Вторая мадам Панофски 1 page

1958–1960

Как я вздыхаю, вспоминая чудные давнишние деньки, когда, благодаря неожиданному приходу Мириам, я мог мигом сорваться со скучного производственного совещания моей «Артели напрасный труд»! Вот и Мириам: ждет меня в приемной, одной рукой придерживая Савла, прилепившегося на бедре, а в другой сжимая ладошку Майкла. Плечо оттягивает сумка с детской бутылочкой, пеленками, книжкой‑раскраской, цветными карандашами, как минимум тремя машинками со спичечный коробок величиной, Йейтсом или Берриманом[194]в бумажной обложке и последним номером «Нью‑Йорк ревью оф букс». Или вот она с извиняющимся видом ведет за собой бродячую собаку, которая то ли рылась в помойке на Грин‑авеню, то ли дрожала в подъезде на улице Атуотера. А однажды утром привела изможденного подростка, который все время ежился и зажимался в постоянном ожидании удара, одновременно ухмыляясь искательно и коварно.

– Это Тимоти Хоббс, – представила его она. – Он из Эдмонтона.

– Привет, Тим.

– Драсссь.

– Я обещала Тиму, что у тебя для него найдется работа.

– Какая еще работа?

– Тим спит не раздеваясь на Центральном вокзале, поэтому, боюсь, необходимо выплатить ему жалованье за неделю вперед.

Я пристроил Тима разносить письма, а заодно обслуживать ксерокс, несмотря на то, что он время от времени вытирал нос быстрым движением запястья. Исчез он к концу недели, вместе с сумочкой секретарши, калькулятором, электрической пишущей машинкой, бутылкой виски и моим недавно перезаправленным увлажнителем воздуха.

В другое утро Мириам привела беглую девчонку – мол, она без толку себя растрачивает, работая официанткой в грязной забегаловке, да еще и страдает от босса, который, не потрепав за грудь, мимо нее в кухне пройти не может.

– Мэри‑Лy, – сказала Мириам, – хочет окончить компьютерные курсы.

В тот же день (я, можно сказать, не успел и глазом моргнуть) выхожу в полдень из офиса и вижу на парковочной площадке целую флотилию мотоциклов и велосипедов, брошенных там мальчишками курьерами и рассыльными. Оказывается, Мэри‑Лу уже вовсю обслуживает пацанов в нашем недавно установленном – все так радовались! – грузовом лифте. Посыпались жалобы, и мне пришлось ее отпустить.

Мириам и теперь, насколько мне известно, по пятницам устраивает в их квартире день открытых дверей – приходят студенты Блэра, и она утешает обиженных и тех, кто оторван от дома. Девицам помогает с организацией абортов и свидетельствует в суде, защищая молодых людей, обвиненных в хранении наркотиков.

Сегодня я плюнул и не пошел в офис «Артели напрасный труд» – предпочел подольше поваляться в постели. Включил программу «По вашим заявкам», закрыл глаза и поплыл, представляя себе, будто Мириам здесь, со мною, под пуховым одеялом, греет мои старые кости. Этот голос я знаю насквозь – до последнего обертона. Эге, у нее что‑то случилось! Прокрутив магнитофонную запись на ночь еще раз, я уже мог сказать это с уверенностью. Мириам нервничает. Наверное, опять поругалась по телефону с Кейт. Или лучше бы с Блэром. Возможно, настал черед старого Панофски сделать решительный ход. «Конечно, возвращайся домой, дорогая. Если я выбегу прямо сейчас, ранним утром я уже буду у твоего подъезда в Торонто. Да нет, не надо волноваться, как я доеду. Я же бросил пить! Ну да, ты права. Этим и объясняются перемены к худшему в моем характере. Да, я тоже люблю тебя!»

