Вторая мадам Панофски 2 page

– Нет, чтобы такой человек, как вы, смог расчленить труп… это невозможно. Да и крови нигде не было. Так что кончайте вешать мне лапшу, старый олух.

– Конечно, крови не было, потому что я мог расчленить его, оттащив подальше в лес. Не забудьте: прежде чем вы, придурки, сообразили предъявить мне обвинение, у меня был целый день, когда я там сидел в коттедже один.

– У вас нездоровый юмор, вы это знаете, мистер П.? Во, гляньте‑ка, вон он. Спаситель хренов.

Теперь на экране вовсю мельтешил кипучий Доляр Редюкс. «Не позволяйте себя запугать! – призывал он. – Не важно, что нам говорят сейчас! После того как вы проголосуете «да», вся остальная Канада прибежит к нам на полусогнутых!»

– Что ж, – сказал О'Хирн, – если это произойдет, и вы, и все ваши соплеменники на следующий же день сбежите в Торонто. А вот таким, как я, куда податься? Н‑да, влип так влип.

– Так я, между прочим, и сам собираюсь голосовать «да».

– Ну‑ну‑ну?

– Уже сто лет как эту страну взнуздали и держат, пытаясь заткнуть квадратной пробкой круглую дыру. Вы намерены еще сто лет терпеть тут междоусобицы и рознь или лучше все‑таки решить дело раз и навсегда?

Я был все еще не готов смириться с отсутствием в постели Мириам, поэтому машину бросил на парковке, поднял ворот пальто, чтобы не так продувал зверский ветер, предвестник наступающей шестимесячной зимы, и пошел бродить по утратившим былой блеск центральным улицам умирающего города, который по‑прежнему люблю. Мимо заколоченных магазинов. На всех подряд бутиках ветшающей Кресент‑стрит таблички: ЗАКРЫВАЕМСЯ, ПРОДАЕТСЯ, ПОЛНАЯ ЛИКВИДАЦИЯ. Гибнущее здание в стиле ар‑деко, где когда‑то помещался театр «Йорк», облюбовали бомжи. На витринном стекле магазина старой книги какой‑то оболтус при помощи баллончика с краской вывел: АНГЛИЧАНЕ, FUCK YOU. Каждый фонарный столб на улице Сен‑Катрин украшен плакатами с OUI и NON[204]. У зала «Форум» стояли лагерем нечесаные, дрожащие от холода подростки со спальными мешками – утром тут начнут продавать билеты на концерт каких‑то «Бон Джови». Грязный, заросший старик с дикими глазами, бормоча себе под нос и толкая перед собой тележку из супермаркета, подошел к мусорному баку и принялся в нем рыться в поисках пустых банок, которые можно сдать в утиль. Из проезда за индийским ресторанчиком выскочила толстая крыса.

Мак‑Барни зарезал сон[205]. Уже в кровати я пробовал одно средство за другим, и все без толку. На сей раз, когда я добрался до миссис Огилви и запустил ей руки под свитер, пытаясь расстегнуть крючки кружавчатого бюстгальтера, она мне вдруг влепила затрещину.

– Как ты посмел! – говорит.

– Тогда зачем же вы на кухне прижимались грудями к моей спине?

– Да ну, еще чего. Это надо совсем быть никудышной, а я красивая женщина и получаю свое каждый вечер в спортзале от мистера Стюарта, мистера Кента и мистера Аберкорна, хотя и не обязательно в таком порядке. Я что, так низко пала? Стану я соблазнять какого‑то еврейчика с улицы Жанны Манс, мальчишку‑онаниста с грязными ногтями!

– Но вы оставили дверь в спальню открытой!

– Да. А ты даже тогда со своим мочевым пузырем не справлялся. Все писать бегал. Всего четырнадцать лет, а уже проблемы с простатой. Не рак ли у тебя?

Сон все не шел. Тогда я поставил кассету своей жизни на перемотку и по ходу дела стал стирать неприятные моменты, внутренним взором их переснимая… Например, тот понедельник пятьдесят второго года: вот я вхожу в гостиницу на рю де Несль, вот консьержка стучит в окошечко своей выгородки, сдвигает стекло и напевно произносит: «Il у a un pneumatique pour vous, Monsieur Panofsky»[206].

