Вторая мадам Панофски 7 page

– Вот только не говорите мне, что вы придете!

– Так вышло, что именно сегодня мисс О'Хара на ночь отпросилась.

Помню, Хайми поставил регулятор на реверс, откатился от стола, остановился, а потом дал полный вперед и устремился в сторону Дражайшей Внучки. Та взвизгнула, но Шелли успел выхватить ее с пути опасного снаряда. Впрочем, может, ничего подобного и не было, это опять я лезу в собственную память, что‑то там подстраиваю, подкручиваю, меняя реальность. Но, по‑моему, разозленный Хайми, который стукачей всегда терпеть не мог, стал потом гоняться за официантом, пытаясь взять его на таран, однако при попытке слишком круто повернуть редлштуль налетел на какую‑то женщину за чужим столиком. Хотя, может быть, я только хотел бы, чтобы весь этот бедлам имел место. Наслаждаясь собственным рассказом, испытываешь большой соблазн что‑то где‑то иногда нарочно усложнить. Честно говоря, я вообще прирожденный лакировщик действительности. Хотя, с другой стороны, разве не это главное в ремесле писателя? – пусть он даже и новичок зеленый вроде меня.

Во всяком случае, обмен гневными репликами произошел несомненно. Все более визгливым голосом меня отчитывая, Дражайшая Фиона назвала меня безответственным пьяницей. Тогда я с ледяной вежливостью осведомился, собственные ли у нее груди или с искусственным наполнением, поскольку, на мой искушенный взгляд, они какие‑то не одинаковые и разной плотности. На это Шелли отозвался в том смысле, что сейчас он даст мне по морде. Приняв вызов, я выплюнул на ладонь зубные протезы, спрятал их в карман пиджака и встал наизготовку. Дражайшая Фиона закатила обильно накрашенные глаза.

– Что за отвратный тип, – сказала она. – Пойдем отсюда.

И она пошла вон из зала, толкая перед собой каталку с Хайми, несмотря на то что он продолжал протестующе бормотать.

Когда я вышел на поиски лимузина, которым был «рад служить» Шелли, швейцар объяснил, что миссис Кац велела водителю ехать домой.

– В таком случае, – сказал я, благоухая «божоле», которым Фиона на прощание облила мою рубашку, – мне нужно такси.

– Куда едете, сэр?

– В «Беверли Уилшир».

Швейцар подозвал светловолосого, необычайно мускулистого верзилу парковщика.

– За двадцать пять баксов Клинт вас отвезет, – сказал швейцар. – Это не считая чаевых.

Клинт выкатил с парковки чужой «роллс‑ройс» и с шиком доставил меня в «Беверли Уилшир». В полной раздерганности чувств я сразу направился в «Приют Фернандо», сел там к стойке и потребовал себе «курвуазье X. О.», что было с моей стороны глупостью, потому что я и так выпил более чем достаточно, да и не выдерживал я уже коньяк в столь поздний час.

– Что с вами, шалунишкой этаким, приключилось? – спросила сидевшая по соседству молодая женщина, указывая на мою рубашку.

Это была рыженькая красотуля в облегающей трикотажной кофте с большим декольте и с очаровательными веснушками на кокетливо улыбающейся мордочке. Юбка на ней была длинная, по щиколотку, с высоким разрезом сбоку.

– Можно вас угостить? – спросил я.

– От бокала французского шампанского не откажусь.

Мы с Петулой («Хотите ласково – можете звать меня Пет, – сказала она, – только не заласкайте») принялись обмениваться банальностями, причем даже самые хромые мои шутки она всякий раз вознаграждала игривым пожатием моего колена. Я подал знак бармену налить еще.

– Ой, гляньте‑ка! – вскинулась она. – Если мы и дальше собираемся работать, что называется, в интерактивном режиме – а что мешает? это же свободная страна! – почему бы нам тогда не захватить себе вон тот столик в углу, пока до него кто‑нибудь другой не добрался?

