ты о ком?

– Ах, я никак не могу запомнить, как ее зовут. Ну, ту девицу в голубом шифоновом платье.

– А‑га. А‑га. – Устремив на меня строгий взгляд, она осведомилась: – Ну‑ка, скажи мне, в чем я была сегодня за ланчем?

– В платье.

– Ну да, конечно. В платье. Не в комбинации. А какого оно было цвета?

– Ай, да ну тебя.

– Ты что, на эту Мириам Гринберг глаз положил или как?

– Успокойся. Я просто не могу понять, что она нашла в Сеймуре.

– Так у него же машина «остин‑хейли». И шестиместная парусная яхта – на каком‑то из островов Вест‑Индии. А в наследство ему достанется целый квартал по Шербрук‑стрит и не знаю даже сколько торговых центров. Ничего себе обормот.

– Ты хочешь сказать, что она охотница за богатыми женихами?

– Знал бы ты, сколько раз я видела ее в этом же самом голубеньком платьице, ты бы вообще обалдел – ему, наверное, лет десять, да и вообще, это же prêt‑à‑porter[250], и она наверняка цапнула его на какой‑нибудь январской распродаже в универмаге «Мэйси». Вот и скажи – почему бы ей не хотеть улучшить свое материальное положение?

А еще были ее ежедневные телефонные переговоры с мамочкой.