Клара ждет меня к обеду. Почему бы и нет? Я захожу в ближайший гастроном и покупаю бутылку «сент‑эмильон», любимого вина Клары. Обнаружив, что она беспробудно спит на кровати, а рядом на полу валяется пустой пузырек из‑под снотворного, я сразу ее поднимаю, сперва усаживаю, а потом заставляю встать и ходить, ходить по комнате, пока не приедет «скорая». А после того как ей сделали промывание желудка, сажусь у ее ложа, беру за руку, глажу.

– Ты спас мне жизнь, – говорит она.

– Я же твой рыцарь.

– Да.

Тут вдруг наплывом ее разлагающийся труп, пустые глазницы, черви на груди, и вновь ко мне стучится кантор Чернофски.

– Такой взрослый мальчик, а собираешься писать в кровать? – вопрошает он.

Проснувшись, осознаю, что подошло время очередного писанья – надо с натугой выжимать из себя жалкую струйку, стряхивать без конца набегающие капли, а потом плестись назад в постель.

Полпятого утра. Проваливаюсь, и тут же меня переполняет радость: Бука! Он подходит и надо мной склоняется.

– Я знал, что ты в конце концов объявишься, – говорю я. – Но где же ты все эти годы пропадал?

– Петра. Нью‑Дели. Самарра. Вавилон. Папуа. Александрия. Трансильвания.

– Сколько у меня из‑за тебя неприятностей было, это не передать. Всё рассказывать – даже начинать не стану. Мириам, слышишь? Бука пришел! Поставь на стол еще один прибор, ладно?

– Как я могу поставить? Я ведь не живу здесь больше. Я ушла от тебя.

– Никуда ты не ушла.

– Ты что, забыл?

– Ты портишь мне такой хороший сон!

Тут я как‑то неправильно переворачиваюсь. И в сон влезает Вторая Мадам Панофски. Опять бежит в слезах к своей «хонде» и кричит:

– Что ты собираешься делать?

– Что делать, что делать – убить его, вот что делать!

О, Всевышний! Мне за многое, за очень многое придется отвечать, но не сейчас, погоди. Ну пожалуйста, ну я очень‑очень прошу!

И именно в этот момент начинает звонить телефон. Звонок, еще звонок, еще. Случилось что‑то плохое. С Мириам. С детьми. Но то была плачущая Соланж.

– Сержа избили. Какая‑то шайка мерзавцев, устраивающих расправы над голубыми.

– О нет!

– Он прогуливался по «Парку Лафонтен». Ему надо швы накладывать. И по‑моему, у него сломана рука.

– Где он?

– Здесь.

– А куда смотрел Питер?

Питер, талантливый художник‑сценограф, – постоянный спутник Сержа Лакруа. Они вместе живут в благоустроенной мансарде в Старом городе, и я даже однажды у них обедал. Стены выкрашены лиловым. Повсюду зеркала. И уж не знаю сколько, но что‑то много шныряющих под ногами персидских кошек.

– Будь Питер здесь, такого бы не случилось. Но он на съемках в Британской Колумбии.

– Сейчас приеду. – Я повесил трубку и набрал номер домашнего телефона Морти Гершковича.

– Морти, прости, что разбудил, но тут произошел несчастный случай с моим вторым режиссером. Я повезу его сейчас в Центральную, но мне не хочется, чтобы он в приемном покое ждал два часа только для того, чтобы предстать в конце концов перед каким‑нибудь интерном, который не спал уже тридцать шесть часов.

– Не надо в Центральную. Я встречу вас в больнице Королевы Елизаветы через полчаса.

Решив за руль не садиться, я взял такси и приехал к Соланж. У Сержа на голове рана, левый глаз заплыл, а явно сломанную кисть правой руки он поддерживал левой.

– И что тебя в твоем возрасте понесло шляться по парку? Знаешь ведь, как это опасно.

– А я думала, ты пришел помочь, – поджала губы Соланж.

