Вторая мадам Панофски 10 page

– Ну, орел… – качнул головой Нат.

– Скажи мне, Марв, – заговорил опять Нусбаум, – по пути в Израиль ты в Европе останавливался?

– Да, в Париже.

– А вот не надо было тратить свои доллары в Европе. Тем более во Франции. В сорок третьем году [16 июля 1943 года французы силами нескольких тысяч служащих полиции провели в Париже облаву на евреев, собрав тринадцать тысяч человек, в числе которых были инвалиды, беременные женщины и три тысячи детей. Евреев заперли в зимнем велодроме, где они без пищи и воды дожидались депортации в лагерь уничтожения. Эта облава была частью соглашения между правительством Пьера Лаваля и нацистами, которым оказалось нелегко справиться с транспортировкой такого количества людей за один рейс. – Прим. Майкла Панофски. ] французы собрали для отправки в газовые камеры столько евреев, что гестапо не успевало увозить.

Почувствовав неловкость, все стали надевать пальто и торопливо расходиться. Выйдя на площадку лестницы, ведущей в квартиру отца, я крикнул:

– Ты, папа, свин, хазер, я тебя с твоими детскими уловками насквозь вижу!

По ступенькам зашлепали тапки, появился отец с лицом пепельно‑серого цвета. Временами он выглядел на пятьдесят, бывал полон энергии, а иногда, как в этот раз, казался старым и немощным.

– Что с тобой, папа? – спросил я.

– Изжога.

– Неудивительно – после такого жирнющего бутерброда.

– Дай‑ка мне «алки‑зельцер» – или у нее и это под замком?

– Ну что ты опять начинаешь, папа. Я устал, – взмолился я, кидая в стакан таблетку.

Иззи взял у меня стакан, выпил залпом и звучно рыгнул.

– Барни, – сказал он дрогнувшим голосом, – я люблю тебя. – И неожиданно расплакался.

– Что случилось, папа? Скажи мне скорей. Может, я смогу помочь?

– Никто мне помочь не сможет.

Рак?

– Вот, папа, держи.

Отец взял у меня бумажный платок, высморкал нос, вытер уголки глаз. Я гладил его по руке и ждал. В конце концов он поднял залитое слезами лицо и сказал:

– Ты не можешь себе представить, что такое не иметь регулярной половой жизни!

Ну вот, опять за свое, подумал я и сердито отдернул руку, а Иззи в который раз принялся оплакивать уход мадам Ланжевен, нашей бывшей горничной.

– Сорок восемь лет, – сокрушался он, – а груди, – он постучал по отделанной кафелем кухонной стойке, – вот такой твердости!

Как только шашни отца с мадам Ланжевен обнаружились, Вторая Мадам Панофски ее тут же выгнала, несмотря на все мои возражения. А нашей новой прислуге, уроженке Вест‑Индии, строго‑настрого запретила заходить в квартиру на первом этаже, когда Иззи дома.

– Папа, я прошу тебя, иди, пожалуйста, спать.

Но он опять направился к шкафчику с напитками, налил себе еще виски с лимонадом.

– Твоя мать, да будет земля ей пухом, ужасно страдала от гастрита. На чем только она держалась все последние годы? На стежках и скобках. На ниточках. Столько операций! Ч‑черт! Ее желудок был так изрезан, что выглядел, наверное, как лед в центре поля к концу третьего периода.

– Ну ладно, папа, это уж ты как‑то… чересчур наглядно, – запротестовал я.

Иззи, оказавшийся пьянее, чем я думал, вдруг обнял меня, поцеловал в обе щеки, и его глаза вновь наполнились слезами.

– Молодец, Барни, так держать! Пока удача прет, надо успеть нахапать как можно больше.

– Какой же ты безнравственный старик! – сказал я, высвобождаясь.

Иззи зашлепал по лестнице к себе, приостановился и вновь повернулся ко мне.

– Уй‑ё‑о! Дверь гаража. Это ее машина. Заморская барыня вернулись. Ладно, сынок, я пошел.

