Вторая мадам Панофски 4 page

– Нет, – воспротивился он. – Не надо от нас уходить. Я не стану тебе запрещать с ним видеться. Но мой отцовский долг предупредить: ты делаешь большую ошибку. Он выходец из другого monde[228].

Дальнейшее развитие событий показало, что он был прав, не желая дочери в мужья такого раздолбая, но мешать нам не стал из страха потерять ее совсем. Пригласив меня в свою библиотеку, он сказал:

– Не стану притворяться, будто ее выбор приводит меня в восторг. У вас ни корней, ни образования, к тому же ваш бизнес вульгарен. Но когда вы станете мужем и женой, мы с моей дорогой супругой, возможно, примем вас как равного, хотя бы ради счастья нашей любимой дочери.

– Что ж, вы мне все объяснили очень доходчиво и любезно, – ответствовал я.

– Пусть будет так, но у меня к вам просьба. Моя дорогая супруга, как вам известно, является одной из первых еврейских женщин, закончивших Макгилл. В группе набора двадцать второго года. Некоторое время она была президентом «Хадассы»[229]; ее имя вписано в Золотую книгу мэра. За ту работу, что она вела с британскими детьми, которые находились здесь в эвакуации во время последнего глобального конфликта, ее удостоил благодарности наш премьер‑министр…

Да, но не раньше, чем она написала в его канцелярию, умоляя прислать официальную бумагу, которая теперь и висит в рамочке у них в гостиной.

– …Она очень утонченная дама, и я буду признателен, если в будущем вы воздержитесь от уснащения вашей речи всякого рода словесными сорняками – во всяком случае, когда сидите за нашим столом. Полагаю, это окажется не слишком обременительно для столь благородного юноши.

Задним числом я понимаю, что и в нем было много такого, за что человека следует уважать. Например, во время Второй мировой войны он служил в танковых частях в чине капитана и дважды упоминался в сводках новостей с фронта. Это ведь как посмотреть. Такое признавать не очень приятно, но многие из тех, кто для либералов вроде меня не более чем мишень для насмешек – например, армейские полковники (у, туловища замшелые) или глуповатые выпускники частных школ, ставшие завсегдатаями пригородных гольф‑клубов (до чего банальна их болтовня – просто уши вянут), – как раз и приняли на себя удар войны 1939 года, как раз они‑то и спасли западную цивилизацию, тогда как Оден, этот будто бы бесстрашный борец‑антифашист, сбежал в Америку, едва лишь варвары замаячили у ворот. [Работая над отцовской рукописью, я ограничивался корректировкой фактов, вписыванием недостающих имен, мест или дат в тех случаях, когда память его подводила, но тут мне случайно попалась книга Питера Ванситтарта «В пятидесятые» (Джон Мюррей, Лондон, 1995), и в ней мое внимание привлек следующий пассаж на с. 29:

В 1938 году один замшелый полковник, про которого мы, хихикая, говорили, что одну ногу он потерял при Монсе, вторую у Ипра, третью на Марне, а последние остатки мозгов ему вышибло на Сомме, вдруг возьми в разговоре со мной да и выдай: «Твой мистер Оден Гитлера, конечно, недолюбливает, но вот пойдет ли он со мной бить мерзавца?» Многие из тех, кого Оден высмеивал – полковники, дебиловатые выпускники частных школ, завсегдатаи пригородных гольф‑клубов, скучные посредственности, благонравные, но тупые начальники – спасли западную цивилизацию. Теперь, когда стало известно, что, завидев варваров у ворот, Оден тут же отбыл в Америку, в моих глазах его репутация борца‑антифашиста несколько пошатнулась.