Морти, который уже ждал нас в больнице, наложил на голову пострадавшего восемнадцать швов, ему сделали рентген и зафиксировали кисть в гипсе. Потом Морти отвел меня в сторонку.

– Пока он здесь, я хочу послать его на анализ крови, но он отказывается.

– Предоставь это мне.

После всех треволнений я привез Соланж и Сержа к себе домой. Сержа уложили в свободной спальне.

– Вот. Будь хорошим мальчиком и спи. Или мне, ложась в постель, надо запереться на ключ?

Он улыбнулся и стиснул мне руку, а я вернулся на кухню, где открыл для Соланж бутылку шампанского.

– Хорошо бы ты еще за Шанталь перестал волочиться, – сказала она.

– Да ну! Ты выдумываешь.

– Она ведь не знает, какой ты хулиган. Она такая беззащитная.

Я открыл холодильник.

– У нас есть выбор. Есть банка печеночного паштета. Могу подогреть каша книшес [207]. А еще, если жаба меня не задушит, могу разделить с тобой вот эту баночку икры.

Тени миссис Огилви.

В газете «Газетт» сегодня утром я обнаружил статью о хорошенькой учительнице музыки из Манчестера, которой теперь сорок один год и она обвиняется в том, что двенадцать лет назад соблазняла мальчиков в возрасте от тринадцати до пятнадцати из состава детского оркестра. Предполагаемые жертвы, у которых память проснулась после двухдневного семинара по противодействию жестокому обращению с детьми, рассказали судье, как она их, бедных, обижала. Один пострадал от нее после очередного урока игры на скрипке, когда он был в нежном возрасте четырнадцати лет. «Пенелопа легла на кровать и увлекла меня за собой. Она расстегнула блузку и разрешила мне трогать ее груди. Я расстегнул ей джинсы. На ней были красные шелковые трусы. Она залезла мне рукой в штаны. Я занимался с нею оральным сексом в течение двадцати минут. После этого она напоила меня чаем с шоколадными конфетами и сказала: "Какой ты, оказывается, шалунишка!"»

В ходе другого инцидента, происходившего после рождественской вечеринки с возлияниями, по словам второго якобы пострадавшего, «присев на край кровати, Пенелопа сняла трусы. Расстегнула блузку, легла на спину, закрыла глаза и всем давала».

Судья распорядился прервать слушания по делу, поскольку предположительно имевшие место инциденты происходили давно и очень трудно теперь найти свидетелей и какие бы то ни было доказательства, которыми можно было бы подтвердить или опровергнуть показания учительницы, обвинения отрицающей. Оглашая вердикт, он сказал, что мальчики – ему это совершенно очевидно – не понесли никакого психологического ущерба, а, напротив, участвовали во всем этом добровольно и «безмерно наслаждались происходящим». Зря только он не добавил для равновесия, что Пенелопа конечно же делала для приобщения юношества к музыкальной культуре несколько больше, чем Иегуди Менухин. Когда мальчики достигали пятнадцатилетия, интерес к ним у Пенелопы пропадал. К сожалению, то же самое было и с миссис Огилви. Для меня этот жестокий удар был лишь отчасти смягчен тем, что я завел себе новую подружку – Дороти Горовиц. Дороти была моя ровесница и ничего такого мне не позволяла помимо обжиманий в гостиной на клеенчатой софе или на скамье парка «Утремон», но даже и эти удовольствия были отравлены тем, как жестко она проводила политику зонирования. Дороти отдергивала руку как от огня, едва я попытаюсь направить ее ко вздрагивающему корню моей страсти, который выскакивал, как чертик из коробочки, потому что соответствующие пуговицы бывали заблаговременно расстегнуты.

Шел тысяча девятьсот сорок третий год. Армия фельдмаршала фон Паулюса уже подверглась разгрому в Сталинграде, американцы захватили Гвадалканал, а я разжился плакатиком с фотографией «голливудской наяды» Уильямс в раздельном купальнике в горошек и прицепил его к стене в своей комнате. Моя мать занялась тогда сочинением анекдотов (она отправляла их по почте Бобу Хоупу и Джеку Бенни) и реприз, которые тем же способом предлагала Уолту Уинчеллу, а мой отец уже щеголял в форме стража порядка. Иззи Панофски был единственным евреем во всей монреальской полиции. Вся наша улица Жанны Манс им гордилась.