А через десять дней он умер от сердечного приступа на столе в массажном салоне.

Чудным летним вечером тысяча девятьсот семьдесят третьего года мы с сияющей Мириам, к тому времени уже матерью троих детей, обедали в ресторане и, как все в те дни, вовсю обсуждали уотергейтские слушания, телевизионное освещение которых смотрели чуть не весь день.

– Эти пленки его утопят, – говорила она. – Все кончится импичментом.

– Да ни черта! Выкручиваться этот мерзавец умеет как никто.

Конечно же, она была права. Как обычно. А я, как обычно, вывалил на нее свои проблемы с работой.

– Не надо было мне заказывать Марти Кляйну писать те сценарии.

– Не хочется тебе напоминать, но я ведь говорила!

– Но у него жена беременная, а чтобы перейти ко мне, он ушел с Си‑би‑си. Не могу же я выгнать его.

– Тогда повысь. Сделай его менеджером, продюсером, каким‑нибудь директором, заведующим пепельницами. Кем угодно. Лишь бы он ничего не писал.

– Да нет, ну как же это… – заупирался я.

Как обычно, на то, чтобы переварить и принять совет Мириам, у меня ушло три дня, после чего, выдав ее идею за свою, я сделал в точности то, что она и предлагала. Между знакомыми о нас ходили анекдоты. Иногда сплетни. Бывало, придем на вечеринку – глядь, сидим уже где‑нибудь в уголке или на ступеньках лестницы и, забыв обо всех окружающих, что‑то друг с дружкой обсуждаем. Как‑то раз сплетня сделала круг и дошла до Мириам. Она встречалась за ланчем с одной из ее так называемых подружек, в то время по уши увязшей в весьма малопристойном бракоразводном процессе, и та ей говорит:

– Я думала, Барни только на тебя смотрит. Во всяком случае, так люди говорят. А теперь – ты только, пожалуйста, не сердись, но, поскольку я и сама такого нахлебалась, я не хочу, чтобы ты была последней, кто об этом узнает. Дороти Уивер (ты ее не знаешь) видела его в прошлую среду у Джонсонов на вечеринке с коктейлями. Там твой преданный муж вовсю клеился к какой‑то бабенке. Болтал с ней. На ушко нашептывал. По спинке гладил. И ушли они вместе.

– Я все про это знаю.

– Слава богу, потому что меньше всего мне хотелось бы тебя огорчать.

– Ты понимаешь, дорогая, боюсь, что той бабенкой была я, и ушли мы оттуда в «Ритц», пили шампанское, а потом – ты только никому не говори! – потом он уломал меня пойти к нему домой.

Еще, помню, обедали мы как‑то раз в гостинице «Сапиньер» на горном курорте Сан‑Адель. Мириам сосредоточенно изучала меню и вдруг покраснела – это я втихаря сунул руку под стол и погладил ее по шелковистому бедру. О, счастливые дни! О, ночи восторга! Наклонившись куснуть ее за ушко, я вдруг почувствовал, что она напряглась.

– Смотри, – сказала она.

Надо же, где встретились! – в дверь только что вошел с парой приятелей Янкель Шнейдер, но на сей раз он не стал останавливаться у нашего стола, чтобы оскорблять меня, хотя, сделай он это, я бы его понял. Тем не менее одним своим появлением он напомнил о нашей с ним прошлой встрече во время того самого ланча в баре отеля «Парк‑Плаза» в Торонто, когда решалось, быть или не быть сближению между мной и Мириам.

Ланча, который начался кошмарно. Я таким дураком себя выставил! Впоследствии, однако, мы с Мириам уже только улыбались, вспоминая то, что сделалось одной из забавнейших страниц нашей семейной истории. Скорее даже мифом, который – в урезанном, конечно, виде – так полюбился нашим детям.

– А что было потом? – спросит, к примеру, Савл.

– Расскажи им, Мириам.

– Еще не хватало!