Втянув живот, я взял свою даму под руку и, волоча ее непомерно тяжелую сумку, потащился за ней к облюбованному столику. При этом я был весь преисполнен радости: в пьяном обалдении мне померещилось даже, будто другие мужчины в баре – молодые, из тех, что уже не видят во мне конкурента (будто старый конь борозду испортит!), – поглядывают на меня с завистью. И вдруг она зазвенела. Эта ее чертова сумка! В испуге я пихнул ее девице в руки. Та покопалась и вытащила сотовый телефон. «Да. Ага. Нет, я тут вроде как не одна. Скажи им, я передаю привет, и пускай он обожает Бренду», – сказала она и спрятала аппаратик.

За соседним столом, тесно прижавшись, сидели двое немолодых мужчин, оба в джинсах и свитерах команды «Лос‑ Анджелес кингз».

– А что, это правда, – спросил один, у которого свитер был с номером 99, – что студию (название он произнес, понизив голос) продают япошкам?

– Ты знаешь, – сказал его приятель, – это только между нами, но я видел документы. Там остаются сущие пустяки – точки над «i» расставить.

– Только не говори мне, – тем временем щебетала Петула, наглаживая мое колено, – что ты какой‑нибудь продюсер. Да я бы и тогда не стала приставать к тебе со всякой там работой – ты ж понимаешь, мне это даром не надо, так что не волнуйся. Кстати, как ты думаешь, сколько мне лет?

– Двадцать восемь.

– Ай, шалунишка, смеешься надо мной? Мне вроде как тридцать четыре, и часики в моем теле уже тикают: тик‑так, тик‑так, даже сейчас, пока мы тут сидим да друг на дружку смотрим. А ну‑ка, дай на тебя взгляну. Ну, я бы сказала, что тебе вроде как года пятьдесят четыре – в таком что‑нибудь духе. Я угадала?

Ни за что не желая лезть в пиджак за постыдными очками для чтения, я притворился, будто изучаю карту вин (сплошной туман), и заказал бутылку «вдовы клико» и «курвуазье Х.О.».

– Ух, какой же ты хитренький! – подтолкнув меня локтем, воскликнула она.

Мясо и латкес во мне делали свое дело, живот распирало, и приходилось изо всех сил напрягаться, чтобы не опозорить себя раскатистым пердежом на весь зал. Тут, к счастью, моей даме понадобилось в «комнату маленьких девочек», что позволило мне пустить шептунка и наконец‑то вздохнуть с облегчением, сохраняя невинный вид в ответ на хмурый взгляд мужчины с подветренного столика справа, чья жена принялась демонстративно обмахиваться меню.

На обратном пути Петулу ненадолго перехватил сидевший в одиночестве молодой человек с серьгой в ухе. Я не удостоил его взглядом.

– Что ему надо? – спросил я.

– Что надо, что надо… – проворчала она, окинув меня взглядом, в котором сквозила вельтшмерц [259], – что всем мужикам от нас надо?

Мы стали пить шампанское (причем я себе плескал еще и коньячку); при этом я – куда тут денешься? – полез в свой кладезь специально подобранных случаев из жизни и начал без зазрения совести сыпать именами. Но она никогда не слышала ни о Кристофере Пламмере, ни о Жане Беливо, а Пьер Элиот Трюдо, которому я был когда‑то представлен, отыграл вообще не в ту степь.

– А, ну тогда типа передай ему от меня, что мне дико нравятся его «Дунсбери», – ответствовала она, приняв канадского премьер‑министра за американского автора газетных комиксов, тоже Трюдо, только Гарри. Подавив зевок, она добавила: – Слушай, давай типа допьем в темпе да пойдем уже в твой номер. Но ты вроде как понимаешь, конечно, что я профессиональный эскорт, правда же?

– А‑а.

– Ну что ты так скуксился, малыш, – сказала она и, расстегнув защелку своей непомерной сумки, мельком продемонстрировала мне хранящийся в ней кассовый аппарат для обработки кредитных карт. – Мое агентство принимает все кредитки, кроме «Америкэн экспресс».

– А можно поинтересоваться, почем берете?

– Я не беру, а принимаю гонорар, который зависит, ну, вроде как от ассортимента с учетом фактора длительности.