А в настоящий момент, наскоро проглотив завтрак у себя дома в «Замке лорда Бинга», я решил воспользоваться тем, что Маккеев, живущих прямо подо мной, нет дома – уехали в свой загородный коттедж на озере Мемфремагог. Скатал в гостиной ковер и отодвинул портьеру, скрывающую огромное, до полу, зеркало, которого я немного стесняюсь перед посторонними, но оно мне совершенно необходимо. Затем я облачился во фрак, надел цилиндр и верные чечеточные туфли «капецио‑мастер‑тап», после чего сунул в CD‑плеер диск с «Bye Bye Blackbird» в аранжировке Луи Армстронга. Не забыл, коснувшись шляпы, поклониться почтеннейшей публике с галерки и с тростью под мышкой для разминки сделал несколько проходок с разворотами, потом пару прыжков – хоп! хоп! – (уже лучше), после чего (а ну‑ка, без помарочек!) прошелся в ритме ча‑ча‑ча: каито, аи‑яй‑яй!.. Ун каито де ту корасон. М‑та‑та, м‑корасон! Выходит вроде бы! – а значит, можно попробовать и шим‑шам‑шимми. Попробовал и рухнул, задыхаясь, в ближайшее кресло.

Ну вот, – подумал я. – Приехали. Дыц, тыц… поц! И в который раз решил понемногу завязывать с курением сигар, поеданием обвалянных в муке отбивных средней жирности, перестать наливаться пивом с «икрой из говядины» [Это называется «телячья икра». – Прим. Майкла Панофски. ] (вкуснейшая, надо вам сказать, штука, ее специально под пиво подают в «Экспрессе»), зарекся в три горла жрать коньяк Х.О…. что еще? – «мраморные стейки на ребрышках» в заведении «У Мойши», ну, кофеин, это понятно – короче, надо лишить себя всего того, что стало мне вредно с тех самых пор, как я могу это себе позволить.

Да, так о чем бишь я? Ага. Год тысяча девятьсот пятьдесят шестой. Я давно уже вернулся из Парижа. Клара мертва, но еще не икона; у Терри Макайвера вышел первый роман, и литература еще могла бы пострадать от него куда меньше, если бы его сразил на взлете тоже какой‑нибудь джентльмен из Порлока[208]; что касается Буки, то он главным образом вдарял по героину и каждый раз, когда оказывался прочно на мели, писал мне. Денег для него мне было не жалко, но я выкраивал их с трудом – как раз тогда я пустился в плавание по мутным волнам ТВ‑индустрии, бился и барахтался и никогда не платил по счетам до Последнего Уведомления. В довершение всех моих тогдашних трудностей я, как последний идиот, возобновил связь с Абигейл, а она – господи ты боже мой! – сразу стала намекать, что готова уйти от Арни ко мне, прихватив с собою еще и двоих детей.

Одну секунду! Не переключайтесь. Перелистывая свой дневник читателя, я наткнулся на высказывание, очень уместное для того времени и той проблемы, в которой я тогда жутко погряз. Это слова Доктора Джонсона, написанные в 1772 году, когда ему было шестьдесят три: «Мой ум расстроен, память путается. В последнее время я с бесплодной настойчивостью пытаюсь направлять мысли в прошлое. Но я еще плохо владею мыслями; почти каждый раз какой‑нибудь неприятный эпизод выбивает меня из колеи, лишая покоя».

Вот дальше и пойдет один такой неприятный эпизод, а начался он следующим образом. Однажды мой бухгалтер, гад и мерзавец Тед Райан, послал Арни в головной офис банка «Монреаль» с запечатанным конвертом, сказав, что в нем лежит подписанный чек на пятьдесят тысяч долларов. Но когда служащий банка вскрыл конверт, он нашел там фотографии голых мальчишек и приглашение на ужин при свечах к Арни домой. Осатаневший Арни разыскал меня в «Динксе».