Но в тот вечер в Сан‑Адели присутствие Янкеля еще будило во мне чувство вины. Краем глаза поглядывая на него, я видел не взрослого, сорокалетнего мужчину, а десятилетнего мальчишку, школьника, которому я здорово попортил жизнь.

– Не могу понять, зачем я его так мучил. Как я мог так отвратительно себя вести?

Мириам с пониманием взяла меня за руку.

О, Мириам, Мириам, как томится по тебе мое сердце! Без Мириам я не просто одинок – я словно не доделан. В наши лучшие дни я мог с нею всем поделиться, даже самыми стыдными моментами, которые во множестве преследуют меня в теперешних моих старческих воспоминаниях. Ну, вот хотя бы такой, к примеру.

В тот день, вконец испорченный для меня вычитанным из газеты «Газетт» сообщением, что Макайверу дали Премию Генерал‑губернатора по литературе, я послал ему записку. Причем записку анонимную. Несколько строк из «Тщеты людских надежд» Сэмюэла Джонсона [На самом деле это цитата из «Молодого автора» – стихотворения, написанного Доктором Джонсоном в двадцатилетнем возрасте. – Прим. Майкла Панофски. ]:

«Трудись, – вскричал он, – глупый род людской,

Стяжай чины и суетные блага!

С презрением смотрю я и тоской

На игры эти бренные. Отвага

Иная мне дана – нетленный труд

Издать, чтоб он в веках меня прославил».

Печатный пресс среди бумажных груд

Его судьбу в грядущее направил,

И он уж зрит венец над головой,

И мнеет, будто лавры лоб щекочут…

Окстись, юнец: и Сеттл, и Огилбой,

И всяк пиит себя на вечность прочил.

[Джон Огилби забыт давно и прочно, так же как Элкан Сеттл[289], который когда‑то состоял в должности «главного поэта» города Лондона. – Прим. Майкла Панофски. ]

Когда‑то я был не только закоренелым садистом, получавшим массу удовольствия от насмешек над одноклассником заикой, но при случае – мелким воришкой, да и трусом. В детстве одной из моих обязанностей было относить в китайскую прачечную на Фермаунт‑стрит и забирать оттуда наше белье. Однажды стоявший впереди меня бородатый старик в ермолке, расплачиваясь за стирку, уронил на пол пятидолларовую купюру и не заметил. Я моментально накрыл ее подошвой и – как только старик, ковыляя и шаркая, вышел за дверь – прикарманил.

В пятом классе я был тем самым хулиганом, кто написал на доске FUCK YOU, МИСС ГАРРИСОН, а пострадал за это Авик Фрид, которого на неделю выгнали из школы. Мистер Лэнгстон, наш директор, вызвал меня в свой кабинет.

– Вообще‑то вас, молодой человек, следовало бы выпороть, потому что, как мне стало известно, вы знали о том, что проступок совершил Фрид. Однако отвага, с которой вы уклонялись от того, чтобы доносить на товарища, меня восхищает.

– Спасибо, сэр, – сказал я и протянул руку – ладонью вверх.

Мне много в чем стоит покаяться. Был случай на праздновании шестнадцатилетия Шейлы Орнштейн, жившей в одном из лучших домов Вестмаунта, когда я, будто бы по неловкости, а на самом деле нарочно, свалил торшер, вдребезги расколотив абажур фаврильского стекла от Тиффани[290]. Я ненавидел и ее, и все ее семейство за их богатство. Еще бы! Зато как я возмущался, когда лет пять назад какие‑то негодяи влезли в мой домик на озере и не только стащили телевизор и разные другие пожитки, но еще и насрали на мой диван! Кроме того, до сих пор я большая дрянь и злобная скотина, ликующая, когда оступаются те, кто лучше меня.

Поясню на примерах.