Хлопнув еще стопарик неразбавленного, я так расхрабрился, что действительно набрал код Торонто и ее номер телефона, но, когда услышал, как она своим несравненным голосом сказала «алло», понял, что мое сердце вот‑вот разорвется. И бросил трубку. Ну молодец, добился своего, подумал я. Блэр, видимо, где‑то бродит, обнимая и целуя деревья или наклеивая плакаты «Общества защиты прав животных» на витрины меховых салонов. Мириам дома одна, в неглиже, и думает теперь, что квартиру прозванивал грабитель. Или сексуальный маньяк. Я напугал ее. Но звонить снова, чтобы успокоить, не посмел. Вместо этого налил себе еще стаканчик и понял, что не миновать мне очередной типичной ночи одинокого старпера, когда лежишь, взад‑вперед перематывая ленту попусту растраченной жизни, в недоумении от того, как это ты оттуда попал – условно говоря – сюда. Как из трепетного отрока, который в постели декламировал «Бесплодную землю» Т. С. Элиота, получился престарелый распространитель телевизионного дрека [195], мизантроп, человеческий облик которого только и держится что на утраченной любви да на гордости за детей.

БОСУЭЛЛ[196]: Но ведь человеку свойственно страшиться смерти, не правда ли?

ДЖОНСОН: Мало того, сэр! Вся жизнь есть не что иное, как борьба с навязчивыми мыслями о ней.

Свою первую работу, ставшую предвестником всех будущих прегрешений против хорошего вкуса, я получил на эстраде (гнусный Терри Макайвер, несомненно, сказал бы «в comedia dell'arte, где П. был приобщен к ремеслу мимикрии»). Меня наняли всего лишь продавать мороженое, шоколадки и орешки в «Театре варьете», где я ходил между рядами с подносом. Потом с шоу, звездой которого была Лили Сен‑Сир, ненадолго приехал клоун Макси Пил, и тут мне выпал первый шанс.

– Эй, носатик, – окликнул меня Макси, – как насчет получать по два бакса за представление?

Моя роль заключалась в том, чтобы, когда подойдет очередь выходить на сцену клоуну Макси, кинуться на галерку и, прежде чем он успеет вымолвить первое слово, проорать: «Эй ты, поц, хрен моржовый!»

В наигранном испуге клоун Макси должен был устремить взгляд на галерку и в ответ крикнуть: «Слышь, пацан, а чего бы тебе не сунуть руки в карманы да за свой со всех сил не ухватиться?» Партер на это должен был отозваться диким гоготом, и Макси мог начинать пикироваться с первыми рядами.

Неделю назад, когда я был на очередном обследовании у Морти Гершковича, он вдруг радостно объявил:

– Смотри‑ка, ты с прошлого года усох почти на полдюйма! – После чего он послал мне воздушный поцелуй и вонзил палец в резиновой перчатке в мою задницу.

– Трюфелей ты там не найдешь, – сказал я.

– Так пойдет дальше, надо будет делать на ней подтяжку кожи. И чем скорее, тем лучше. Помнишь Меира Лабковича?

– Нет.

– Да помнишь ты, помнишь! В параллельном классе учился. Большая шишка теперь в Ассоциации зоопарков и аквариумов. Он в школе первым стилягой был – брюки дудочкой, пиджак до колен… Вчера улетел в Цюрих. На пересадку почки. Они там закупают их в Пакистане. Кошмарных денег стоят, а куда денешься? А знаешь, какое новшество готовят для госбюджетных больниц? Свиные сердца для трансплантации. В Хьюстоне над этим уже вовсю работают. Ну и ответь мне теперь, что бы сказал на это Любавический ребе? Слабо тебе, Барни?[197]

В тот день я был у Морти последним пациентом, но не успели мы усесться в его офисе, чтобы от души на досуге потрепаться, как дверь распахнулась, влетел неистовый Дадди Кравиц и принялся все с себя сдирать и расшвыривать: кашемировое пальто – туда! белый шелковый шарф – сюда! Впрочем, этим и ограничился, в результате оставшись в шикарном смокинге. Едва удостоив меня кивком, он обратился к Морти:

– Нужна болезнь!

– Простите?