– Есть кое‑что, чего ты не знаешь. Каждое утро, прежде чем сесть на рабочее место, я захожу в сортир и меня рвет. У меня уже опоясывающий лишай завелся. Сидим с Абигейл вечером, смотрим по ящику игру «Стань миллионером», и вдруг я начинаю рыдать. При этом оправдываюсь – это, мол, я так, ничего. Ага. Ничего себе ничего! Барни, я твой друг, а он – нет. Ну ты вспомни, как в детстве‑то было. Когда ты не мог решить на экзамене пример по тригонометрии, кто кинул тебе бумажку с ответом? Я и тогда был горазд в математике. А теперь? Сколько лет уже я для тебя жонглирую цифрами? Меня ведь за это и посадить могут, а я хоть слово сказал? Выгони ты эту сволочь. Я мог бы выполнять его работу, даже если одну руку мне привязать к заднице!

– Арни, я не сомневаюсь в твоих способностях. Но ты ведь не ездишь на морскую рыбалку в заливе Рестигуш с Маккензи из банка «Монреаль»!

– Да я в жизни не мог насадить червя на крючок, мне это противно.

– Ты что, не знаешь, как многим я рисковал, проворачивая то дельце с земельными участками? Там потонуть было – раз плюнуть. Арни, мне придется терпеть его еще год. Максимум.

– Я уже на детей кричу. А телефон звонит, так я дергаюсь, будто в меня стреляют. В три часа ночи просыпаюсь, оттого что еще во сне начал ругаться с этим юдофобом. Так ворочаюсь в постели, что бедная Абигейл не может глаз сомкнуть, поэтому раз в неделю ей приходится отсыпаться вне дома. По средам чего‑то там накомстрячит, наготовит и едет со всем этим в Виль‑Сен‑Лоран. У Ривки Орнштейн ночует. Я не виню ее. Приезжает хотя бы отдохнувшая.

– Сколько я плачу тебе, Арни?

– Двадцать пять тысяч.

– Со следующей недели будешь получать тридцать.

Когда в среду вечером ровно в восемь приехала Абигейл, я произнес перед ней заранее заготовленную речь:

– Конечно, у меня никогда прежде ничего подобного не было, но мы должны принести себя в жертву ради Арни и ради детей. Я не смогу жить, зная, что обошелся с ним жестоко, и точно так же не сможет жить с этим женщина твоей редкостной красоты, ума и честности. А нам останутся наши воспоминания. Ну, помнишь, как у Селии Джонсон и Тревора Хауарда в фильме «Короткая встреча»[209].

– Никогда не смотрю британские фильмы. У них у всех там такой странный акцент! Кто может понять их английский?

– Никто не отнимет у нас то чудо, что дано нам одно на двоих, но мы должны собрать все свое мужество.

– Знаешь что? Если бы у меня руки не были заняты, я бы тебе похлопала. Но у меня в них как раз каша и жареная грудинка, которые я готовила для тебя. На, – сказала Абигейл, пихая мне в руки кастрюльки. – Подавись!

Как только она ушла, хлопнув дверью, я подогрел грудинку, которая оказалась очень сочной, разве что чуть пересоленной. Зато каша была безупречна. «А что, – подумал я, – вот бы нам перестать трахаться, но чтобы она продолжала мне готовить!.. Н‑нэ. Она на это не купится».

В тот же вечер, хотя и несколько позже, затягиваясь «монтекристо», я вдруг сам себя удивил, решившись поступить с Арни справедливо и положить конец распрям в офисе. Проснулся с твердым намерением, пусть жертвуя собой, но стать мужчиной, решительным и исполненным благородства. Имитируя в мягких тапках чечеточную проходку, на радостях запел‑заголосил: «Итси‑битси, тинни‑вини, желтый в крапинку бикини». [На самом деле песенка «Итси‑битси» была популярна лишь в 1960 году. – Прим. Майкла Панофски. ] Затем, сразу после долгого, обильно сдобренного алкоголем ланча в «Динксе», где я еще больше укрепился в своем решении, я пригласил Арни к себе в кабинет.

– Что‑нибудь не так? – спрашивает, а у самого, смотрю, нижняя губа дрожит.

– Сядь, Арни, старый мой дружище, – расплывшись в милостивой улыбке, сказал я. – У меня для тебя новость.