Тут она снова полезла в сумку и выудила оттуда ламинированную пластиком карточку, которая удостоверяла, что у нее нет СПИДа.

– Знаете, Петула, у меня был очень длинный день. Давайте‑ка просто допьем и распрощаемся. Без обид.

– Что ж, спасибо за потерянное время, дедуля, – сказала она, осушила свой бокал и направилась прямиком к тому столику, за которым в одиночестве сидел ее сутенер с серьгой в ухе.

Я подписал чек и встал, пошатываясь, так что вряд ли выглядел внушительно, когда нетвердой походкой покидал бар. Оказавшись в своем номере, я был так зол на Мириам, что не мог спать. «Вот, полюбуйся, во что я превратился, – думал я. – В моем‑то возрасте болтаюсь по барам, флиртую, как дурак, с блядьми – а все из‑за того, что ты бросила меня». В постель я лег с книгой Босуэлла «Жизнь Сэмюэла Джонсона» – я эту книгу беру с собой во все поездки: хочу, чтобы ее нашли рядом с постелью, если я вдруг ночью преставлюсь, – и вот, читаю: «Боюсь, однако, что, вступив в общение с Сэвиджем[260], давно ведущим жизнь беспутного городского гуляки, Джонсон хотя и не отступал от благих своих принципов, но все же не полностью соответствовал тому мнению, которое сложилось о нем в дни большей его простоты и праведности у его друга мистера Гектора; теперь же он, пусть незаметно и незначительно, но все же вынужден бывал предаваться излишествам, каковые причиняли значительное беспокойство его благородному уму». Тут шрифт перед глазами начал прыгать, и мне пришлось книгу отложить.

Можно было бы, думал я, усугубив унижение, получить все же некое подобие разрядки, включив телевизор на каком‑нибудь из порноканалов, но такую мысль я отбросил. Вместо этого с бьющимся сердцем призвал к себе образ доброй старой безотказной миссис Огилви. Настоящей англичанки миссис Огилви, приехавшей из Кента, где ее отец держал мануфактурную лавку – то есть заведение, аналогичное тому, что у нас в колониях, где язык, по ее мнению, испорчен американизмами, принято называть магазином галантереи. Вновь я спугнул ее, влетев в спальню, где застал в позиции, которую увидеть и умереть – миссис Огилви, эту набожную прихожанку, регулярно поющую в хоре церкви Святого Иакова, я увидел в трусиках и поясе с чулками в момент, когда она задумчиво склонилась, улавливая груди чашками бюстгальтера, прежде чем застегнуть его. Нет, стоп. Для этого рановато. Я заставил видеомагнитофон своей памяти переключиться в режим ускоренной перемотки назад, чтобы начать просмотр персональной мягкой эротики с момента моего появления в то утро у нее в квартире.

Сладостная миссис Огилви, которая вела у нас уроки французского и литературы и часто читала нам вслух из журнала «Джон О'Лондон'с уикли», была взрослой двадцатидевятилетней женщиной и совершенно, абсолютно – как я думал – недоступной. А потом настало то воскресенье, когда она выбрала меня себе в помощники, чтобы красить стены и потолки в ее двухкомнатной квартирке.

– Будешь хорошим работником, – сказала она, – накормлю обедом. En français, s'il vous plaît?

– Простите, миссис Огилви?

– Работник?

– Ouvrier.

– Très bien[261].

Мы начали с крошечной кухоньки и все то невероятно мучительное утро непрестанно друг на друга натыкались, что неизбежно в столь вызывающе тесном пространстве. Дважды тыльная сторона моей ладони случайно пробегала по ее грудям, и я боялся, как бы рука от этого не загорелась. Потом она залезла на стремянку – настала ее очередь красить потолок. Ух ты‑ы!

– Ну‑ка, помоги мне слезть, милый, – сказала она.

Потеряв равновесие, на краткий миг она оказалась в моих объятиях.

– Упс!

– Извините, – проговорил я, помогая ей выровняться.

– Извинением ты у меня не обойдешься, – сказала она, взъерошив мне волосы.