– Да не мне, жене нужна. Слушай, я ужасно спешу, она ждет в машине. «Ягуар», между прочим! Новейшей модели. Тебе бы тоже надо такую, Барни. Стоит денег, зато все штабелями укладываются. А жена плачет, понимаешь ли, слезы льет!

– Из‑за того, что у нее нет никакой болезни?

Дадди объяснил, что при всех своих миллионах, при том, что он спонсор Монреальского симфонического оркестра, Музея изобразительных искусств, Монреальской центральной больницы и Макгиллского университета, при том, что ежегодно он жертвует чудовищные суммы на детские лагеря, до сих пор ему все никак не завоевать достойного с точки зрения жены места в вестмаунтском высшем обществе. Но сегодня, по дороге на благотворительный бал в пользу музея – «Клубника, знаете ли, и шампанское, но нас сажают там черт знает на каких задворках!» – так вот, по дороге, стало быть, его вдруг осенило.

– Должна же быть какая‑то болезнь, о которой еще не наговорились; что‑нибудь, ради чего я мог бы зарегистрировать благотворительный фонд, организовать бал в отеле «Ритц» с концертом, куда пригласил бы какую‑нибудь знаменитую балерину или оперную певицу, – ведь, господи, не важно, сколько это будет стоить, зато все явятся как миленькие! Но это трудно. Мне объяснять не надо. Сам понимаю. Рассеянный склероз уже урвали. Рак – нечего и говорить. Паркинсона. Альцгеймера. Болезни печени и сердца. Полиартрит. Да что ни назови, всё растащили уже. Так что мне нужна какая‑нибудь болезнь, которая еще свежа как майская роза, что‑нибудь лакомое, вокруг чего можно хороводы водить – поднять большой шурум‑бурум, а почетным председателем поставить генерал‑губернатора или еще какого‑нибудь мудня из высшего начальства. Сестру Кенни или там миссис Рузвельт, вы ж понимаете – и вот вам «Марч оф даймс»[198]. Полиомиелит – это был ужас какой‑то. Полиомиелитом можно было кого угодно зацепить за живое – ведь дети! Насчет таких вещей люди просто сами не свои.

– Как насчет СПИДа? – предложил я.

– Ты не с луны свалился, Барни? Его уж давно оприходовали. Теперь в моде эта, как ее – ну, когда женщина заболеет, она начинает жрать, как свинья; жрет, жрет, потом два пальца в рот, и все обратно, – как эта болезнь называется?

– Булимия.

– Гадость первостатейная, но раз она была у принцессы Дианы, в Вестмаунте все от нее без ума. Черт, – вдруг сам себя прервал Дадди, глянув на часы. – Давай думай, Морти, я опаздываю. Еще минута, и она начнет, как всегда, с клаксоном баловать. Она меня с ума сведет. Давай удиви меня.

– Болезнь Крона.

– Что‑то не слыхал. А это круто?

– Да в одной Канаде тысяч двести ею страдают.

– Блеск! Теперь твое слово. Расскажи про нее.

– Другое ее название илеит, или воспаление подвздошной кишки.

– Ты мне без терминов, пожалуйста! Ты давай рассказывай популярно!

– Приводит к скоплению газов, диарее, ректальному кровотечению, вызывает жар и потерю веса. Заболеешь – начнешь по пятнадцать раз в день в сортир бегать.

– Вот те на! Рихтикер шванц! [199]Сейчас, звоню Уэйну Грецки[200]. Скажу: как насчет возглавить богадельню для пердунов? Мистер Трюдо, это Д. К. на проводе, у меня идея, как вам враз улучшить имидж. Не хотите ли стать членом попечительского совета богадельни – моя жена организует ее для людей, которые срут день и ночь? Эгей, все слышали? – вы приглашаетесь к моей жене на ежегодный Бал Засранцев! Знаешь, моей жене надо, чтобы это было, ну, как‑то так, гламурненько. Ты вот что, Морти, рожай идею получше и приходи с ней завтра к девяти утра. Рад был повидаться, Барни. Мне жаль, что жена от тебя сбежала. Это правда? Она действительно удрала к парню помоложе?

– Н‑ну да.