Я понимаю, почему наиболее проницательные из наших литераторов возражают против укоренившегося нынче обычая сочинять жизнеописания так, что это смахивает на дикарские пляски подлых людишек, с этого кормящихся, на трупах гениев. Вместе с тем, по правде говоря, ничто не дает мне услады большей, чем какой‑нибудь абзац в биографии человека действительно великого, доказывающий, что он/она был абсолютнейшим дерьмом. Я обожаю читать книги про тех, кто – говоря словами одного приятеля Одена (нет, не Макниса, черт, и не Ишервуда, а другого) – «…солнцем рождены, / подобрались к нему чуть ближе и сам воздух / сиянием своим сделали зримым». [Стивен Спендер. Строки из стихотворения «Я постоянно думаю о тех, кто истинно велик». Избранные стихи, 1928–1985, с.30. Рэндом‑хаус. Нью‑Йорк, 1986. – Прим. Майкла Панофски. ] Вот только, подбираясь к солнцу, они, как теперь выясняется, пленных‑то не брали![291]Очень мне, например, нравится момент в жизни Т. С. Элиота, когда он запер жену в дурдом – не иначе как за то, что именно ей принадлежат некоторые его лучшие строки. А чего стоит история про Томаса Джефферсона, вся состоящая из сладенькой, грязненькой клубнички: он ведь держал рабов и, между прочим, рабынь, причем самую хорошенькую наградил сыном, признавать которого даже и не подумал. («Как так получается, – вопрошает Доктор Джонсон, – что самый громкий вой о свободе подымают те, кто хлыстом погоняет негров?») А Мартин Лютер Кинг? Он, оказывается, грешил плагиатом и сам не свой был, до чего любил трахать белых женщин. А адмирал Бэрд, один из героев моего детства? Он всем только зубы заговаривал, на самом деле штурманского дела не знал вовсе и летать боялся так, что частенько валялся пьяный, пока самолет пилотировали подчиненные, зато насчет того, чтобы присвоить себе достижения других, был большой дока. А Франклин Делано Рузвельт обманывал Элеонору. А Джон Фицджеральд Кеннеди не писал «Профили храбрых». А Бобби Кларк специально треснул Харламова клюшкой по ногам, чтобы вывести из строя лучшего игрока в первом же матче того – помните? – многосерийного хоккейного триллера, которым стали встречи канадцев с невероятными богатырями из России. А Дилан Томас был шноррер – помоечник и попрошайка. А Зигмунд Фрейд подделывал истории болезни. Я мог бы продолжать и дальше, но, думаю, вы поняли идею. Впрочем, мои чувства в любом случае оправданы моралистом столь несравненным, как Доктор Джонсон, который свое мнение о том, зачем нужны жизнеописания, высказал однажды шекспироведу Эдмонду Мэлоуну:

«Если раскрывать только светлые стороны персонажей, читателю останется лишь опустить руки и предаться унынию в полной уверенности, что ни в чем и никогда он не сможет им уподобиться. Священнописатели, эти непогрешительные орудия Св. Духа, повествуют как о праведных, так и о порочных деяниях людей, и моральное воздействие этого подхода таково, что оным человечество уберегается от отчаяния».

Короче, какое‑то представление о своих слабостях я имею. Как не чужд я и самоиронии. И понимаю, что тот же человек, кто приходил в ужас от бессвязной болтовни Второй Мадам Панофски, извел потом сотни страниц бумаги, при всяком даже неудобном случае кидаясь в беспорядочные отступления, и все это единственно ради того, чтобы подольше не приближаться к тому ключевому уик‑энду на озере, который, едва не погубив мою жизнь, создал мне репутацию убийцы, каковым многие видят меня поныне. Так что – хватит, приплыли: выкладываю подноготную. Буке пора за кулисы. Декорации те же, входит следователь сержант О'Хирн. А я, со своей стороны, клянусь далее говорить правду, всю правду и только правду. Я невиновен. Честно. Ну и – бог в помощь, как говорится.

Нет, подождите. Еще не время. К дому на озере, где будут Бука, О'Хирн, Вторая Мадам Панофски и пр., я подойду чуть погодя. Обещаю. А сейчас настал момент передачи «По вашим заявкам». Час Мириам. Черт! Кажется, что‑то случилось с моим радиоприемником. Может, сдохли эти – как они там называются… Ну, вы поняли – такие хреновинки, в которых дух, ток и свет. Ее голос слышится, только если до конца ввести громкость. Что‑то у меня тут все начинает распадаться. Вчера вечером барахлил телевизор. То заорет, то замрет. А когда мне его наконец настроили, меня от него оторвал стук в дверь. Это был сын соседа снизу.