– Я буду краткой, мы уже на выходе. Нет, не ужинать, здесь еще только семь часов. Нет, чуть‑чуть выпить: apèritifs. Идем в cafe на Монпарнас. Как называется? «Dòme» – так, кажется. Да, я помню, что говорила тетя Софи, и воду пью только бутылочную. Вчера вечером? А, мы ужинали в потрясающем ресторане, называется «Тур д'Аржан», тебе бы там понравилось – там можно подняться на самый верх в лифте, и чудный вид открывается: залитый огнями Нотр‑Дам, у меня даже возникло такое чувство, будто сейчас на какой‑нибудь горгулье повиснет Чарльз Лафтон[251]. Да шучу, шучу. У них коронное блюдо «утка табака», причем каждая пронумерована, и к ней дают открытку с твоим номером – я пошлю ее тебе завтра утром. А знаешь, кто там сидел, и всего за два столика от нас? Одри Хепберн! Да, я знаю, Джуэл большая ее поклонница, но у меня для нее есть кое‑что другое. Нет, не могла. Ему было бы за меня неловко. Мне не позволено было даже взять меню на память! Я ведь не жила в Париже на десять центов в день, поэтому, на его взгляд, я вроде как военный преступник, а то и похуже. Да ну, шутка же. Нет, ма, мы прекрасно ладим. Что? А! – на мне было новое платье от Живанши, вот погоди, сама меня в нем увидишь, и обними папочку крепко‑крепко и передай от меня тысячу раз спасибо. Что? Ну просто – черный шелк с шерстью и еще с таким бантом, подчеркивающим высокую талию, а юбочка коротенькая, едва колено закрывает. Н‑нет, мешковатые уже отошли. С ними покончено. Ты только не говори ни слова Пирл или Арлине, пусть сами убедятся – когда они столько денег выкинули на то, что теперь стало просто какими‑то прошлогодними шматас. Да перестань ты беспокоиться, пожалуйста. Когда мы вечером возвращаемся – не важно, рано, поздно, – мои жемчуга каждый раз запирают в сейф. Да, да, да. Кинокамеру тоже, я помню, какая она дорогая. Честно говоря, я кинокамеру оттуда и не беру. Он мне не разрешает с нею ходить по улицам, а то вдруг кто‑нибудь примет нас за туристов! А, сейчас вспомню. Начала я с копченой семги, она была такая нежная‑нежная. Нет, здесь ее не подают со сливочным сыром. Нет, Барни заказал улиток в домиках. Да, я знаю. Но он их любит. Нет, ну зачем мне‑то. Или эти устрицы – вот еще! А хлеб – пришлось попросить, чтобы Барни убрал его от меня подальше, а то бы я его весь съела, да еще масло, оно из Нормандии, так и тает во рту. Потом мы оба ели утку, а на десерт crèpes[252]. Вино? Ой, я даже не знаю, но оно было красное и стоило ему кучу денег – да нет, я не к тому, чтобы он жаловался, но на официанта впечатление произвел, это уж точно: тот совсем по‑другому стал на нас смотреть, а то сперва морщился, будто от нас дурно пахнет. Да, закончил, как всегда, кофе и сигарой. Ну, и рюмочкой коньяка, особого, – нет, не двумя. Они тут возят по проходу такую большущую тележку с бутылками. Нет, бокалы они здесь не подогревают. Да, но «Руби Фу» это еще не везде и это еще не конец света, а в Париже, где бы мы ни были, бокалы не подогревают. Да, я же сказала, он выпил две. Что? Хорошо, я передам, но тут ведь ему не надо садиться за руль, чтобы домой нас отвозить, и потом у нас же медовый месяц! Веселиться? Конечно. К чему, к чему это может привести в старости? Да ладно тебе. Что? Это сказал тебе доктор Зелигман? Правда? Ну, у него пока такой проблемы точно нет, где бы тут по дереву постучать. Что значит – я тебя оскорбляю? Я же теперь замужняя женщина. Мне можно. Да, ма‑а‑ам. Конечно. Я бужу его в семь, потом чищу зубы и мою голову, а потом – угадай что? – мы вместе принимаем душ, только папочке не говори, он будет в шоке. Да и ты, наверное, сейчас покраснела. Да я шучу. Ох, видела бы ты, какие нам тут выдали банные халаты, а мыло в номере, между прочим, «ланвен». Да конечно, обязательно! Я вообще‑то уже сунула в один из чемоданов три куска для тебя – вот, кстати, спасибо, что напомнила, надо купить еще чемодан для обновок. Ма, я знаю, что дядя Герчик может достать их для меня по оптовой цене, но – понимаешь? – мне‑то нужно здесь и сейчас! Я не кричу на тебя. Нет, я не повышаю голос. Ты это вообразила. Что? Платья в талию снова в моде, а у меня пока что талия имеется. Да вовсе я не