– Это у них теперь у всех в крови. Феминистки чертовы. Один раз поможешь ей вечером помыть посуду, и все: побежала учиться, диплом‑шмиплом – глядь, ей уже какой‑то шибко резвый штоссер [201]на круп копытами влез. Барни, нужны будут билеты на хоккей или бейсбол, я твой. Звони, сходим, вместе перекусим. Ну вот, здрасьте пожалуйста, начала! Бип, бип, бип!

Только это я допил и собрался ложиться, звонит Ирв Нусбаум, спрашивает, видел ли я последние сводки опросов общественного мнения по поводу референдума.

– Сползаем, – говорит.

– Ну. И что тут нового?

Оказывается, его это радует. Он предвкушает, аж на месте подсигивает.

– Вот помяни мое слово, со дня на день косяком пойдут антисемитские инциденты! Я это печенкой чувствую. Кошмар!

Ирв только что возвратился из поездки по Израилю – «Общее еврейское дело» устраивает такие туры всем кому не лень.

– Я познакомился там с парнем по фамилии Пински, так он говорит, что знал тебя еще в Париже, когда у тебя горшка не было, куда пописать. Говорит, вы вместе провернули‑таки парочку гешефтов. Если это так, бьюсь об заклад, что они не были очень уж кошерными.

– Они и не были. И как нынче Йоссель?

– Да ничего, крутит что‑то такое с бриллиантами. Я наткнулся на него в «Океане», а это чуть не самый дорогой ресторан в Израиле. Он там накачивал шампанским какую‑то новую русскую иммигрантку. Ничего такая поблядушечка. Кетцеле претца. [202]А потом уехал на «ягуаре» – значит, на жизнь зарабатывает. А! Вот: он еще велел спросить насчет какого‑то парня, вашего с ним общего старого знакомого – какого‑то Бигги или Бугги, я точно не помню, – мол, он тебе что, тоже такую же кучу денег должен, как и ему?

– У него какие‑то известия есть от Буки?

– Да нет, говорит, получишь с него, как же! От мертвого осла уши. Дал мне свою визитку. Хочет с тобой связаться.

Спать я уже не мог. Мучила вина: ведь уже много лет я не пытаюсь связаться с Йосселем. Потому что он перестал быть нужным мне человеком? Неужто я в такое дерьмо превратился?

Черт! Черт! Черт! Знал бы заранее, что доживу до столь преклонного возраста (шестьдесят семь как‑никак), предпочел бы заработать репутацию порядочного человека, джентльмена, а прослыл разбойником, который настриг бабла, производя телевизионный дрек. Быть бы мне таким, как Натан Боренштейн – вот действительно уважаемый человек! Врач‑терапевт на пенсии доктор Боренштейн, которому теперь уже, наверное, под восемьдесят (божий одуванчик, как называет таких моя дочь Кейт), ходит согбенный, в трифокальных очках, и почти всегда об руку с маленькой среброволосой миссис Боренштейн, своей ровесницей. Купив абонемент во «Дворец искусств» на концерты симфонической музыки, я подгадал так, чтобы сидеть сразу за ними, и хотя место рядом со мной сейчас пустует, я все равно держу его – на всякий случай. Когда свет в зале меркнет, они с миссис Боренштейн берут друг дружку под ручку, этак спокойно, сдержанно, а позже он руку высвобождает, открывает партитуру, следит по ней, подсвечивая фонариком, и удовлетворенно кивает или кусает губы, смотря по ситуации. В последний раз я видел их обоих на премьере «Волшебной флейты» в исполнении монреальской оперной труппы. Как всегда, я ориентировался на Боренштейна – хлопал одновременно с ним и воздерживался тогда же, когда и он. Больше всего во «Дворце искусств» женщин, разодетых в пух и прах, увешанных бриллиантами и прошедших через ринопластику, облучение углекислотным лазером, липосакцию и пластику живота. А Морти Гершкович говорит, что нынче у них сплошь и рядом еще и соевое масло в грудях. Кусаешь такую за сосок и что имеешь? Увы! – заправку для салата.