– Вы что к телефону не подходите, мистер Панофски?

– Почему не подхожу? Подхожу! А что случилось, Гарольд?

– Моя мама спрашивает, чего у вас телевизор так орет? Не могли бы вы сделать его потише?

– У твоей мамы, должно быть, очень тонкий слух, но – ладно, я его прикручу.

– Спасибо.

– Ой, Гарольд, подожди.

– Да, сэр?

– Вопрос на засыпку. Если у тебя радио не фурычит, на что бы ты в первую очередь стал грешить? Оно не от сети работает, а такое – ну, облегченное, чтобы ходить с ним туда‑сюда.

– А, портативное.

– Ну да, а я разве не так сказал?

– Наверное, вам надо проверить батарейки.

Гарольд ушел, а я налил себе на два пальца «карду» и глянул, что там сулит в столь поздний час программа телевидения. «Багровый пират» с Бертом Ланкастером. «Серебряная чаша» с Полом Ньюменом и Вирджинией Мэйо. «Девушка из ФБР» с Цезарем Ромеро, Джорджем Брентом и Одри Тоттер. Нет уж, спасибо; но как заснуть? Что ж, пришлось отлавливать в туманных закоулках былого верную миссис Огилви, припоминая то воскресенье, когда она, одолжив у кого‑то остиновский седан, пригласила меня поехать на пикник в Лаврентийские горы. Помню, меня изумило то, что мама даже приготовила нам в дорогу еду. Жуткие какие‑то изыски ее собственного изобретения. Комбинированные бутерброды – на одних в слякоти недоваренного яйца лежали куски банана, другие представляли собой два куска хлеба с ореховым маслом, между которыми были расплющены сардинки.

– Не забывай: ты должен быть приличным, вежливым мальчиком, – напутствовала меня она.

Водителем миссис Огилви была плохоньким, паркуясь, умудрилась запрыгнуть на тротуар. Одета в тесное – как она только влезла в него? – летнее платье без рукавов, которое спереди было сверху донизу на пуговицах. На красный свет тормозила так, что шины шли юзом, трогалась рывком, у нее не раз глох двигатель, но мы в конце концов все‑таки безаварийно выбрались на природу.

– А ты плавки взял? – спросила она.

– Забыл.

– Ах, боже мой, и я тоже забыла купальник!

Она потянулась приласкать меня, и «остин», вильнув, выкатился на встречную полосу.

– А знаешь, чья это машина? Мистера Смизерса. Он дал ее мне, чтобы я за это согласилась поехать с ним кататься лунной ночью. Фу. Ничто не заставит меня уединиться с ним на заднем сиденье. У него разит изо рта.

Мы нашли полянку и расположились на одеяле, она открыла свою корзину. Баночка пасты из килек под названием «закуска джентльмена». Шпротный паштет. Оксфордский мармелад. Булочки. Два пирога с мясом.

– Так. Я придумала игру. Ты становишься к тому дереву derrifre ко мне и считаешь до vingt‑cinq en frangais. А я беру ка‑ кую‑нибудь bonne‑bouche[292]шоколадную конфетку с ликером и где‑нибудь у себя прячу. Ты меня обыскиваешь. Нашел – съел. Только надо ее оттуда, где была, слизать, и без рук. Давай: на старт, внимание, марш! Только не подглядывай!

Ну, понятно – обернувшись, я обнаружил, что она голая лежит на одеяле, а шоколадки расположены точно там, где я и ожидал.

– Быстрее. Они начинают таять, и становится – а‑я‑яй! – щекотно.

Набравшись терпения, я ждал, когда она начнет стонать и ерзать, постепенно слабея, и наконец улучил миг, чтобы, отпрянув, вытереть запястьем рот. К моему удивлению, она вдруг подняла ноги да как даст мне пяткой по зубам!