В полдень мы сделали перерыв, поели бутербродов из рыбного паштета с булкой, усевшись в уголке на кухонных табуретках. Еще она открыла банку с помидорами, один плюхнула на тарелку мне, другой себе.

– Давай, пока сидим здесь, не будем терять времени. Через две недели экзамены, ты не забыл? Ну‑ка, скажи мне, как правильно называется то, что в вашем обезьянствующем доминионе (да кое‑где и в Штатах) частенько называют мальпо‑ стиком?

– Детская коляска?

– Молодец. А как в Британии называют птичку‑невеличку, которая здесь известна как синица?

– Не знаю.

– Сися.

– Ай, да ну! – сказал я, чуть не подавившись паштетом.

– Ну да, мы называем их сисями, но ты‑то о другом подумал, я знаю, противный мальчишка! А теперь скажи, пожалуйста, откуда взялось слово «алиби»?

– Из латыни.

– Правильно.

В этот момент она заметила у себя на юбке белый потек краски. Встала, смочила тряпочку скипидаром и, задрав юбку, разложила подол на столе, чтобы стереть пятно. Юбка на ней была в складку, коричневая. [На странице 15 («ИЛ», 2007, № 8) об этой юбке сказано, что она была «твидовая». – Прим. Майкла Панофски. ] Как сейчас ее вижу. Я думал, сердце у меня вот‑вот выпрыгнет из груди и вылетит в форточку. Затем, повращав бедрами, она вернула юбку на правильное место.

– Ах, господи. Я стала мокрая во всех неприличных местах. Пойду переоденусь. Извини, душенька, – сказала она и протиснулась мимо меня, мягким прикосновением грудей навсегда оставив на моей спине ожог, после чего исчезла в спальне.

Я зажег сигарету, выкурил ее, а учительница все не возвращалась. Отчаянно хотелось писать, но, чтобы попасть в туалет, нужно было пройти через ее спальню. «Может, в кухонную раковину? – подумал я. – Нет. Вдруг она войдет и застигнет меня за этим?» Не в силах больше сдерживаться, я зашел в гостиную и увидел, что дверь в спальню приоткрыта. Черт с ним, подумал я в нетерпении. И вошел в спальню, где миссис Огилви в трусах и поясе с чулками стояла, наклонясь, и в задумчивости медлила застегивать лифчик.

– Простите, – сказал я, весь вспыхнув. – Я не знал, что…

– Какая разница!

– Мне просто нужно в туалет.

– Ну так и иди давай, – буркнула она неожиданно грубым тоном.

Когда, совершенно одуревший от вожделения, я вышел, она была уже одета. Включила радио, и оттуда запели:

В восемь поезд свистнул – время выпить пришло.

Теннесси уже, наверно, недалеко;

Подбрось угля лопату, чтобы ход не падал,

А вот уже и Чаттануга за стеклом!

[На странице 15 («ИЛ», 2007, № 8) по радио пели «Спят‑ка злые». – Прим. Майкла Панофски. ]

Вот тут‑то я и расхрабрился настолько, что подступил к ней, сунул руки ей под свитер и стал расстегивать лифчик. Она не противилась. Наоборот, повергнув меня в сладостный ужас, скинула туфли.

– Не пойму, что на меня такое нашло, – проговорила она и стянула с себя юбку.

Я потащил вниз ее трусы.

– Какой ты нетерпеливый! Надо же, разыгрался. Attendez un instant[262]. Ну‑ка, скажи, что джентльмену не к лицу, ну?

Мать! Бать! Хрять!

– Ну, не помнишь? – прошептала она, запустив быстрый язычок мне в ухо. – Джентльмен никогда не должен…

– Спешить! – торжествующе выпалил я.

– Молодец! Ну‑ка, дай руку. Вот здесь, ага. О! Да, s'il vous plait!

Вот тут‑то я и подошел к моменту, когда, лежа в одиночестве в гостиничном номере, где на прикроватной тумбочке мокнут в стакане зубные протезы, можно бы протянуть руку и взять в нее себя непосредственно. В моем дряхлом возрасте что остается? – только самообслуживание. И это бы, конечно, помогло мне забыться сном, однако не тут‑то было. Черта лысого! В этот миг воображаемая миссис Огилви шлепнула меня по руке, резко ее с себя скинув.