Я об этих Боренштейнах повадился даже кое‑какую информацию собирать. Говорят, она в последнее время стала плохо видеть, так он ей после обеда читает вслух. У них трое детей. Старший сын доктор, работает в организации «Врачи без границ», ездит по Африке – туда, где больше искусанных мухами детишек со вздутыми животами. Еще у них дочь скрипачка в Симфоническом оркестре Торонто и сын физик где‑то в Израиле – ммм – нет, не в Тель‑Авиве, в другом каком‑то городе. И не в Иерусалиме. В институте чего‑то в городе каком‑то – но не в Тель‑Авиве и не в Иерусалиме. Вот вертится ведь прямо на языке. На «Г» начинается. «Институт Герцля»? [Институт Вейцмана в Реховоте. – Прим. Майкла Панофски. ] Нет. Но что‑то в этом роде. Да какая разница?

Однажды после концерта во «Дворце искусств» я осмелился подойти к Боренштейнам. Дело было уже на улице, они вышли и стояли в нерешительности. Дождь как из ведра. Гром. Молнии. Такая летняя мгновенная гроза.

– Простите, что вмешиваюсь, доктор, – начал я, – но я как раз иду на стоянку за машиной. Можно я предложу подвезти вас?

– Ну, мы были бы очень благодарны вам, мистер…

– Панофски. Барни Панофски.

Тут, смотрю, миссис Боренштейн напряглась и схватила мужа за руку.

– У нас уже заказано такси, – пискнула она.

– Ах да, верно, – сказал он смущенно.

На первой странице этой обреченной рукописи я намекнул уже – мол, из‑за жуткой истории, что как горб будет преследовать меня до могилы, я стал отверженным. Но если уж быть до конца честным, то после того как меня оправдали и выпустили, некий особый круг мужчин начал проявлять ко мне повышенный интерес – этакие аристократы‑англосаксы, от которых веет наследственными деньжищами; прежде они бы меня в упор не видели, а теперь наперебой ставят выпивку в отеле «Ритц»: «За ваш успех, Панофски!» А то еще подойдет, по плечу хлопнет и без приглашения – плюх! – ко мне за столик в «Бивер‑клабе»: «По моему скромному мнению, вы такой урок им преподали – ы‑ых! Всем этим добрым самаритянам». А потом еще и позовет присоединиться к полуденной игре в сквош в их элитной компании: «Причем я не единственный, кто у нас вами восхищается!»

Некоторые из их кичливых жен, прежде находившие меня несносным, грубым, мрачным и непривлекательным мужчиной, теперь в моем присутствии просто млеют. Начинают бесстыдно флиртовать, простив мне даже низкое происхождение. Вы только представьте! Аид, обнаруживший страсть к чему‑то помимо денег! Настоящий убийца, который спокойно расхаживает среди нас! «Вы на меня не обижайтесь, Барни, но я всегда ассоциировала вашу нацию скорее с «преступностью белых воротничков», но уж никак не с такими делами, как – ну, вы понимаете». Я обнаружил, что эти женщины еще больше возбуждаются, когда я не очень‑то и отрицаю, что совершил сие кошмарное злодеяние. В итоге я многое узнал о цивилизации наиболее богатой части Вестмаунта, о тамошних тревогах и заботах. Жена одного из партнеров адвокатской фирмы «Макдугал, Блэкстоун, Коури, Фрейм и Маруа» как‑то пожаловалась: «Я, – говорит, – могу прийти в ресторан отеля "Ритц" голой, Ангус даже бровью не поведет. "Ты опаздываешь!" – вот все, что он мне скажет. Да, кстати: Ангус во вторник уезжает в Оттаву с ночевкой (если это, конечно, вам кстати), а я в такие дни запрещаю себе только одно – стандартную позу "мужчина сверху". О нестандартных я начитана. Как‑никак вхожу в правление клуба "Книга месяца"!»

Зато уж для людей достойных я как был, так и остаюсь неприкасаемым. К счастью, в Монреале их не так уж много.