грубиянничаю. Сколько раз надо повторять, что для зрелой женщины у тебя потрясающая фигура. Нет, оно от Диора. Да, утром надену. Ой, как на меня все смотрели! Оно из бледно‑голубой чесучи, внизу plisse, а воротник такой – как пелеринка, а сверху я надеваю новое пальто, оно от Шанель, кардиган из шерстяного бежевого букле с отделкой темно‑синим шелком. Я надену его в синагогу на Рош Ашана[253], Арлина умрет на месте. Вот погоди – увидишь, какие у меня теперь туфли! а сумочка! Скажи папочке, что он меня жутко балует, но я – так уж и быть, не жалуюсь. Ты только ничего ему не говори, а то ведь я ему купила шелковый платок в «Гермесе», и жемчужные запонки, и рубашку у Кардена, а что я купила тебе – не скажу, но, думаю, тебе понравится. Ма, клянусь, я о твоей фигуре говорила без всякого сарказма! Уверена: большинство женщин твоего возраста тебе завидуют. Нет, ни Ирвинга, ни Джуэл я не забыла. И вовсе это не было бы «на меня похоже». Все, что есть в твоем списке, я постепенно покупаю. Мам, перестань. Никто никаких фотографий рабби Горнштейну не пришлет. Разумеется, прежде чем идти вместе под душ, дверь номера мы запираем, да и вообще – в наше время и в нашем возрасте это никакое не преступление. Ничего плохого в телесных радостях нет. Да, да, да. Я знаю, что тебя волнует только мое благополучие, но давай сейчас не будем в это вдаваться. Я не говорю, что ты меня пилишь. Что значит у меня такой тон? Вот только не начинай. Кстати, Барни вычитал в «Геральд трибюн», будто «Монреальцы» продают Дуга Харви, и хочет знать, правда ли это. Я знаю, что ты никогда не читаешь спортивные страницы, но тебе что – трудно глянуть? Ма, как тут красиво – это не передать. Что? Нет, неправда. Я вовсе не говорю, что Монреаль некрасивый город. Бог мой, какая же ты сегодня обидчивая! Если бы я не знала, что этого не может быть, могла бы подумать, что у тебя месячные. Я не злобствую. Я понимаю, когда‑нибудь и я доживу до этого, но, когда доживу, надеюсь, я буду легче смотреть на вещи. Ну вот, опять ты начинаешь. Ну голос у меня такой, другого нет, а если тебе он не нравится, мне лучше сразу повесить трубку. О'кей, о'кей. Извини меня. Нет, ходить по магазинам он терпеть не может, но за ланчем мы конечно же встречаемся. Что? Оно называется «Брассери Липп». Он ел choucroute[254], по‑нашему зовере кройт, они этим славятся. Нет, погоди‑ка, он начал с устриц. Ма‑ма! Я их не ела! Но, честно говоря, не потому, что религия запрещает. Я ела яйцо под майонезом и семгу с картофелем фри. Нет, он пил пиво, а я белое вино. Ма, всего‑то один стаканчик. Нет, по возвращении домой я не собираюсь записываться в «Анонимные алкоголики». Что потом? Потом он вернулся в отель вздремнуть. Слава богу, не знал, что я иду покупать белье и бюстгальтеры, это единственное, ради чего он может пойти со мной. Ему приносят стул, он садится и сидит, смотрит на проходящих женщин, улыбаясь, как кот, который только что съел канарейку. Ма, ты что, хотела бы, чтобы он был как твой несчастный братец Сирил? Нет, почему сразу гомосексуалист? С чего бы это? Как‑никак член нашей уважаемой семьи. Он просто пятидесятипятилетний холостяк, который до сих пор живет с матерью, выписывает все мыслимые и немыслимые журналы по бодибилдингу и, несмотря ни на какие запреты, все норовит подобраться поближе к бассейну ассоциации еврейских юношей, когда там эти самые юноши купаются. Уж его гоняли‑гоняли! Ну хорошо, прошу прощения. Его не гоняли. Это сплетня. Он сам туда перестал ходить. Но я считаю, что мы все наносим ему колоссальный психологический вред, заставляя притворяться тем, чем он не является. Нет, тут ты не права. Барни считает его очень умным. Ему он нравится. Они даже ходили вместе обедать, причем не раз, представляешь? Сегодня? А, сегодня в клубе на Пляс Пигаль выступает какой‑то чечеточник, Барни хочет его посмотреть. Да, мам. Он хоккейный болельщик и он любит чечетку, и что, мне из‑за этого с ним разводиться? А теперь мне правда‑правда пора, мы уже совсем‑совсем выбегаем. От Барни большой привет тебе и папе. Нет, я не выдумываю. Он сам попросил, чтобы я это сказала. Ну, пока, завтра еще поговорим.