– Ты что себе такое позволяешь? Коварный уличный сорванец! Наглый жиденок! Быстро надевай свои вонючие тряпки, купленные наверняка на распродаже, и убирайся вон!

– Что я опять не так сделал?

– Грязный старикашка. За кого ты меня принимаешь – за уличную девку, которую можно подклеить в баре? А вдруг туда вошла бы Мириам и увидела тебя во всем блеске твоего маразма? Или кто‑нибудь из твоих внуков? Ты dégoûtant, méchant[263]. Будешь мне сегодня учить «Оду западному ветру» Шелли, а в понедельник утром в классе наизусть прочтешь.

– Это же Китс.

– Чепухи твоей и слушать даже не желаю!

Во сне ко мне пришла Мириам, опять с каким‑то протоколом моих грехов в руке.

– Тебе нравится думать, будто ты Хайми доброе дело сделал, встал на защиту его прав, но я‑то тебя знаю. Слишком хорошо знаю.

– Мириам, что за ерунда?

– На самом деле ты скормил ему всю эту еду и выпивку потому, что не простил тот случай, когда он, ничего тебе не сказав, взял за основу сценария рассказ Буки. Ты, как всегда, мстил.

– Да вовсе нет!

– Ты никогда никому ничего не прощал.

– А ты? – закричал я, просыпаясь. – А ты?

Я проснулся рано, как у меня всегда выходит вне зависимости от того, когда я заснул; встал, страдая от прегрешений вчерашнего вечера: башка трещит, в глазах песок, нос заложен, горло дерет, в легких жар, руки‑ноги будто свинцом налиты. Проделал обычные процедуры: принял душ, всунул на место освеженные мятой жвала – хотя бы только для того, чтобы перед бритьем восстановить форму вваливающихся щек, после чего позвонил в рум‑сервис, использовав надежный старый трюк, позволяющий добиться, чтобы завтрак принесли бегом. Ему я научился у Дадди Кравица.

– Доброе утро, мистер Панофски.

– Ничего себе доброе! Я заказал завтрак сорок пять минут назад, и вы дали слово, что мне принесут его не позднее чем через полчаса.

– Кто принимал заказ, сэр?

– Буду я еще запоминать, кто там у вас заказы принимает, но я просил свежевыжатый апельсиновый сок, яйца в мешочек, ржаной поджаренный хлеб, чернослив, «Нью‑Йорк таймс» и «Уолл‑стрит джорнал».

Пауза, потом опять ее голос:

– Что‑то я не могу найти ваш заказ, сэр.

– Да вы там все, наверное, нелегальные иммигранты, не иначе!

– Дайте мне десять минут.

– Смотрите только, чтобы мне не пришлось звонить вам в третий раз!

Через двенадцать минут завтрак был у меня на столе и официант рассыпался в извинениях по поводу задержки. Я запил апельсиновым соком чеснок, проглотил таблетки от давления, от холестерина, противовоспалительные, те, что для хорошего настроения на каждодневной жизненной помойке, и шарики витамина С, потом полез в «Уолл‑стрит джорнал» справиться, как там поживают мои акции. Так, «Мерк» поднялся на полтора пункта, «Шлумбергер» держится стабильно, «Америкэн хоум продактс» чуточку соскользнул, «Ройал датч» два пункта набрал, остальные ни то ни се. Как там страница некрологов в «Нью‑Йорк таймс»? Пусто – ни друга, ни врага. Тут зазвонил телефон. В трубке раздался елейный голосок телепродюсера с Би‑би‑си (тот еще тип: из тех, что выпрашивают у таксистов пустые бланки квитанций и прибирают к рукам баночки от порционного джема, оставшиеся после завтрака в гостинице). Звонит из вестибюля. Бог мой, я же о нем совсем забыл!

– Я думал, мы договорились на десять тридцать, – сказал я.

– Нет, вообще‑то на полдевятого.