Каждое лето Боренштейны ездят в Стратфорд (тот, что в Онтарио) на шекспировский фестиваль, и я там как‑то раз оказался в ресторане «Чёрч» неподалеку от них. Миссис Боренштейн то и дело краснела, и я готов поклясться, что старик, державший руку под столом, вовсю заигрывал с женщиной, на которой женат скоро полвека. Я подозвал официанта и попросил его послать им бутылку «дом периньон», но лишь после того как я уйду, и не говорить, откуда она взялась. Затем я вышел под дождь, до слез жалея себя и ругая Мириам, меня бросившую.

В большинстве своем люди, которых я знаю, мне не нравятся, но они мне далеко не так отвратительны, как Его Бесчестие Барни Панофски. Мириам это понимала. Однажды, после весьма характерного для меня приступа пьяной ярости, которая побуждала меня снова искать спасения в бутылке «макаллана», Мириам сказала:

– Ты ненавидишь телесериалы, которые сам же производишь, и презираешь чуть не каждого, кто у тебя в них занят. Почему бы тебе не послать их к черту, пока ты не заработал рак?

– И чем мне тогда заняться? Мне еще нет пятидесяти!

– Открой книжный магазин.

– Как же я тогда смогу позволить себе гаванские сигары и коньяк V.S.O.P. или Х.О.? И мы тогда не сможем ездить первым классом в Европу. И не сможем оплатить хорошее образование детей. И, наконец, мы ничего не сможем им оставить!

– Я не хочу на склоне лет оказаться лицом к лицу со злобным старцем, жалеющим о впустую растраченной жизни.

Ну вот, в конце концов и не оказалась – все верно! Зато теперь растрачивает собственную жизнь на герра доктора профессора Спаси‑Кита, великого защитника тюленей и агитатора за подтирочную бумагу непременно из макулатуры; на Хоппера, который раньше был Гауптманом и отбросил вторую «н» на конце настоящей фамилии, чтобы людям труднее было проследить его родственную связь с бандитом, убившим ребенка Линдбергов, а может быть, и с Адольфом Эйхманом, если как следует порыться в генеалогии.

Хватит.

Тема сегодняшней проповеди – доктор Боренштейн. Если принять за данность его безупречный вкус, то каково же было мое изумление, мой ужас, когда я в прошлую среду вечером увидел его вместе с миссис Боренштейн в четвертом ряду Зала имени Стивена Ликока – они пришли послушать, как Терри Макайвер будет читать свои мемуары «О времени и лихорадке»! Я‑то не мог не прийти, но я скрывался в последнем ряду. Как этот претенциозный жулик читает свои произведения, я не слыхал с того несчастного раза, когда мы оба были на другой стороне луны, в книжной лавке Джорджа Уитмена. Но что же здесь, среди толпы пропагандистов канкульта, делает столь утонченная пара?

Представил Терри профессор Лукас Беллами, автор книги «Северный чин: эссе на темы культуры и ее места в постколониальной Канаде». Свой нескладный панегирик он начал с того, что Терри Макайвер не нуждается в представлении. Потом перечислил все регалии Терри. Литературная Премия генерал‑губернатора. Медаль «Знак почета» Ассоциации канадских писателей. Орден Канады. «А также, – в заключение сказал профессор, – если существует такая вещь, как справедливость, Нобелевская премия в не столь отдаленном будущем. Ведь, по правде говоря, если бы Терри Макайвер не был канадцем, он бы давно получил международное признание: его бы тогда не могли игнорировать империалисты от культуры в Нью‑Йорке и снобы, что надзирают за литературным насестом в Лондоне».