Арни присел на краешек стула. Скованный. Потный. И страхом от него так и веет.

– Я тут обдумал твои проблемы, – продолжил я. – И пришел к единственно возможному выводу. Пристегнись ремнем, Арни, я выгоняю Те…

– Да хрена с два! – заорал он, вскочив со стула и брызгая слюной. – Я сам немедленно ухожу!

– Арни, ты не понял. Я вы…

– Да ну, неужто? Так убери эту ухмылку с физиономии. Он, видишь ли, сделал выбор, а я? А у меня своя гордость, и я сделал свой!

– Арни, послушай меня, пожалуйста.

– И не думай, бога ради, будто я не знаю, что за всем этим кроется. Иуда. Решил к моей жене клинья подбивать. Пытался надругаться над матерью моих детей! Она не осталась вчера ночевать у Ривки, приехала домой еще до полуночи и все мне рассказала. Христопродавец, ты подкрался к ней у нас на кухне, на вечеринке в честь бар‑мицвы Крейга, и терся об ее… об нее… негодяй! Она отшила тебя, и теперь я должен за это расплачиваться. А, ты смеешься! Тебя это забавляет?

– Прости. Никак не удержаться, – сказал я, оставив всякие попытки подавить смех.

– Тебе так хочется посмеяться? Ладно. Помогу тебе, скажу такое, что вообще обхохочешься. У тебя нет ни одного сотрудника, который бы не подыскивал себе другую работу. Тоже мне большой босс. Хозяин борделя. Ты думаешь, ты – Дэвид Селзник, а тебя за глаза зовут Гитлер, а иногда Дин Мартин[210]. Не потому, что ты у нас такой красавец – ты урод каких мало, уж это не беспокойся, – а потому, что ты такой же пьяница, как и он. Ну что ты из себя представляешь? Нуль в квадрате. Твой папочка продажный полицейский, а мамочка и вовсе посмешище, мешуга, долбанутая от рождения. Помнишь, в тот раз, когда она получила письмо от Гедды Хоппер[211]с подписанной фотографией? – там он был ВПЕЧАТАН, ее автограф! А твоя мать совала им в нос каждому встречному‑поперечному, и они не знали, куда прятать глаза.

– Ты копаешь себе глубокую яму, Арни.

– Франсина однажды ходила к тебе относить документы и говорит, что застала тебя в дурацкой соломенной шляпе, одетого валетом червей и к тому же в чечеточных туфлях. Ха‑ха‑ха. Фред Астер, дай глянуть на твои лавры. Дуп‑диду‑дидуп, выступает Джин Келли[212]Панофски! Ну мы и посмеялись над тобой! Так что сам туда же ступай, поц из давнего далёка, я передать тебе не могу, как я рад, что отсюда сваливаю.

И выскочил.

В ярости бросившись из кабинета, я попытался догнать Арни, но чуть не лоб в лоб столкнулся с Тедом.

– Это твоя вина, Тед! Ты уволен. С сегодняшнего дня ты здесь больше не работаешь.

– Что вы там такое бормочете? Хоть убей не разберу, только сдается мне, кто‑то сегодня чуток перебрал.

– Ты у меня больше не будешь тут издеваться над Арни. Выгребай все из стола и убирайся.

– А как насчет моего контракта?

– Получишь жалованье за шесть месяцев, и дело с концом. Bonjour la visite[213].

– В таком случае я свяжусь с вами через адвоката.

Черт! Черт! Черт! Что я наделал? Я мог бы обойтись без Арни, от него только лох ин дер копф [214], но без крутых связей в гоише банке я пропаду! Перед внутренним взором сразу замелькали векселя, которые завалят всю поверхность моего стола завтра же утром. Отзывы займов. Комиссии, проверки. Всевозможные чиновники, роющиеся в бумагах.

– На что это вы все уставились? – рявкнул я.

Головы сникли.