– Канадская радиовещательная корпорация. Радио‑Канада. Чем могу служить?

– Пожалуйста, соедините меня с «Миром искусства».

– «Мир искусства» слушает. С вами говорит Бет Робертс.

– Можно к телефону Мириам Гринберг?

– Алло.

– Привет, Мириам. Это Барни Панофски. Не забыли меня?

– О‑о.

– Я вот оказался тут в Торонто и решил поинтересоваться, как у вас завтра со временем в обеденный перерыв.

– К сожалению, никак.

– Тогда, может быть, вечером?

– Я занята.

– Я слышал ваше интервью с Мейлером; вы такие четкие вопросы ему задавали!

– Спасибо.

– Слушайте, а может быть, устроим файв‑о‑клок? Выпьем по чуть‑чуть.

– Барни, я не встречаюсь с женатыми мужчинами.

– Да упаси Христос! Выпьем по одной, да и все. Это что, уголовное преступление? Я как раз напротив вас тут сижу в баре мотеля «Времена года».

– Пожалуйста, не становитесь назойливым.

– Ну, может быть, тогда в другой раз?

– Конечно. Может быть. Нет. Но спасибо, что позвонили.

– Да ну, не стоит благодарности.

Я пишу это воскресным вечером за письменным столом на даче в Лаврентийских горах, а вчера я смотрел по телевизору старый черно‑белый фильм, сидя в обществе чем‑то озабоченной и, пожалуй, слишком уж раздражительной Шанталь. «Операция "Ураган"» – таково было название фильма, поставленного Хайми Минцбаумом в 1947 году. В главных ролях снимались: Джон Пейн, Ивонна де Карло, Дэн Дюреа и Джордж Макриди. Действие фильма начинается на американской военной базе в Англии за две недели до вторжения в Нормандию. Майор Дэн Дюреа, человек трудной судьбы, терпеть не может сержанта Джона Пейна, ленивого плейбоя и наследника большого состояния, вложенного в универмаг, поэтому он приказывает сержанту прыгнуть в оккупированную Францию с парашютом, чтобы вступить в контакт с отрядом партизан под предводительством человека, известного под конспиративной кличкой Ураган. Ураган оказывается Ивон‑ ной де Карло, и они с Пейном сразу же начинают испытывать взаимную неприязнь. Все, однако, меняется, когда Пейн, стреляя от бедра, вызволяет ее из пыточных подвалов, где она оказалась в лапах гестаповца Джорджа Макриди, который только и успел что сорвать с нее блузку. Де Карло и Пейн влюбляются и вместе на третий день Вторжения пускают под откос войсковой эшелон, направлявшийся к берегам Нормандии. А когда Дюреа и его измотанные боями воины, настроенные снова биться не на жизнь, а на смерть, входят в Сен‑Пьер‑сюр‑Мер, они обнаруживают, что поселок уже освобожден Пейном, который на его центральной площади поливает шампанским Ивонну де Карло в окружении восхищенных селян. «А я уж думал, не дождусь вас тут!» – говорит Пейн командиру, подмигивая Ивонне де Карло. Конец фильма.

Хочу, чтобы не возникало кривотолков. Я не зазывал Шанталь к себе на уик‑энд. Это она такой сюрприз мне сделала, явившись в субботу как раз к ужину, нагруженная всякой всячиной, которую накупила в «Бельгийской кулинарии» на авеню Лорье: pate de foie gras, толстые ломти запеченной ветчины, quiche lorraine[255], баночки со свекольным и картофельным салатами, сыры, французскую булку, а на завтрак круассаны. Я принял у нее сумку с вещичками для ночевки, а затем поприветствовал, клюнув в щечки, и специально за собой проследил, чтобы это получилось непринужденно и по‑отечески.

– Ну вот, вы что, не рады меня видеть? – спросила она.

– Конечно рад.

Но бутылку шампанского я открывать не стал. Нарочно. Принес ей бокал «алиготе».

– Сейчас накрою на стол, – сказала она.

Я объяснил, что в восемь по телевизору начнется фильм, я хочу есть и смотреть, потому что ставил его мой старый друг.

– Как трогательно, – одобрила она. – Я постараюсь не болтать.

Сесть рядом с нею на диван я отказался, устроившись на безопасном расстоянии в мягком кресле с бутылкой «макаллана» и сигарой «монтекристо номер четыре». А после фильма, как со стороны, вдруг слышу свой голос:

– Шанталь, я действительно рад тебя здесь видеть, но я хочу, чтобы спать ты сегодня пошла в какую‑нибудь из комнат наверху.

– Мама вам что‑нибудь о нас говорила?

– Конечно нет.

– Потому что я уже не ребенок, и моя личная жизнь ее не касается.

– Шанталь, дорогая моя, так нельзя. Я уже дедушка, а тебе нет еще и тридцати.

– Вообще‑то мне тридцать два.

От нее веяло такой молодостью и очарованием, что я решил – ладно, если она откажется спать наверху, а вместо этого залезет ко мне в постель, так и быть, прогонять не буду. Я ведь слаб. Сколько могу, столько могу, и не требуйте от меня большего. Она хмуро посмотрела на меня и исчезла наверху, после чего ее дверь сразу захлопнулась. Черт! Черт! Черт! На старости лет царю Давиду постель согревали цветущие юные девы – а я чем хуже? Плеснув себе в стакан изрядную порцию виски, я подумал: может, пойти наверх, успокоить ее? Но я не сделал этого, чем в кои‑то веки горжусь, и от Соланж, возможно, дождусь похвалы. До четырех я все не мог уснуть, а когда к полудню поднялся, Шанталь уже уехала, не оставив мне даже записки. А вечером позвонила Соланж:

– Она пожертвовала воскресным отдыхом, поехала в такую даль, хотела помочь со сметами на следующий месяц, а тебе только и надо было что смотреть телевизор да пьянствовать. Что ты ей там сказал, мерзавец этакий? Она, как приехала, не переставая плачет и больше вообще не хочет у тебя работать.