Прежде чем приняться за чтение, Терри объявил, что он, как и многие другие писатели, подписал призыв запретить практику сплошных вырубок и объявить заповедником пролив Клейокуот в Британской Колумбии. «Сплошные вырубки, – сказал он, – ведут к обеднению видового разнообразия природы. Согласно оценкам, в день до ста видов животных вымирают из‑за воздействия человека на окружающую среду, каковое приводит также и к глобальному потеплению», – вот уж что я, по простоте душевной, считал бы за великое благо для нашей родины! «Многообразие биологических видов – это наше живое наследство», – провозгласил он под аплодисменты, после чего попросил каждого подписать воззвание, которое билетерши пронесут по рядам. Я пришел с Соланж, она теперь постоянно меня сопровождает, а скоро и вовсе станет со мной бок о бок, влившись в ряды пенсионеров, но все равно продолжает носить короткие юбки, более подходящие женщинам возраста Шанталь. Я боялся, что в таком виде она будет выглядеть глупо, это меня огорчало – ведь я так высоко ее ценю, – но я не посмел и слова сказать. Соланж оказала мне честь, согласившись работать у меня режиссером, но все равно тосковала, ей хотелось быть в кадре, играть лирических героинь. Я не позволил ей дождаться момента, когда Терри станет дарить книги с автографами, быстро вывел из зала и увез обедать в «Экспресс».

– Зачем ты подписала это дурацкое воззвание, которое они послали по рядам? – спросил я.

– Какое же оно дурацкое? Жизнь диких животных действительно под угрозой.

– Ну, наша с тобой тоже. Впрочем, знаешь что? Ты права. А особенно беспокоит меня судьба гиен, шакалов, тараканов, гадюк и помоечных крыс.

– А нельзя было дождаться, когда я закончу есть?

– Вдруг из‑за нашей халатности они все пойдут по пути динозавров?

– Ты на него уже вступил? – спросила она, и тут я словно поплыл куда‑то, еле сдерживая слезы. Мы ведь сюда с Мириам ходили. Мириам, как томится по тебе мое сердце! Что ее угнетало нынче утром? Может быть, Кейт высказала ей по телефону осуждение за то, что она ушла от меня? Как же это Кейт посмела? Чего‑чего? Ну и правильно, лапушка ты моя! Напомни ей о том, чего она лишилась. Или нет, не надо.

– Ay, ay, я зде‑есь! – вернула меня к действительности Соланж, проведя рукой у меня перед лицом.

– Ты что – собираешься купить его книгу?

– Да.

– Но, Соланж, дорогая, там же нет картинок!

– Понятно. Опять собираешься разыгрывать милую сценку из серии «Все актрисы идиотки» – что ж, давай, вместе посмеемся.

– Прости. Я зря это сказал. Дело в том, что я знал Макайвера в Париже, да и с тех пор встречался с ним неоднократно.

– Ты мне это уже сто раз говорил, – сказала она с раздражением.

– И мы друг друга очень недолюбливаем.

– Ты чему больше завидуешь, Барни, – его таланту или его внешности?

– О, это ты меня здорово поддела. Но тут надо подумать. А скажи‑ка ты мне – вот ты, умница каких мало, pure laine лягушатница, ведущая родословную, не ровен час, от les filles du roi[203], – как ты собираешься проголосовать на референдуме?

– Я всерьез подумываю сказать на сей раз «да». Среди квебекских патриотов и впрямь полно расистов, и мне это отвратительно, но уже больше ста лет эта страна выбивается из сил, а ее взнуздали и держат, все время пытаясь заткнуть квадратной пробкой круглую дыру. Конечно, риск есть и всем нам будет нелегко, но почему нам нельзя иметь свою страну?

– Потому что это разрушит мою. Твои предки сделали глупость. Надо было продать Квебек и оставить себе Луизиану.

– Барни, ты что – совсем уже? Нельзя так пить в твоем возрасте. И самого себя уговаривать, будто Мириам вернется.

– А сама‑то хороша! Столько лет прошло, а до сих пор не выкинула одежду Роже. Это уже смахивает на извращение.

– Шанталь говорит, что в офисе твое поведение стало еще более предосудительным, чем когда‑либо. Люди страшатся дней, когда ты появляешься. Потом, Барни, – тут она дотронулась до моей сморщенной, как у ящерицы, лапы, – ты вступаешь в тот период жизни, когда жить одному становится просто опасно.