Я пересекся с ним пару дней назад в баре «Поло лаундж», где он поведал мне, что делает документальный фильм про тех, кто попал в голливудские черные списки. У меня было настроение покуражиться, и я принялся вешать ему лапшу про всяких этих попавших в опалу типов, с которыми я познакомился через Хайми в Лондоне в тысяча девятьсот шестьдесят первом году, и в итоге согласился дать по этому поводу интервью в надежде, что его увидит Майк. Нет, просто потому, что захотелось покрасоваться, понадувать щеки.

Сидя под жаркими лампами, щурясь и симулируя задумчивость, я сказал:

– Сенатор Маккарти был беспринципный пьяница. Клоун. Это бесспорно, однако сейчас, когда охота на ведьм давно отошла в прошлое, задним числом я понимаю, что на него следует смотреть как на самого проницательного и значительного кинокритика всех времен. Эйджи[264]перед ним просто мальчик. – Потом, не забыв для эффекта выдержать побольше паузу, я прихлопнул их всех пыльным мешком: – Уж он конюшни здорово почистил, этого не отнимешь!

– Да, честно говоря, – не сразу нашелся, что сказать, телеведущий, – такой трактовки слышать мне еще не доводилось.

Нарочито запинаясь, будто бы с трудом подыскивая слова, я продолжал:

– Для меня лично проблема в некой внутренней дихотомии: к людям, которых имеют в виду, говоря о «Голливудской десятке», я испытывал большое уважение именно как к людям, в чисто человеческом плане, но не как к писателям даже второго ряда. Как о писателях я не могу говорить о них всерьез. Это была кучка марионеток, которые и в политике‑то действовали по чужой указке, а главное, всю энергию вкладывали именно в свою дурацкую, продиктованную виной и стыдом, политическую возню, так что на дело, на творчество у них уже и сил не оставалось. Вот скажите мне, Францу Кафке нужен был плавательный бассейн?

(Один – ноль в мою пользу: кажется, я слышу сдавленный смешок.)

– Я не люблю это говорить, это я только для Би‑би‑си, эксклюзивно. Истина в том, что, как бы ни были мне неприятны политические взгляды Ивлина Во, я лучше брякнусь на диван с одним из его романов, чем стану смотреть, когда по ночному каналу ТВ в который раз крутят какой‑нибудь из их сентиментальных, либерально‑предсказуемых фильмов.

И тыры‑пыры, тыры‑пыры в том же духе. Потом прервался, чтобы поджечь первую за этот день сигару, затянулся, снял очки и, глядя прямо в камеру, говорю:

– Напоследок, чтобы нам всем было о чем подумать, прочту‑ка я пару подходящих строчек из Уильяма Батлера Йейтса: «Их лучшее не убеждает вовсе, / Тогда как худшее полно разящей силы». Вот, боюсь, что в те дни оно так и было.

Готово, засандалил! Довольный продюсер поблагодарил меня за оригинальность мысли.

– Материальчик получился – супер! – сказал он.

Зазвонил телефон, я даже испугался – никто не знал, что вчера я поехал на дачу. Это, конечно, была Кейт.

– Откуда ты узнала, что я здесь? – спросил я.

– Интуиция. Наитие. Слушай, мы ведь в среду вечером разговаривали! Что тебе стоило сказать, что уезжаешь? Звоню Соланж – та тоже понятия не имеет, куда ты делся. Вашему консьержу…

– Кейт, прости, пожалуйста.

– …пришлось впустить ее в квартиру! Я так беспокоилась – с ума чуть не сошла.

– Да, надо было позвонить. Каюсь.

– Не стоило бы тебе сейчас там по лесам слоняться. Ни к чему, да и не на пользу.

– Это уж, дорогая, позволь мне самому судить.

– И вообще. В Монреале тебе делать больше нечего. Майкл в Лондоне. Савл в Нью‑Йорке. Ты же не король Лир, которого все дети выгнали. Можешь хоть завтра к нам переехать. Я позабочусь о тебе.