– Знаешь что, Соланж. Я женщин уже накушался вот аж по самое некуда. И вас с ней в том числе. Особенно вас. Сейчас я всерьез подумываю, не съехаться ли мне с Сержем.

– Я хочу знать, чем ты ее так обидел!

– Ты ей скажи просто, что я жду ее в офисе завтра в десять утра.

Хайми Минцбаума я видел всего несколько месяцев назад, во время последней моей поездки в Голливуд. Приехав пропихивать пробную серию, я вдруг почувствовал непреодолимый зуд вновь испытать свою испещренную печеночными пятнами руку на написании сценария. И пошел старый дурень втюхивать некую диковатую свою идею юному нахалу, который ныне руководит студией. Шелли Кацу, внуку одного из отцов‑основателей, слывущему в Беверли‑Хиллз белой вороной. Вместо того чтобы носиться по каньонам на «роллс‑ройсах» или «мерседесах», что ему как бы на роду написано, он славится тем, что разъезжает на фордовском пикапе тысяча девятьсот семьдесят девятого года – форсированном и с бамперами, художественно изуродованными, как я подозреваю, каким‑нибудь студийным декоратором. Шелли, наверное, сказал ему: «Твоя задача сделать так, чтобы я в нем смотрелся грубым мужланом из фильма, где действие происходит в убогом городишке, скажем, на севере штата Вермонт. Неплохо бы подпустить немного ржавчинки. Молодец. Хочу, чтобы ты знал: твою работу ценят. Мы же семья!»

Служители парковок при ресторанах «Дом» и «Спаго» регулярно сшибают по пятьдесят долларов с каждого из агентов и продюсеров, кого оповестят о прибытии старого фордовского пикапа («Машина здесь и сам тоже, внутри сидит – чтоб я сдох! Нет, больше никому не звоню. Честно»), чтобы человек быстренько прискакал на цырлах, засвидетельствовал почтение, – глядишь, пошмузать [256]удастся, а то и с каким‑нибудь проектом воткнуться.

– Наш герой, – объяснял я этому Шелли, – что‑то вроде современного Кандида.

– Кого?

– Ну того, который у Вольтера.

– А это еще кто?

Я не хочу сказать, что этот Шелли вульгарно неграмотен, нет, он, скорее, из новых киновундеркиндов. Если бы я упомянул Супермена, Бэтмена, Чудо‑женщину или даже Человека‑ амфибию, он бы со знанием дела кивнул, дескать, как не понять друг друга образованным людям! Ох, молодежь нынче. Христос всемогущий! Сколь многого они лишены. Не помнят битву за Сталинград, высадку в Нормандии, не помнят ни как Рита Хейворт снимала длинную – по локоть – перчатку в фильме сорок шестого года «Гильда», ни как бьет по воротам Морис Ришар, не следили ни за осадой Иерусалима, ни за тем, как ворвался в большой бейсбол поднявший до небес дворовую команду «Монреаль ройалз» Джеки Робинсон, не видели Марлона Брандо ни в бродвейской постановке, ни в фильме «Трамвай "Желание"», не видели сияющего Гарри Трумэна, всем показывающего первую полосу газеты «Чикаго трибюн» с огромным заголовком ДЬЮИ ПОБЕЖДАЕТ ТРУМЭНА.

– Наш главный герой, – продолжал я, – человек простодушный. Он еще в общем‑то ребенок. Действие у меня начинается в тысяча девятьсот двенадцатом году, он на «Титанике», который отплывает в свой первый рейс, и вся публика ждет, когда он, налетев на айсберг…

– А вы знаете, что сказал Лью Грейд про это свое хламье, фильм «Поднять "Титаник"»? «Дешевле было бы спустить Атлантику!»