– И ты знаешь, и я знаю, что ничего этого никогда не было. Предатель. Лгун. Ты все придумал, онанист паршивый, чтобы опорочить доброе имя приличной женщины, всеми уважаемой учительницы высшего разряда… настоящей лондонки, пережившей немецкие бомбежки (ах, какой тогда был у всех душевный подъем!) – и вдруг – нате вам! – отправили в эту тифсте провинц [293], в отсталый доминион, где ЧАЙ В ПАКЕТИКАХ… Ты все это придумал, потому что страдаешь старческой дегринголадой[294]и надеешься возбудиться, чтобы выдавить из себя пару капель спермы на простыню. Она у тебя кончается, дурень, ее надо беречь! Весь этот пикник ты придумал, чтобы…

– Да ни черта подобного! Ты взяла меня на…

– Конечно. Но дальше того, чтобы неуклюже, мальчишески‑торопливо тискать меня, ты так и не продвинулся – тем более что вдруг явился тот мужлан, абориген франкоканадец – это ж надо, какие чукчи сходят здесь за французов! – и сказал, что мы вторглись в его владения. Остальное ты сочинил, потому что ни одна нормальная женщина никогда уже на тебя не посмотрит, развратный ты, усыхающий, испещренный печеночными пятнами вислобрюхий старый еврей, а с недавних пор к тому же и почти глухой, если уж совсем честно. Ты выдумал эту похотливую сказку потому, что до сих пор все медлишь, тянешь, готов сочинять любую дребедень, лишь бы не касаться правды о том, что произошло тогда у тебя на даче. Ну‑ка, вон с кровати и марш в сортир, пора произвести маленькое жалкенькое пи‑пи, которым едва ли наполнишь мензурку. Эх, бедный Бука!

Связь с Букой я поддерживал постоянно, он присылал мне краткие загадочные открытки оттуда, где в данный момент находился. Марракеш. Бангкок. Киото. Гавана. Кейптаун. Лас‑Вегас. Богота. Бенарес:

По причине отсутствия миквы [295]для очищения использую Ганг.

Читаю Грина (правда, Генри). Честера (правда, Альфреда). А также Рота (правда, Йозефа)[296].

А еще была открытка из того города в Кашмире – ну как же он называется? [Шринагар. – Прим. Майкла Панофски. ]– куда все наркоши ездят затариваться ганджубасом. В детстве у меня на стене комнаты висела карта, на которой после высадки союзников в Европе я отмечал продвижение фронтов. А тогда, в конце пятидесятых, я держал в офисе глобус, чтобы следить по нему за странствиями моего друга, этакого современного скитальца по его собственным «Трясинам отчаяния»[297]. Изредка его рассказы появлялись в «Пэрис ревью», «Зеро» и «Энкаунтере». В конце концов Бука (куда денешься?) осел в одной из мансард Гринич‑Виллиджа и стал завсегдатаем «Сан‑Ремо» и «Львиной головы». Женщины, что называется, толпились у его ног. Среди них в один прекрасный вечер, к изумлению присутствующих, мелькнула Ава Гарднер. Он приковывал к себе внимание – нет, вызывал даже нечто вроде благоговения у юных и прекрасных дам тем, что всегда молчал, а уж если высказывал, то сразу приговор. Однажды, например, когда всплыло имя Джека Керуака, буркнул:

– Сила – это еще не все.

– Да и зачем писать с силой? – сказал присутствовавший при этом я. – Этак можно и машинку сломать. [На самом деле сей перл первым и при большом стечении народа выдал Трумэн Капоте. – Прим. Майкла Панофски. ]

Аллена Гинзберга Бука тоже ни во что не ставил. Однажды, как раз когда я там тоже был, обольстительная юная дама, пытаясь произвести впечатление, сдуру процитировала при нем первые строки «Вопля»:

Я видел, как лучшие умы поколения в губительном помешательстве,

голодные и раздетые, истерически

шляются ночи напролет по негритянским кварталам,

злобно нарываясь на то, чтобы им дали в глаз…

Бука почесал в затылке:

– Лучшие умы? А поконкретнее нельзя? Имена, явки…

– Я вас не понимаю.