Мне не хотелось бы считать, что к тому множеству грехов, за которые отцу предстоит ответить, следует добавить еще и плагиат. Все‑таки я предпочитаю думать, что Кейт права, настаивая на том, что это добросовестное заблуждение. [«Такого не может быть, – говорит она. – Наверняка папа, роясь в картотеке, ошибочно принял выписанную им мысль Ванситтарта за одну из своих собственных». – Прим. Майкла Панофски. ]

Репутация моего тестя в деловом мире была безупречна. Он был верным мужем и любящим отцом Второй Мадам Панофски. Всего через год после нашей женитьбы заболев раком, все последние месяцы изнурительной борьбы с болезнью он держался с достоинством и показал себя не меньшим стоиком, чем любой из так восхищавших его героев Д. А. Генти[230]. Должен сказать, что мои отношения с семейкой Ложных Белых начинались не вполне удачно. Взять, к примеру, хотя бы момент знакомства с будущей тещей, состоявшегося в «Ритц гарденз» за ланчем à trois[231], организованным моей предусмотрительной невестой, которая накануне вечером не один час меня муштровала.

– Ты не должен перед ланчем пить больше одной рюмки.

– Ий‑есть, сэр!

– И, что бы ты ни делал, ни в коем случае не насвистывай за столом. Абсолютно чтобы никакого за столом свиста! Она этого не выносит.

– Но я же и так никогда за столом не свистел!

К вящему нашему ужасу, супруге Ложного Белого не понравился уже сам стол.

– Надо мне было мужа попросить забронировать вам столик, – процедила она сквозь зубы.

Трудности начались сразу же, разговор не клеился, мадам Ложный Белый долго изводила меня тем, что требовала отвечать на самые нескромные вопросы о моих родителях, моем прошлом, моем здоровье и моих перспективах, пока я наконец не вытащил всех нас на более безопасную территорию: как раз только что умер Сесиль Блаунт Де Милль[232], и замечательно сыграл Кэри Грант в фильме «К северу через северо‑запад», а еще вот‑вот ожидался приезд Большого театра. Мое поведение было примерным – во всяком случае на четыре с плюсом, – пока она не сообщила мне, что ей несказанно понравился «Исход» Леона Юриса[233]. Тут я ни с того ни с сего принялся вдруг насвистывать «Марш конфедератов».

– Он свистит за столом?

– Кто? – насторожился я.

– Вы.

– Да никогда в жизни. Ёк‑каламокала, неужели?

– Он не хотел, мамочка.

– Я извиняюсь, – сказал я, но, когда принесли кофе, я уже так разнервничался, что вдруг поймал себя на том, что вовсю насвистываю тогдашний хит сезона: «Красная‑ап – помада – тырыдыры – на воротничке». Стоп! – сказал я себе. – Не понимаю, что на меня нашло, – сказал я окружающим.

– Я бы хотела внести свою долю в оплату счета, – проговорила моя будущая теща, вставая.

– Что ты, Барни об этом и слышать не хочет!

– Мы часто сюда ходим. Нас здесь знают. Мой муж всегда оставляет на чай двенадцать с половиной процентов.

А тут еще близился день, когда я должен был представлять моим будущим родственникам со стороны жены своего отца – ужас! Мать к тому времени была уже вне игры (хотя она и раньше моими играми не особенно интересовалась), угасала в частной лечебнице, едва ли что‑либо соображая. На стенах ее комнаты висело множество фотографий – Джорджа Джесселя, Изьки Глотника, Уолтера Уинчелла, Джека Бенни, Чарли Маккарти, Милтона Берля[234]и братьев Маркс: Граучо, Арфо и – ну, вы поняли, этого, как его… [Чико. Но был ведь еще и четвертый брат – Зеппо, появлявшийся во многих фильмах. – Прим. Майкла Панофски. ][235]Вот, прямо вертится на языке! Пускай вертится. В последний раз, когда я приходил навестить маму, она сказала, что санитар все время пристает к ней, пытается изнасиловать. А меня она называла Шлоймиком – так звали ее умершего брата. Я кормил ее шоколадным мороженым в стаканчике, ее любимым, заверяя, что оно не отравленное. Доктор Бернштейн сказал, что у нее болезнь Альцгеймера, но вы, дескать, не волнуйтесь, она необязательно передается по наследству.