– И тут вдруг – какой сюрприз! – продолжил я свой рассказ, – судно благополучно прибывает в Нью‑Йорк, где нашего простодушного парнишку хватает за рукав журналистка, этакая сексуальная штучка вроде Лорен Бэколл[257], которая…

– Лорен Бэколл? – удивился он. – Вы, должно быть, шутите – ей разве что бабушек играть!

– Я хотел сказать Дэми Бэсинджер, которая спрашивает его, как прошло путешествие. Скучно, отвечает он, и тут…

– Дэми Бэсинджер? Ну вы и шутник, мистер Панофски! Хочу, чтобы вы знали: я высоко ценю возможность пораскинуть мозгами вместе с человеком, который был когда‑то мощным игроком, но боюсь, что мне пора переходить к другим делам. Кстати! Вы знаете, что я женился на внучке Хайми Минцбаума Фионе? Я люблю ее. И Бог благословил нас двумя детьми.

– Их вы тоже любите?

– Вне всякого сомнения!

– Надо же.

Тут зазвонил телефон.

– Да, раз уж речь зашла о… чуть не сказал «о старом черте». Это моя жена. Извините…

– Конечно‑конечно.

– Ага. Ага. А теперь успокойся, дорогая, ничего страшного. Извинись перед мисс О'Хара и скажи ей, что все о'кей. Я, кажется, как раз сейчас придумал, как все решить. Честно. Ну да. Нет. В данный момент не могу сказать. – Повесив трубку, он обратил сияющий лик ко мне. – Когда Фиона сказала Хайми, что вы приедете со мной поговорить, он спросил, не хотите ли вы отобедать с ним в «Хиллкресте». Возьмите мой лимузин. Рад служить.

Со времени, когда мы в Лондоне передрались, чувство обиды у меня уже прошло, и я был необычайно рад, что Хайми тоже хочет как‑то все загладить. Нам так о многом нужно поговорить! Перед тем как ехать в «Хиллкрест», я зашел в «Брентано» и купил Хайми последний роман Берил Бэйнбридж, писательницы, которую я обожаю. Потом позвонил, вызвал лимузин.

Если бы в «Хиллкресте» официант не подвел меня к столику, за которым, клюя носом в моторизованном кресле‑каталке, сидел Хайми, я бы его не узнал. На голове вместо густых вьющихся черных волос торчали отдельные клочки белого пуха, нежные как шапочки одуванчиков, которые от первого дуновения могут облететь и исчезнуть. Крепкое тело спортсмена усохло, сделавшись похожим на полупустой мешок торчащих во все стороны костей. Официант, предусмотрительно снабдивший Хайми слюнявчиком, потряс его за плечо:

– Ваш гость пришел, мистер Минцбаум!

– Какара те бам взыть, – проснувшись, сказал Хайми и протянул мне похожую на веточку трясущуюся руку (ту, которая еще действовала).

– Скажите, что вы тоже рады его видеть, – подмигнув, шепнул мне официант.

Глаза у Хайми слезились, а рот все время скашивался на сторону, будто его за невидимую ниточку дергают. На подбородке струйка слюны. Он улыбнулся, вернее, попытался это сделать, раскрыв ротовое отверстие, потом указал на мой стакан.

– Хотите выпить? – перевел официант.

– Мне сделайте «праздник весны». Большой.

– А мистеру Минцбауму, без сомнения, как обычно, – сказал официант и удалился.

Качая головой из стороны в сторону, Хайми застонал. Снова потянулся ко мне, взял меня за руку бессильными пальцами.

– Все о'кей, Хайми, – сказал я, вытирая ему глаза, а потом подбородок слюнявчиком.

Официант принес мне мой коктейль, а Хайми налил минералки «эвиан».

– Пшел ты, мешуга шлеп, – сказал Хайми, выпучив от натуги глаза, и, перевернув минералку, указал на мой стакан.

– Нехорошо, нехорошо, мистер Минцбаум.

– Не говорите с ним таким тоном, – сказал я, – и принесите ему «праздник весны», пожалуйста.

– Ему нельзя.

– И быстро! – нахмурился я.

– Я принесу, но вы сами будете с нею объясняться.

– С нею?

– С его внучкой. С миссис Кац.

– Покажите, что там у вас?