– Боюсь, что я чересчур закоснел в своих привычках, чтобы перед кем‑то отчитываться. Даже перед тобой, Кейт. Кроме того, у меня пока что друзья здесь. Но я обещаю приехать навестить тебя. Скоро. Может, на следующий уик‑энд.

Н‑да, только придется тогда сидеть и слушать бесконечные разглагольствования Гевина о необходимости реформы налогообложения. Потом вникать в сюжет последнего кинофильма, который он посмотрел. Подчиняясь приказу Кейт, он сводит меня на стадион «Мэйпл лиф гарденс» и будет с наигранным энтузиазмом смотреть хоккей.

– Между прочим, ты знаешь, что я тут нашел в старом ящике? Твою тетрадку с сочинениями за пятый класс.

– Продай дачу, папа.

– Нет, Кейт. Пока не могу.

Не могу, потому что мне необходимо время от времени удаляться в свой домик у озера, на место вменяемого мне преступления, чтобы побродить со стаканом в руке по пустым комнатам, где звучал когда‑то смех Мириам и радостные вопли детей. Я тут листаю древние альбомы с фотографиями и, как старый дурак, хлюпаю носом. Вот мы с Мириам на старинном мосту «Понте Веккьо» во Флоренции. А вот на террасе кафе «Золотая голубка», где я рассказывал ей про тот раз, когда сидел там с Букой и Хайми Минцбаумом. Вот Мириам сидит на нашей кровати, тихая и безмятежная, и кормит грудничка Савла. Я играю ей на пианино ее любимого Моцарта. А теперь сижу, слезы катятся у меня по щекам, а я нянчу, прижимаю к груди ее старые садовые галоши. Или нюхаю ее ночную рубашку, которую спрятал, когда Мириам собирала вещи. Представляю себе, что вот так меня и найдут когда‑нибудь. Брошенного мужа. Умершего от тоски. С ее ночнушкой, прижатой к шнобелю.

– Что это там старый аид в кулаке зажал? – спросит профессор Блэр Хоппер, бывший Гауптман. – У него там что – номер счета в швейцарском банке на старой тряпке записан?

– Мой бедный, любимый, прости меня, – заплачет Мириам и, упав на колени, прижмется щекой к моей холодной руке. – Ты был прав. Он поц, чмо и шлепер!

Тут я восстаю из мертвых, как эта – как ее звали‑то? – этакая была завлекушечка [Глен Клоуз. – Прим. Майкла Панофски. ], якобы утопленная в ванне в том фильме с сыном Кирка Дугласа, таким же уродом, как и его папаша, только у меня в руке не будет ножа. А, вот: «Рядовое влечение». [Фильм называется «Роковое влечение», там действительно играет Майкл Дуглас. Снят студией «Парамаунт» в 1987 году. Только в Северной Америке его кассовые сборы составили 156 645 693 доллара. – Прим. Майкла Панофски. ] Я поднимаюсь и дрожащим голосом говорю: «Я прощаю тебя, дорогая!»

Нельзя сбиваться на жалость к себе. По многим причинам. Хотя, конечно, соблазнительно. Однако частенько в такие моменты мои грезы вдруг пронзает голос Второй Мадам Панофски, которая тоже ведь со мной здесь жила:

– Я тебе что, не нравлюсь, а, Барни?

Оторвав взгляд от книги, я хмурюсь, всем своим видом показывая, что мне помешали, и говорю:

– Ну что ты, нравишься, почему нет?

– Ты презираешь моих родителей, которые никогда не делали тебе ничего плохого. Это ведь ты вытворил, правда же?

– Вытворил что?

– Послал моей бедной матери письмо на бланке канцелярии Букингемского дворца (откуда ты только добыл его?), где говорилось, что ее кандидатура рассматривается на предмет вручения ей к Новому году Ордена Британской империи за ее благотворительную деятельность.

– Ничего подобного я не делал.

– Она целыми днями ждала у окошка, когда придет почтальон, а потом ей пришлось отменять прием, который по этому случаю уже был запланирован. Наверное, ты был доволен, что унизил ее так жестоко.

– Да не я это! Клянусь!

– Барни, мне бы хотелось, чтобы ты дал нам шанс. Сказал бы, что мне сделать, чтобы ты был счастлив.