– Исайя Берлин? Нет, староват. Но ведь не мистер же Трокки?

Среди Букиных постоянных собутыльников были Сеймур Крим и Анатоль Бруайар[298]. В одном Бука представлял собой полную противоположность Хайми Минцбауму – он никогда не сыпал именами, зато на адрес кафе «Львиная голова» запросто могло прийти письмо с Кубы с пометкой «для Буки», и от кого бы вы думали? – от Хемингуэя! Или зайдет вдруг Джон Чивер, пригласит его на ланч. А то забредут Норман Мейлер или Уильям Стайрон, так тоже ведь – присядут, поговорят с ним, а если его нет, осведомятся, куда подевался. Билли Холидей после ее катастрофического заключительного турне по Франции и Италии тоже наведывалась, искала с ним встречи. Приходила Мэри Маккарти. И Джон Хастон[299]. После того как фрагменты Букиного незаконченного романа появились в «Нью америкэн ревью», он и вообще стал живой легендой, но я‑то знал, что все это им написано еще в Париже лет десять тому назад. Тем не менее Бука постепенно приобрел репутацию автора величайшего американского романа современности, хотя и не совсем еще завершенного. Редакторы самых уважаемых издательств Нью‑Йорка наперебой, с чековыми книжками в руках, вокруг него увивались, стараясь завлечь. Как‑то раз один из них прислал за Букой лимузин, чтобы отвезти его на тщательно организованный и срежиссированный обед в Саут‑гемптоне, и тут – здрасьте пожалуйста! – оказывается, Буки‑то и нет – уехал в гости к подружке в Саг‑Харбор, так что роскошный экипаж прибыл в поместье издателя пустым, отчего ореол загадочности вокруг Буки обозначился еще резче. Другой редактор пригласил его на ланч в «Русскую чайную». Источая елей, спросил:

– Нельзя ли посмотреть еще какие‑нибудь страницы вашего романа?

– Это было бы нескромностью, – отвечал Бука, уткнувшись в платок прохудившимся носом. – Никак не могу справиться с этой простудой!

– Может быть, мне поговорить с вашим агентом?

– А у меня нет агента.

Сам будучи лучшим своим агентом, Бука отвечал уклончиво или вовсе уходил от ответа, а контракты ему предлагали очень выгодные. Чем дольше он тянул с окончательной договоренностью, тем выше взлетали ставки гонорара. В конце концов Бука все же подписал с издательством «Рэндом‑хаус» договор, по которому один аванс выражался суммой с шестью нулями, что теперь в порядке вещей, но это был еще пятьдесят восьмой год, тот год, когда «Монреальцы» взяли третий Кубок Стэнли подряд, а «Бостонских мишек» в пятой встрече разнесли со счетом 5:3. Жоффрион и Морис Ришар забили по шайбе в первом периоде; Беливо и опять Жоффрион во втором; а в третьем заколотил Дуг Харви – пушечным ударом с расстояния в сорок футов. Так что с памятью у старого Барни Панофски все в порядке, и не о чем тут говорить. Макароны откидывают в дуршлаг. Семеро гномов – это Засоня, Ворчун, Чихоня, Профессор, Весельчак и еще два каких‑то. [Скромник и Молчун. – Прим. Майкла Панофски. ] Институт Вейцмана находится в Хайфе. «Человека в сером фланелевом костюме» написал… нет, не Фредерик Уэйкман, кто‑то другой. [Слоун Уилсон. – Прим. Майкла Панофски. ] А Наполеона разбили неподалеку от городка, про который Костыль Джонс сочинил дурацкую песенку:

Не вода, не аква‑ватер

Подмочила мне кроватер;

Я лишился дара слова –

ВАТЕРЛОО! ВАТЕРЛОО!..