– Что подавать мистеру Минцбауму, я знаю, – сказал официант, раскрывая передо мной меню, – а что будете вы, – тут он сделал паузу, но потом все же добавил: – сэр?

– А что тут подают мистеру Минцбауму?

– Овощи на пару и омлет. Без соли.

– Нет, только не сегодня. Сегодня мы оба будем жареную грудинку и латкес. И не забудьте захватить хрен.

– Вотата уше, – сказал Хайми, радостно покачиваясь взад‑вперед.

– И еще мы бы хотели бутылку «божоле». О боже, я смотрю, у мистера Минцбаума нет винного бокала. Принесите ему.

– Миссис Кац будет очень недовольна.

– Делайте, что вам велено, а с миссис Кац я все улажу сам.

– Воля ваша.

Хайми ткнул в свой разинутый рот вилкой, что‑то яростно пытаясь мне внушить глазами.

– Хайми, ты даже не пытайся ничего говорить. Я все равно ни слова не понимаю.

Официант принес ему «праздник весны». Мы чокнулись и оба выпили.

– За нас, – сказал я, – и за те веселые деньки, что мы знавали вместе. Их у нас никому не отнять.

Он пригубил коктейль. Я вытер ему слюнявчиком подбородок.

– А теперь за авиацию Восьмой армии, – сказал я, – за Дюка Снайдера, за Моцарта и за Кафку, за баб, за Доктора Джонсона и Сэнди Кофакса, за Джейн Остин и Билли Холидей[258].

– Вобляп, – произнес Хайми, тихо плача.

Придвинув свой стул к нему поближе, я принялся помогать Хайми резать мясо и оладьи. Когда к нам снова подошел официант, Хайми что‑то залопотал, зажестикулировал…

– По'эл, не дурак! – сказал официант и принес Хайми блокнот и карандаш.

Хайми долго возился, старался, что‑то писал, вырывал страницу, комкал, снова начинал, что‑то бормотал, борясь с одышкой. Наконец он вручил мне то, что ему удалось накорябать печатными буквами:

Скоро мы были оба пьяны, но, по счастью, компрометирующую нас посуду уже убрали – к тому моменту, когда в зал величаво вплыла Дражайшая Супруга Фиона, за которой, с видом легавой, идущей по следу, тащился Шелли; они вошли и двинулись мимо столиков, лучась благожелательностью к тем, кто по‑прежнему входит в список самых‑самых, других же, тех, кто не стоит ответных любезностей, удостаивали лишь краткого кивка. Наконец приблизились к нам. Коренастая Дражайшая Супруга предстала перед нами вся в драгоценностях, упакованная в шифоновое вечернее платье, у черного бархатного ворота скрепленное усыпанной бриллиантами застежкой и оттопыривающееся все больше не там, где надо. Шелли был в смокинге и лиловой рубашке с плиссированным жабо (мне такие рубашки всегда напоминают стиральную доску), к этому галстук в виде веревочки с какой‑ то индейской висюлькой и ковбойские сапоги ручной работы – видимо, для защиты от ядовитых змей, если вдруг придется с риском для жизни пересекать проспект Родео Драйв.

– Ну что, старые негодники, – наверное, не наговоритесь никак? – сказала Дражайшая Фиона и, наморщив аккуратненький, скульптурно выточенный хирургом носик, запечатлела на практически лысом черепе Хайми алый оттиск накрашенных губ. – Я слышала, веселая у вас была жизнь, когда вы в молодости вместе пребывали в развратном Пар‑ри.

– Какого черта Шелли не предупредил меня, что он не может говорить?

– Ну ладно, ладно. Так тоже нельзя. Вам не хватает чуткости, вот и все. Хайми просто временами бывает трудно понять. Не правда ли, дедуля?

Дальнейшее смутно, помню только, что официант отвел Фиону в сторонку, после чего она на меня накинулась:

– Вы что, в самом деле давали ему пить крепкие напитки и есть жареное мясо с вином?

Хайми, вращая глазами, пытался быть услышанным:

– Бляпо шебо жо!

– У него недержание, – сообщила Дражайшая Фиона. – А вы ведь не придете убирать за ним в три часа утра.