– Да счастлив я, счастлив, счастлив.

– Так почему же ты со мной даже не разговариваешь?

– Поправь меня, если я ошибаюсь. Сейчас‑то мы что с тобой делаем? Разве не разговариваем?

– Я говорю, ты слушаешь или делаешь вид. Вон – даже книгу не отложил.

– Вот. Отложил. И что дальше?

– Да ничего, иди ты к черту, нужен больно!

Здесь я искал уединения, но, когда стал печально знаменит, вокруг повадились маячить какие‑то машины, из которых выходили люди поглазеть на дом убийцы. К берегу близко подходили катера и глушили подвесные моторы, чтобы всяким мерзавцам проще было вставать и щелкать фотоаппаратами. Однако в самом начале второго супружества мне и впрямь удавалось иногда спрятаться здесь от жены.

– Дорогая, в этот уик‑энд, мне кажется, тебе не хочется ехать на дачу. Сейчас самые слепни. Да и комарье после этих дождей слетится тучами. Сходи лучше на свадьбу к Сильверманам. За меня извинись, а я там вызову Бенуа – пусть придет, починит крышу, а то ведь течет!

К тому времени моего отца уже выперли из полиции на пенсию, и он иногда сваливался ко мне как снег на голову – правда, далеко не каждый уик‑энд.

– С моим‑то богатейшим опытом я мог бы запросто устроиться куда‑нибудь в охрану, если бы эти хазеры не отобрали у меня лицензию на оружие.

– А почему они ее отобрали?

– Почему‑почему. Потому что моя фамилия Панофски, вот почему.

Дошло до того, что Иззи стал звонить высокопоставленному чину из Главного управления полиции провинции Квебек, который когда‑то был его шофером.

– Чуть не месяц прошел, а я все не мог до него дозвониться. Ну, думаю, неужто не соображу, как его на чистую воду выманить. И сообразил, а то нет! Попросил одну подружку, чтобы своим голосом сказала, что она оператор, а звонок междугородний, из Лос‑Анджелеса – простое человеческое любопытство, ты ж понимаешь, он‑то не ожидал, ну и ответил. Я говорю, слушай, ты, жопа с ручкой, ты что там о себе вообразил? Если бы я звонил Папе Римскому, и то быстрее бы к нему пробился. Он говорит: ох, Панофски, я сейчас так занят, так занят! А я говорю: не засирай мне мозги, когда ты у меня служил, ты был не очень занят. Мне, говорю, не нужно никаких особых привилегий. Но погляди вокруг – в этом городе у каждого паршивого латиноса есть разрешение, а я ищу работу в охране, и без револьвера я голый. Ну, в общем, расколол его на это дело. Теперь все в порядке, и мне отдали два револьвера, моих любимых. Один короткоствольный – красавец! – а второй «тайгер». В общем, теперь у меня и эти, и еще я купил два ствола: вот, один оставляю тебе, кладу в ящик тумбочки у кровати, понял?

– Да на кой он мне?

– А вдруг кто‑нибудь вломится – ты же черт знает в какой дали тут от всего живого, – ну, и сделаешь ему продувку мозгов.

На большинство уик‑эндов, чтобы не сидеть в мучительной тиши, Вторая Мадам Панофски приглашала к нам своих родителей либо других столь же нежеланных гостей. Я в свою очередь для самозащиты выработал некоторые особые летние ритуалы. Исчезал, например, в озере на час или два с маской и ластами, возился там под водой, выискивая стаи окуней. Под предлогом того, что я слишком мало двигаюсь, слабею и жирею, каждое субботнее утро в любую погоду клал в рюкзак бутерброды с колбасой, немного фруктов, бутылку виски, термос с кофе и книгу, садился в свое еловое [Кедровое. – Прим. Майкла Панофски. ] каноэ и плыл, как этакий современный Робинзон, на ту сторону озера, где большая гора. Греб и во всю глотку орал – либо «Спят‑ка злые, злые псые, мявчи екаты – йе!», либо «И бинго, и банго, и бонго! Я требую высылки в Конго!..»