Да, но я ведь говорил о Буке. Эти деньги он отчасти просадил в очко и chemin de fer, отчасти пропил, пронюхал, а что осталось, спустил по локтевой вене, а когда она от него спряталась, стал колоться в щиколотку и даже в язык. А потом звонит ко мне в офис. Был бы у меня дар предвидения, я бросил бы трубку. Но нет.

– Мне бы на твоей дачке перекантоваться какое‑то время, – сказал он. – Хочу соскочить с иглы. Приютишь?

– Конечно.

– Только мне нужен метадон.

– У меня есть приятель врач, Морти Гершкович. Он достанет.

Я встретил Буку в аэропорту и поразился, как он исхудал со времени нашей последней встречи; его лоб постоянно орошался капельками пота, стекавшими по щекам несмотря на холод – погода была для конца июня нетипичная.

– Давай отметим встречу классным завтраком в «Эль‑Рицо», – сказал я, взяв его под руку, – а потом поедем ко мне в Лаврентийские горы, – где, как я уведомил его, нас ждала Вторая Мадам Панофски.

– Нет, нет, нет, – испугался он. – Сперва тебе придется отвезти меня туда, где я смогу ширнуться.

– Ты ж говорил, что приехал, чтобы завязать?

– Только один раз, последний, или я просто вымру.

Мы поехали ко мне домой, где Бука сразу скинул пиджак, закатал рукав рубашки, обвязал руку галстуком и принялся выполнять сгибания‑разгибания, вращать ею, дрыгать и всячески нагружать, пытаясь заставить пропавшую вену выступить, а я в это время грел зелье в ложке. Понадобились три кровопускания, прежде чем удалось правильно ввести шприц.

– Наверное, Форстер как раз под этим и разумел «простое подключение», – рискнул сыронизировать я.

– «Простите, я могу вас спросить: зачем вам шприц?» – заинтересовался аптекарь. – «Отчего же. Просто я готовлю ветчину по‑техасски, а для этого ее надо всю обколоть "Джеком дэниэлсом"».

– Ну, теперь поехали завтракать?

– Я – нет. Но я рад тебя видеть.

– Я тоже.

– Сколько таких сигар ты выкуриваешь за день?

– Не считал никогда.

– Не увлекался бы ты ими, они вредные как черт‑те что. Слушай, а что получилось из твоего приятеля Макайвера?

– Да ничего толком‑то.

– А ведь подавал надежды, или мне казалось?

– М‑м‑м.

Одетая в лучшие тряпки, на крыльце нас ждала Вторая Мадам Панофски и выглядела очень привлекательно, даже сексуально – это мне честность повелевает «отдать ей должное», как говорится. Она затратила массу сил, в лепешку разбилась, готовя нам обед при свечах. Но Бука задремал уже над первым блюдом (супом‑пате из дробленого гороха), его голова стала склоняться, а тело оползать, временами подергиваясь. Я увел его в комнату, которая для него была предназначена, сгрузил на кровать и показал, где для него оставлен метадон. Потом вернулся к обеденному столу.

– Жаль, что так получилось, – сказал я.

– Я старалась, весь день стояла у плиты, а ты уже по дороге успел напоить его допьяна, молодец!

– Это не так.

– А теперь тебе придется сидеть и разговаривать со мной, изображая мир и согласие. Или мне принести тебе журнал?

– Ты знаешь, он ведь очень болен.

– И я не хочу, чтобы он курил в постели. Не хватало, чтобы он поджег дом.

– Он не курит. Говорит, что это вредно для здоровья.

– Ты куда пошел? Я еще баранину не подавала. Или ты тоже есть не хочешь?

– Просто хотел плеснуть себе виски.

– Так возьми и поставь бутылку на стол, чтобы не вскакивать и не бегать каждые две минуты.

– Балдеж. Неужто мы проживем пару дней без ссор?

– Ты еще ничего не знаешь. Во вторник я сдавала твой костюм в чистку, вынимала все из карманов и вот что я там нашла.

Ой‑ёй‑ёй. Чек из магазина «Ригал флористс», где я произвел покупку дюжины красных длинночеренковых роз.