– Ваш местечковый Гитлер подумывает о сокращении штатов. Миниатюризация в действии. [На самом деле слово «миниатюризация» вошло в язык только в сентябре 1975 года, когда «Ю. С. ньюс энд уорлд рипорт» сообщила читателям: «Всякое дальше, выше, больше – в прошлом. Теперь все должно быть маленьким, еще меньше, совсем крошечным. Инженеры из Детройта называют нынешнюю тенденцию «миниатюризацией». Шесть лет спустя, когда в 1981 году разразился экономический спад и компании начали увольнять сотрудников тысячами, слово «миниатюризация» стало расхожим и в этом его смысле. – Прим. Майкла Панофски. ] Так что, если кто‑то здесь подыскивает себе другую работу – флаг ему в руки. А древко – знаете куда. Незаменимых у нас нет. Вы все тут одноразовые. Как туалетная бумага. Счастливо оставаться.

В жутком настроении, готовый провалиться сквозь землю от стыда за дикую сцену, разыгранную перед сотрудниками, я направился прямо в «Динкс» искать поддержки.

– У тебя выдался трудный день на работе, ми‑илый? – спросил Джон Хьюз‑Макнафтон.

– Знаешь что, Джон? Эти твои шуточки совсем не так остроумны, как тебе кажется. Особенно когда ты с утра зенки залил. Как сейчас, – отбрил его я и двинулся в бар отеля «Ритц».

Было, наверное, часов восемь вечера, когда я оттуда вывалился, кое‑как влез в такси и поехал к Арни в его пустынный и еле обжитой Шомеди. Дверь отворила Абигейл.

– Ты что, посмел явиться сюда? – в ужасе прошипела она.

– Я к нему пришел, не к тебе, – сказал я, протискиваясь мимо.

– Это Говноед пришел, Арни. К тебе.

Арни выключил телевизор.

– Я уже побывал сегодня у адвоката и предупреждаю: то, что ты сейчас хочешь сказать, тебе надо говорить не мне, а ему. Потому что, по мнению Лазаря, у меня хорошие основания взыскать с тебя за моральный ущерб. Увольнение несправедливо.

– Но это ж ты сам уволился.

– Сперва ты его уволил, – сказала Абигейл. – Он так и написал в своем заявлении.

– Я сяду – не возражаете?

– Садись.

– Арни, я тебя сегодня не увольнял. Я позвал тебя, чтобы сказать, что я увольняю Теда, – сказал я и повторил по слогам: – Те‑да.

– О боже! – простонал Арни, обхватил голову руками и стал раскачиваться.

– Не распускай нюни. У меня и так уже сегодня что‑то чересчур долгий день.

– Ну и как?

– Что как?

– Ты уволил Теда?

– Да.

– Наконец‑то, – сказала Абигейл.

– У вас тут какая‑нибудь выпивка водится?

Арни кинулся к буфету.

– Вот – с бар‑мицвы Крейга персиковая настойка осталась. Постой. Есть же еще что‑то в бутылке виски «чивас регал».

– Да не пьет он «чивас». Он пьет… ах, да откуда мне знать? Что‑то я ничего уже не соображаю. Несу сама не знаю что. Сейчас дам бокал.

– И что же будет теперь? – спросил Арни и опять стал раскачиваться, но уже с руками, зажатыми между ног.

– Ну, ты мне наговорил сегодня много резкостей.

– Я был не в своем уме. Я все беру назад. Абсолютно. Хочу, чтобы ты знал, что я восхищаюсь твоими величайшими достижениями. Ты мой учитель.

– Я сейчас умру, – пробормотала Абигейл.

– Арни, – сказал я, залпом проглотив виски, остававшееся в бутылке, – сейчас ты можешь сделать одно из двух. Либо ты увольняешься с выплатой годового жалованья, либо завтра с утра возвращаешься на работу. Обсуди это с матерью твоих детей.

– Скажи ему, что ты хочешь должность и зарплату Теда.

– Я хочу должность и зарплату Теда.

– Я слышал, что она сказала. Ответ – нет.

– Почему?

– Арни, ты слышал мое предложение. Обсуди его с Абигейл и дай мне знать, – сказал я вставая.

– Тебе не следует садиться за руль в твоем состоянии, – сказал Арни. – Подожди минутку. Я тебя отвезу.