– Что ты все намеками какими‑то, Соланж? Говори прямо!

– Шанталь сказала, что в прошлый четверг ты диктовал ей письмо «Троим амигос», а когда пришел в понедельник, снова продиктовал то же самое письмо.

– Значит, опять напала забывчивость. Должно быть, с похмелья.

– В который раз уже.

– Раз в год меня обследует Морти Гершкович. Усыхаю, говорит. Если доживу до девяноста, ты сможешь повсюду носить меня в сумочке.

– Мы с Шанталь все обсудили. В случае, если твое здоровье ухудшится, ты всегда можешь переехать к нам. Мы отгородим часть квартиры железной сеткой, как это делают владельцы «универсалов», когда возят с собой собак. И время от времени будем бросать тебе туда латкес.

– Да лучше уж я к Кейт перееду!

– Мерзавец! Не смей даже думать об этом. У нее своих забот полон рот, семейная жизнь наконец налаживается. Только тебя ей и не хватало.

– Ты поступишь глупо, если проголосуешь «да». Я не хочу, чтобы ты это сделала.

– Не хочешь? Не много ли ты на себя берешь? Что бы ты сделал, если бы был молодым франкоканадцем?

– Ну, естественно, проголосовал бы «да». Но ни ты, ни я не молоды и не до такой уж степени глупы.

Когда я высадил ее у дома на Кот‑де‑Неж, Соланж не сразу отошла от машины.

– Пожалуйста, не пей сегодня больше. Езжай сразу домой и ложись.

– Именно так я и собираюсь поступить.

– Ну да, конечно, даже готов поклясться здоровьем внуков.

– Нет, честно, Соланж.

Но очутиться в пустой квартире, в кровати без Мириам, оказалось выше моих сил, и я поехал в «Джамбо», надеясь встретить там мэтра Джона Хьюз‑Макнафтона или Зака. Как бы не так! Мне тут же сел на уши Шон О'Хирн, тяжело угнездившийся за стойкой на соседнем со мной табурете; его глаза уже горели пьяной злостью.

– Принесите мистеру П. выпить, – в промежутке между хрипами одышки проговорил он.

– Знаете что, Шон? Я вас искал. У меня для вас есть кое‑что интересное.

– Ну‑ну‑ну?

– Ваши люди перекопали весь мой огород, вы снова и снова посылали водолазов в озеро, взяли соскобы со всего, что было в доме, везде искали следы крови – ну в точности как показывают по телевизору. Но поскольку вы пустоголовые балбесы, никому не пришло в голову спросить, куда исчезла моя бензопила.

– Какого хрена. У вас ее никогда не было, мистер П. Потому что, если у вас в усадьбе появляется нужда в каких‑то тяжелых работах, вы нанимаете для этого гоев вроде меня. Такой уж вы народ, да и всегда такими были.

– А откуда же тогда пустой крюк на стене гаража?

– Да идите вы с вашим пустым крюком. Меня вы им сейчас за задницу не уцепите.

– А что, если бы я сообщил вам, что на прошлой неделе я был в коттедже, рылся в коробке со старыми квитанциями, вдруг – глядь! – товарный чек на бензопилу, причем датированный четвертым июля тысяча девятьсот пятьдесят девятого года.

– Я бы сказал, что вы лжец и послал бы вас на хер.

Остальные посетители бара смотрели по ящику поздние новости. А там, что ни день, сплошной референдум. Когда весь экран заполняла физиономия Проныры, подымался гогот, все начинали отпускать замогильные шутки, которыми только и оставалось теперь утешаться англоязычной части населения.

– Ну, и где же сейчас эта бензопила?

– Там, куда я ее забросил. Где‑то на глубине четырех сотен футов лежит, бедолага, ржавая и совершенно для вас бесполезная через столько лет.

– Хотите сказать, что у вас хватило хладнокровия расчленить его?

– Шон, теперь, когда вы так прилипли ко Второй Мадам Панофски, почему вы на ней не женитесь? Я буду по‑прежнему платить алименты. Я бы даже приданое за ней дал.