Готовясь к визиту четы Ложных Белых ко мне домой, я вывел шариковой ручкой у себя на правой ладони большими буквами: НЕ СВ – напоминание о том, чтобы не свистеть. Купил правильные книги и разложил на видных местах: Гарри Голдена, биографию Герцля, фотоальбом «Израиль» и новый роман Германа Вука[236]. В кондитерской «Оделис» купил шоколадный торт. Поставил вазу с фруктами. Спрятал спиртное. Распаковал коробку с купленными утром жуткими фарфоровыми чашками и блюдцами и разложил приборы на пятерых, присовокупив к ним льняные салфетки. Все пропылесосил. Взбил подушки. Предчувствуя, что мать невесты найдет повод заглянуть и в спальню, я всю ее дюйм за дюймом обследовал, чтобы там не оказалось женских волос. Потом в третий раз почистил зубы, надеясь отбить алкогольный выхлоп. Когда мой отец наконец прибыл, миссис и мистер Ложный Белый вместе с их дочерью уже сидели в гостиной. Иззи был безупречно одет в костюм, который я подобрал для него в магазине «Шотландский горец», однако, в качестве жеста символического неповиновения, отец добавил к нему детальку от себя. Надел свою сногсшибательную фетровую федору с пришпиленной к ней нелепой разноцветной кистью, такой огромной, что она запросто сошла бы за метлу. Источал запах одеколона «олд спайс» и норовил предаться воспоминаниям о былых днях, когда он был постовым в китайском квартале.

– Мы были парни молодые, способные и быстро по‑китайски всяких «мяо‑сяо» нахватались. А вообще‑то мы за ними по большей части с крыш приглядывали – что у них там на уме. И сразу видишь, где они курильню устроили: в доме все провонят, так они простыни сушиться на улице вывешивали. Ну‑ка, Барни, будь другом, плесни‑ка мне лучше виски, – сказал он, отодвинув чайную чашку от себя подальше.

– Да я даже не знаю, есть ли у меня, – натужно произнес я, делая ему страшные глаза.

– Ага, скажи еще, что нет угля в НьюкасТле, – сказал он, явственно произнеся довольно‑таки лишнюю букву «т», – и снега в Юконе.

Что поделаешь, принес ему бутылку и стакан.

– А себе? Ты что – сегодня пить бросил?

– Не‑не, я не хочу.

– Лехаим [237], – сказал Иззи и опрокинул в себя стакан; я смотрел с завистью. – Нам там и девчонки попадались – дурное дело нехитрое! Ох, бывали дни веселые… А теперь – Христос всемогущий! – возьмите среднюю франкоканадскую семью… не знаю уж, как сегодня, но в те времена у них было по десять‑пятнадцать детишек, кушать нечего, и куда пойдешь? Вот они туда девчонок своих и посылали, а потом одна тащит за собой другую, и пошло‑поехало, тут мы на хату с проверкой – понятно, да? – а там – Христос всемогущий! – четыре или пять китаёз и четыре или пять девок, причем главн' дело они как? – они ведь им курнуть давали, а то нет! Опиума тогда было хоть жопой ешь. Это я говорю про тридцать второй год, когда у нас на весь отдел был один автомобиль, двухместный «форд». – Иззи помолчал, потом хлопнул себя по колену. – Хы! Споймаем, бывало, пару жуликов – куда их деть? – мы их животами на капот и наручниками к стойкам лобового. Ррррыммм, ррррыммм – пое‑ехали! Те так и едут на капоте, – понятно, да? – как дичь у охотников.

– Но там же мотор внизу, – сказала моя будущая супруга. – Им не горячо было?

– Да мы недалеко. Только до отдела. Потом, я что – шшупал? – усмехнувшись, сказал Иззи. – Это ж они так ездили!

– Я подумал‑подумал, – не решаясь глянуть на будущих родственников, заговорил я, – ннн… наверное, я немножечко выпью. – И потянулся за бутылкой.

– Дорогой, ты уверен?

– Что‑то меня познабливает.

Иззи повозил носом, похаркал горлом и сплюнул в новехонькую салфетку ком соплей. Хорошо хоть не мимо. Услышав какое‑то звяканье, я искоса посмотрел на будущую тещу – чашка в ее руке ходила ходуном.

– Стал' быть, заарестуем парня и вниз его, в подвал: давай раскалывайся – понятно, да?

– Но вы с подозреваемыми не были беспочвенно жестоки, а, мистер Панофски?

Иззи наморщил лоб.

– Без – чего?

– Без необходимости, – пояснил я.

– Да в гробу я видал с ними чикаться! Без этого никак. Абсолютно. Потом – поймите, это в природе человека: когда пацан молод да ему власть дадена, чтобы не бил по мордасам, – поди удержи его! Но когда я молодой был, я – нет, потому как помнил, что моя фамилия Панофски.

– А лично вы – как лично вы заставляли подозреваемых давать информацию? – спросил мой будущий тесть, со значением глядя на дочь, как бы говоря ей: ну что, готова породниться с такой семейкой?

– У меня была своя метода, свои способы.

– Как время летит, – сказал я, многозначительно устремив взгляд на часы. – Уже почти шесть.

– Поговоришь с ним строго, предупредишь. А не заговорит – в подвал его.

– И что с ним делают там, а, инспектор?

– Ну, в комнату его, сами в другую, дверь на замок к хренам собачьим и давай стульями швыряться. Понятно, да? Ну, чтобы напугать его как следоват. Еще, бывало, на ногу ему каблуком наступишь – хрясь! А ну, колись, сволочь!

– А что бывает, если… вдруг женщина к вам туда в подвал попадет?

– Да чтоб я помнил… Что мне скрывать, я вам как на духу: не помню я такого, чтобы женщину били, как‑то случая не представилось, но если парень из себя крутого корчит, бывало что – о‑го‑го!

– Пап, передай‑ка мне бутылку, пожалуйста.

– Дорогой, стоит ли?

– Или вот еще случай был. В пятьдесят первом году. Поступило сообщение, что какие‑то подонки бьют студентов‑ортодоксов из ешивы на Парк‑авеню – знаете, ходят, бородатые такие? За одно то, что евреи. Ведь эти подонки – они как? Вас увидят или меня – они еще подумают, потому что на лбу у нас не написано, евреи мы или нет, виду мы особо не показываем, но когда они таких ряженых видят – тут уж ясный пень… В общем, поймали мы их предводителя – такой был бычара‑венгр, только что с корабля сошел, – и привез я его в семнадцатый отдел глянуть поближе. На нем башмаки были – огромные, тяжелые, у‑ух! Ну, запер я дверь – как, говорю, тебя звать‑то? Пошли вы все (это он мне говорит) туда‑то, говорит, и туда‑то. А акцент! – мама родная! По‑английски еле можахом. Ну, я ему как шандарахнул! Падает. Вырубается. Христос всемогущий! Я думал, он у меня тут богу душу отдаст. Стал ему первую помощь оказывать. А в голове мысли – вы, наверное, догадываетесь какие. Вы только представьте: ЕВРЕЙ‑ПОЛИЦЕЙСКИЙ УБИЛ… – но это ежели помрет. Так что вызвал я ему «скорую»… Откача‑али.

И тут – Иззи как раз вытирал рот тыльной стороной ладони, готовясь перейти к следующему случаю, – я почувствовал: все, хана, пора принимать экстренные меры. И начал свистеть. Но на сей раз из уважения к будущей теще я насвистывал нечто культурно‑приемлемое: «La donna f mobile», арию из «Риголетто». Подействовало: из дома испарились не только тесть с тещей, но и будущая супруга. Бежали в панике, а Иззи и говорит:

– Ну, поздравляю. Очень милые люди. Такие сердечные. Интеллигентные. Мне очень приятно было с ними общаться. А я как?

– Думаю, ты произвел на них неизгладимое впечатление.

– Это хорошо, что ты пригласил меня посмотреть на них. Я же не зря старый сыщик. У них денег – куры не клюют. Это я тебе говорю. Сынок, требуй приданое!

Эй, нани‑нани – вот, выхватил для смеха из сегодняшней «Глоб энд мейл»:

«ВЕРНАЯ» ЖЕНА УБИВАЕТ МУЖА И ПОЛУЧАЕТ СРОК УСЛОВНО

После 49 лет брака забота о больном – «слишком тяжкое испытание»

Верная 75‑летняя жена, убившая тяжело больного мужа перед самым празднованием их золотой свадьбы, вчера вышла на свободу из зала уголовного суда в Эдинбурге.

Бедной страдалице дали два года условно после того, как она призналась, что в июне прошлого года задушила мужа подушкой, собираясь затем покончить с собой с помощью чрезмерной дозы снотворного. Суд принял во внимание то, что они с мужем были «преданными и любящими супругами» в течение сорока девяти лет. Однако, когда с муженьком, с этим хамом, который всегда думал только о себе, случился обширный инфаркт, наложившийся на хроническую почечную недостаточность, его жене стало слишком трудно о нем заботиться, и она впала в депрессию. Ц‑ц‑ц, бедняжечка! Ее адвокат [В Шотландии адвокат, выступающий в уголовном процессе, до недавнего времени назывался стряпчим, а после реформирования судопроизводства официально именуется адвокатом‑солиситором. – Прим. Майкла Панофски. ] объяснил, что уход за мужем в последнее время становился для нее «все более неподъемной ношей». «В ночь убийства, – сказал он, – муж пытался встать с кровати, она велела ему снова лечь, а он не подчинился. Тогда она ударила его и, когда он упал, положила ему на лицо подушку, причинив смерть от удушья». Вице‑председатель Высшего уголовного суда Шотландии сказал, что он удовлетворен приговором, ибо было бы неправильно в данном случае подвергать ее наказанию, связанному с лишением свободы. «Этот случай по‑настоящему трагичен, – сказал он. – Бывает, что оказываешься в ситуации, совладать с которой не способен. Совершенно ясно, что преступление, если таковое при этом совершается, происходит в период умственного помрачения либо депрессии, вызванной перенапряжением».

Сия трогательная история любви и верности, вышедшей этим престарелым битникам боком, напомнила мне об одном из немногих оставшихся у меня приятелей септуагинариев, и я в тот же вечер пошел на Вестмаунт‑сквер, купил коробку бельгийских шоколадных конфет и отправился с визитом к Ирву Нусбауму, которому хотя и стукнуло уже семьдесят девять, но он все так же бодр и по‑прежнему активно занимается делами общины. Ирв (дай бог ему здоровья) постоянно пребывает в страхе за судьбу нашего народа, но сейчас его больше заботит референдум. Не далее как вчера самый оголтелый из атакующих защитников Проныры предупредил les autres[238], что если мы в массовом порядке проголосуем против, то нас накажут.

– Что ж, это хорошая новость, – прокомментировал Ирв. – Тем самым наш болван побудил еще тысячу нервных евреев взяться за чемоданы. И спасибо ему. Но пусть они лучше выбирают Тель‑Авив, чем между Торонто и Ванкувером.

– Ирв, ну что с тобой делать! До чего же ты злобный старикашка!

– А ты вспомни, как в дни нашей молодости юные пепсоглоты [Слово «пепсоглот» является бранным. Это жаргонное наименование франкоканадцев. Считается, что они за завтраком пьют пепси‑колу. – Прим. Майкла Панофски. ] маршировали по Мэйн‑авеню, скандируя «Смерть жидам», а газету «Девуар» нельзя было читать – возникало впечатление, будто ее редактирует Юлиус Штрайхер[239]! Ты должен помнить: в те времена были закрытые отели в Лаврентийских горах, куда евреев не пускали ни под каким видом, а в здешние банки евреев и кассирами не брали, пусть у тебя даже жена нееврейка, все равно. Мы, как идиоты последние, жаловались, изо всех сил боролись с дискриминацией! А теперь вот задним числом вдумайся, и, если тебя тоже волнует судьба Израиля и выживание еврейского народа, тебе станет ясно, что антисемитизм – это перст Божий!

– И что? Ты полагаешь, надо провоцировать погромы?

– Ха‑ха‑ха. Ты что думаешь, я шучу? Мы теперь в моде, нас чуть не везде берут с распростертыми объятиями, и молодым уже нет резона жениться на шиксе. Ты оглядись вокруг! Евреи появились в правлениях банков, в Верховном суде и даже в федеральном правительстве. Харви Шварц, эта марионетка Гурского, сидит в сенате. Самая неразрешимая проблема с Холокостом в том, что он сделал антисемитизм неприличным. Впрочем, сейчас весь мир стоит на голове! Ну вот к примеру: если ты сейчас пьяница, это что? Это болезнь. Если ты убиваешь собственных родителей, подкрадываешься к ним сзади с двустволкой и сносишь им головы, как те двое ребятишек из Калифорнии, тебе что нужно? Понимание. Перерезаешь горло жене и гуляешь на свободе, а почему? Потому что ты черный. Извини, пожалуйста, я оговорился – ты афроамериканец. Ты гомосексуалист? – ну ладно, хорошо, таки чего же ты от нас‑то хочешь? А! – ты хочешь, чтобы на тебе женился рабби!.. Когда‑то о любви не смели говорить впрямую, а теперь знаешь, что вынуждено прятать свой лик? Антисемитизм. Слушай сюда, дружище, не для того мы пережили Гитлера, чтобы наши дети ассимилировались и еврейский народ исчез. Вот скажи ты мне, как ты думаешь, Дадди Кравиц и на этот раз сумеет выйти сухим из воды?

– Использование закрытой информации в коммерции – трудно доказуемая вещь.

(Последний раз я встретил Дадди в аэропорту Торонто, он шел в сопровождении блядчонки‑секретарши.

«– Эй, Панофски, вы в Лондон? Сядем вместе!

– Да я вообще‑то сперва в Нью‑Йорк лечу, там на "конкорд" пересяду, – сказал я, торопливо добавив, что плачу за билет не я, платит Эм‑си‑эй[240].

– Ты думаешь, я не могу себе позволить лететь "конкордом"? Вот шмук [241]! Летал я на нем! Летал, и мне не понравилось. В этот "конкорд" садишься, а там одни мультимиллионеры. Такое не по мне. Д. К. лучше полетит первым классом в семьсот сорок седьмом, с вылетом прямо из Монреаля, чтобы можно было пройти в хвост через клуб и эконом‑класс: пусть все эти засранцы, которые на меня сверху вниз поглядывали, увидят, какой я крутой, и подавятся».)

– Я даже надеюсь, – продолжал тем временем Ирв, – что эта их хренова «Парти Квебекуа» наконец выиграет референдум и устроит хороший переполох среди евреев, которые здесь еще остались. Только я советую им на сей раз отправляться в Тель‑Авив, Хайфу и Иерусалим. Да. Пока Израиль не заполонили черные Ефиопляне или эти новые русские иммигранты, которые в большинстве своем никакие даже и не евреи. Каково, а? Семьсот пятьдесят тысяч русских иммигрантов! Израилю самому уже грозит сделаться очередной гоише страной. Но несмотря ни на что израильтяне – это единственные антисемиты, на которых мы еще можем рассчитывать. Давай смотреть в лицо фактам: ведь они ненавидят евреев диаспоры. Заговори ты там на идише, тебя тут же головой в унитаз засунут: «А, ты, видимо, очередной еврей из гетто!» Я столько лет жизни на них угрохал, столько денег собрал, через вот эти руки прошло по меньшей мере пятьдесят миллионов долларов, а приезжаю к ним, и мне говорят, что я плохой еврей, потому что не послал туда своих детей жить и воевать с арабами!

Заметочка в коллекцию капризов судьбы.

Моя первая жена Клара никаким другим женщинам не уделяла ни секунды, а в загробной жизни оказалась феминистской святой, зато Вторая Мадам Панофски, йента, [242]которая до сих пор из кожи вон лезет, чтобы посадить меня в тюрьму за убийство, – так вот она действительно превратилась в воинствующую феминистку. Я за ней приглядываю и узнал, например, что каждый Песах она объединяется с шестью другими брошенными женами, этакими современными Боадицеями[243], и они вместе устраивают чисто женский седер. Начинают с того, что пьют за Шехину – согласно каббале это женская ипостась Всевышнего. Вздымая вверх поднос с мацой, они поют:

Вот блюдо Седера. Блюдо Седера плоско,

И женщина плоска, как это блюдо,

Она пейзаж истории не застит…

Потом идут такие слова:

Почему матерям в эту ночь

Так горько?

Они лишь готовили, мыли, стирали –

Не ели. Они подавали, служили, но не

Славили Бога. Потом

Им читали о предках‑отцах;

Где наши матери, где?

Грозные воительницы, сочинившие сию пародию на пасхальную агаду[244], убеждены, что Мириам, сестру Моисея, только пинали и шпыняли, несправедливо забыв о ее заслугах. Почему, например, в Книге Исхода нет упоминания о колодце Мириам? Да вырезали его, вон он – валяется на полу в монтажной! Зато в устном предании говорится, что это Мириам надо сказать спасибо за то, что сынов Израиля по всей пустыне сопровождал колодец со свежей, вкусной водой. А когда Мириам умерла, колодец высох и исчез.

Дочь рабби Гамалиэля сказала: «Есть гнев в наследии нашем. В пустыне Мириам и Аарон упрекали Моисея: "Одному ли Моисею говорил Господь? не говорил ли Он и нам?"[245]И сошел Господь в облачном столбе, и вот Мириам покрылась проказою, как снегом, Аарон же не пострадал. С Мириам поступили как с дурной дочерью, которой отец плюнул в лицо и выгнал на семь дней из стана, пока не будет ей даровано прощение».

Ах, Мириам, Мириам, как томится по тебе мое сердце! Плюну я в лицо Блэра, в твое же – никогда.

Сегодня у Мириам день рождения. Ее шестидесятилетие. Будь она со мной, ей бы подали завтрак в постель. Было бы редереровское шампанское «кристаль» и белужья икра, не говоря уже о шестидесяти длинночеренковых розах и шелковом пеньюаре – элегантном, но весьма игривом. И, может быть, еще то дико дорогое жемчужное колье, что я видел в салоне «Биркс». Не то что Герр Профессор Доктор Хоппер, который небось – и‑эх! – расщедрится на набор химикатов для определения степени загрязненности воздуха. Или на пару практичных туфель, изготовленных без использования кожи животных. Нет, вот – придумал. Он подарит ей записи песен китов. Ха‑ха‑ха.

Я договорился с кем‑то встретиться за ланчем, но не могу вспомнить, где и с кем. Звонить Шанталь, чтобы она сверилась с записями, рука не подымается – она и так уже из‑за моих частых провалов памяти поглядывает на меня с подозрением. И напрасно, беспокоиться совершенно не о чем. В моем возрасте это дело обычное. Взял, звякнул в «Хуторок под оливами», спросил, не заказывал ли я у них столик. Не заказывал. В «Экспрессе», в «Ритце» – тоже нет. Тут позвонила Шанталь.

– Я звоню, чтобы напомнить вам, что у вас встреча сегодня за ланчем. Вы помните где?

– Разумеется, помню. Что за развязный тон!

– А с кем?

– Шанталь, я могу взять и уволить тебя – в два счета.

– Встретиться вы должны с Норманом Фридманом в гриль‑баре «У Мойши» в час дня. Если я не путаю. Может быть, с моей матерью, но тогда «У Готье». Но раз вы сами все помните, значит, это не важно. Пока‑пока.

Норман Фридман когда‑то был в числе тех двухсот с лишним гостей, что собрались на моей свадьбе в отеле «Ритц‑Карлтон». Смокинги, вечерние платья. Бука вусмерть обдолбанный, равно как я вусмерть злой – еще бы: пропадает дорогой билет на стадион «Форум». Черт! Черт! Черт! «Монреальцы», того и гляди, четвертый раз подряд отхватят Кубок Стэнли, а я этого не увижу! Но сделать я ничего не мог: когда до меня дошло, что происходит накладка, отложить свадьбу было уже невозможно. Между прочим, вспомните: в тысяча девятьсот пятьдесят девятом году сборная Канады была лучшей хоккейной командой всех времен. Представьте: Жак Плант на воротах, Дуг Харви, Том Джонсон и Жан‑Ги Тальбо держат оборону, а впереди Морис и Анри Ришары, Берни Жоффрион, Дики Мур, Фил Гойетт, Эб Макдоналд и Ральф Бэкстрем. Но – увы! – в финале «Монреальцы» оказались без их лучшего организатора и стратега. Большой Жан Беливо неудачно упал во время третьей полуфинальной игры против Чикаго и выбыл на весь остаток сезона.

Нас мгновенно провозгласили мужем и женой, я поцеловал супругу и кинулся в бар:

– Какой счет?

– Пару минут назад Маховлича удалили за подножку, и Бэкстрем забил. [Бэкстрем забил на пятой минуте. В атаке участвовали Жоффрион и Мур. – Прим. Майкла Панофски. ] Так что один‑ноль, но это еще только начало первого периода. Им здорово не хватает Беливо, – проинформировал меня бармен.

Среди такого количества совершенно не знакомых мне людей я чувствовал себя не в своей тарелке, настроение было – кому бы в глаз дать, и вдруг все переменилось. Раз и навсегда. «Гори, маскарадный зал! Здесь нищий во мгле ослеп», – пропел когда‑то оглушительным басом Говард Кил. [На самом деле это пропел Эзио Пинца в мюзикле «Зюйд‑вест», который шел на Бродвее четыре года и девять месяцев. – Прим. Майкла Панофски. ] Напротив меня в толпе стояла женщина, красивее которой я не видел в жизни. Черные как вороново крыло длинные волосы, влекущие голубые глаза, стройная, с кожей цвета слоновой кости, в голубом коротком пышном платье из многослойного шифона, и вдобавок двигалась с поразительной грацией. И – о, это лицо, эта несравненная красота! Эти нагие плечи. При взгляде на нее я почувствовал укол в сердце.

– Кто та женщина, которой что‑то втолковывает Меир Коэн? – спросил я Ирва.

– Фу, бесстыдник! Или ты хочешь сказать, что тебе через час уже надоело быть женатым? Положил глаз на другую женщину?

– Не смеши меня. Любопытствую, вот и все.

– Не помню, как ее звать, – почесал в затылке Ирв, – знаю только, что Гарри Кастнер пытался подкатывать к ней – что‑нибудь с полчаса назад, – и уж что там она ему сказала, неизвестно, только он стал весь белый. У этой девушки острый язычок, доложу я вам. Ее родители умерли, и с тех пор она живет в Торонто.

Сама красота, она стояла одна, но что‑то ее насторожило. Меир Коэн отставлен, и уже другой соискатель спешит к ней с бокалом шампанского. Поймав на себе мой взгляд, увидев, что я уже и шаг к ней сделал, она потупила голубые глаза – такие, что за них и умереть не жалко, – повернулась ко мне спиной и двинулась по направлению к кучке гостей, среди которых стоял этот мерзавец Терри Макайвер. Смотрел на нее не я один. И тощие, с костистыми спинами, и толстомясые, с перетяжками от корсетов, чьи‑то жены – все мерили ее неодобрительными взглядами. Тут ко мне вернулась Вторая Мадам Панофски – кончился танец, который она танцевала с Букой.

– Твой друг такой печальный человек, такой ранимый, – сказала она. – Надо нам что‑нибудь сделать, как‑то помочь ему.

– Ему ничем не поможешь.

– Тебе, по‑моему, следует подойти, поговорить с твоим другом Макайвером. Мне кажется, ему одиноко.

– Да пошел он!

– Тш! Вон за тем столиком позади нас – мой дедушка. Но ты же сам Макайвера пригласил!