– Я приехал на такси. Ты мог бы взять да вызвать мне еще одно, а? Сделай‑ка это, Арни, пожалуйста.

Абигейл дождалась, когда Арни исчезнет в кухне, и говорит:

– Мой керамический горшочек. И стеклянная миска. Если обнаружится их отсутствие, он обвинит женщину, которая у нас убирает.

– Но я же не доел еще кашу, – сказал я.

23 октября 1995 г.

Дорогой Барни,

каждому свой альбатрос[215].

С первого дня, как ты появился в Париже, трогательно неуклюжий, плохо образованный, бесцеремонный, было безоговорочно ясно (и мне, и другим, чьи имена я могу назвать), что тебя снедает зависть к моему таланту. Зависть завистью, но ты еще и подольститься ко мне пытался, симулируя дружбу. Меня, конечно, не проведешь. Но я сжалился над тобой и с интересом наблюдал, как ты червем вползаешь в доверие компании шутов гороховых, с лукавым самоуничижением претендуя на вакантную должность всеобщего бесплатного фактотума.

Для Клары – кошелек. Для Буки – пудель на поводке. Задним числом я, конечно, ругаю себя за потворство, потому что, не познакомь я тебя со всеми, бедная Клара Чернофски была бы жива по сей день, и жив был бы Бука, хотя последний – увы – куда большая потеря для наркодилеров, чем для беллетристического братства. Будучи наблюдателем la condition humaine[216], после произошедшего с Букой я иногда задаюсь вопросом, как ты можешь продолжать отправления своей жизнедеятельности, став виновником двух безвременных смертей? Но уж заснуть тебе, поди, трудновато!

Говорят, твой дед по матери был старьевщиком, и это, на мой взгляд, очень симптоматично, особенно в свете того обстоятельства, что ты – надо же, какая чудная симметрия! – кончил тем, что сделался поставщиком телевизионного хлама для hoi polloi[217]. Зная твой мстительный характер, я даже не удивился, что ты, фиглярствуя, назвал особенно порнографичный свой сериал «Макайвером из Канадской конной полиции». Как не удивлялся, видя твои страдания в Зале имени Стивена Ликока, когда я читал при переполненном зале. Но какой же я глупец, что поверил, будто существует грязь, до которой даже ты не можешь опуститься. Поздравляю, Барни! Последний твой злобный выпад застал меня врасплох. Дело в том, что я прочел хулиганскую рецензию твоего сына на мою книгу «О времени и лихорадке» в газете «Вашингтон таймс». Бедный склеротик Барни Панофски! Годы порока сделали его таким немощным, что пришлось нанимать сына, чтобы тот выполнил работенку, за которую папаше взяться страшно.

Хотя я никогда не снисхожу до того, чтобы отвечать или даже читать критические разборы моих трудов (большинство из которых хвалебные, следует отметить), в данном случае я счел себя обязанным написать литературному редактору «Вашингтон таймс», чтобы он себе отметил, что диатриба Савла Панофски инспирирована личной враждой ко мне его отца.

С уважением, Терри Макайвер.

Сейчас вам может показаться, что меня опять куда‑то заносит. Но нет. Это я специально. Мистер Льюис, наш классный руководитель, обожал читать нам волнующее, немеркнущее стихотворение Генри Ньюболта «Барабан Дрейка»:

Если хоть один дон

Увидит Девон,

Я выйду из порта Рая!

И, врага удалив,

Очищу Пролив,

В боевой барабан ударяя.

Однако, как утверждает сегодняшняя «Нью‑Йорк таймс», сэр Генри Ньюболт (что это? как можно?) был, оказывается, притворщиком. Ну да, строчил патриотические вирши, но уклонился от военной службы во время Англо‑бурской войны: его, дескать, миссия в том, чтобы, оставаясь дома, поддерживать боевой дух нации. Легенда же о боевом барабане Дрейка – и вовсе чистой воды фальшивка его собственного изобретения. А в действительности поэт, сам себя подававший как воплощение викторианских добродетелей, будучи женат, всю жизнь состоял в связи со свояченицей – в Лондоне трахал жену, а во время частых наездов в деревню – ее сестру. У. X. Оден когда‑то написал: