Книга II 11 page

– Надеюсь, вы ее не трахаете, Гейб? Через три месяца после тройного шунтирования аорты! Стыд и срам.

– Бодриться надо, освежаться, Барни. Избавляться от сухостоя и валежника. Я тут собрал репрезентативную группу, дал им посмотреть два новых эпизода, и персонаж, которого они находят наименее симпатичным, оказался как раз няней, которую играет Соланж.

– Что касается сухостоя и валежника, то, прежде чем уйдет Соланж, вы все получите под зад коленкой. Более того, я собираюсь поручить Соланж в этом сезоне постановку как минимум двух серий.

– А что она заканчивала? – спросил Серж.

– Читать‑писать умеет. И в отличие от вас, тут собравшихся, не обделена хорошим вкусом. Так что, не слишком ли она образованна, вопрос открытый, но я свое решение принял. И вот что: проблема у нас не в Соланж, а в банальности сюжета. Как насчет чего‑нибудь нетривиального для разнообразия? К примеру, введем в качестве злодея эскимоса. Или якобы мудрого индейского ясновидца, который делает свои предсказания, руководствуясь «Альманахом фермера». В общем, я, короче, понял. Теперь, когда индусам на службе в Канадской конной полиции разрешено носить тюрбаны, как насчет нового капрала, еврея в ермолке, который берет взятки и торгуется в супермаркете компании «Хадсон‑бей»? Да валите уже все отсюда и без новых сценариев не показывайтесь. Причем быстро. Вчера!

Они вышли, Шанталь задержалась.

– Знаете, боюсь, что насчет Соланж они правы.

– Конечно правы, но, бог ты мой, она же твоя мать, и она нас обоих с ума сведет, если ей нечего будет играть! Она живет ради этого. И ты это знаешь.

– Вы действительно собираетесь дать ей попробовать себя в режиссуре?

– Не забегай вперед паровоза. Да, кстати, Шанталь: читать все эти сценарии – сил моих нет. Придется тебе за меня это делать. И догони Гейба, попроси оставить фотографии, – добавил я, избегая ее взгляда. – Думаю, надо бы мне взглянуть еще разок.

Затем я принялся разбирать стопку пришедших на мое имя писем непонятно от кого, которые принесла Шанталь.

Дакка

21 сентября 1995 г.

Сэр,

С огромным уважением молю усвоить, что навсегда останусь благодарным, если Вы соблаговолите сами прочитать и ответить на следующую мою почтительную просьбу. Я – Хандакар Шахтияр Султан, студент из Бангладеш. Моя мама умерла в детстве, и с тех пор мне пришлось много бороться. Несмотря на множество проблем, я получил Английский диплом Даккского университета.

Много лет я жаждал и прилагал множество усилий, чтобы поехать в Канаду или любую такого рода страну, чтобы изучать искусство телевидения, в котором Вы спец. Но я погиб. У меня здесь нет никого, кто помог бы мне выскользнуть за границу.

Поэтому я пишу многим великим персонам вроде Вас в разных странах, чтобы помогли кто чем. Я бы хотел учиться в Вашей стране, если Вы сможете убедить в каком‑нибудь университете или другом месте насчет стипендии, что было бы мне в самый раз. Если хотите, я мог бы остаться с Вашей семьей и служить Вам всевозможно.

Если Вы не можете это сделать, Вы, уж будьте добры, пришлите мне какое‑нибудь пожертвование (хоть 50 или 100 долларов хотя бы не трудно же) для взыскания необходимых денег на поездку в Канаду учиться. Многие мне кое‑что уже прислали, и я уже собрал прилично. Надеюсь скоро взыскать достаточно денег, и моя мечта осуществится. Так что не забудьте и Вы кое‑что приложить.

Если пошлете банкнот или вексельный чек, сделайте конверт непрозрачным и пошлите его ценным письмом. Счет № 20784, «Сонали Банк», филиал в Дилуше, Дакка. Или лучше всего МЕЖДУНАРОДНЫМ ДЕНЕЖНЫМ ПЕРЕВОДОМ.

Жду Вашего любезного ответа. Прошу прощения, если что не так.

Искренне Ваш, ХАНДАКАР ШАХТИЯР СУЛТАН.

ЗАО «Артель напрасный труд» Западная Шербрук‑стрит, 1300 Монреаль, Квебек, H3G 1J4, Канада 5 октября 1995 г.

Рассмотрел лично Барни Панофски

Дорогой господин Султан!

Я послал, как Вы запрашивали, международный денежный перевод на 200 долларов в непрозрачном конверте на счет № 20784, «Сонали Банк», филиал в Дилуше, Дакка.

Кроме того, я поговорил о Вас с невероятно богатым профессором Блэром Хоппером из колледжа «Виктория» (Университет Торонто), Торонто, Онтарио, Канада, и он ждет от Вас письма. Однако лучше будет, если Вы не станете упоминать моего имени в Вашей переписке с этим многоуважаемым профессором.

Искренне Ваш, БАРНИ ПАНОФСКИ.

P. S. Номер домашнего телефона упомянутого профессора 416–819–2427. При заказе звонка можете требовать оплаты разговора абонентом. Он будет рад слышать Вас в любое время дня и ночи.

Вот еще письмо. От Великого Антонио.

ЖИВАЯ ЛЕГЕНДА ВЕЛИЧАЙШИЙ ИЗ ВЕЛИКИХ СИЛА МЫШЦ 510 ФУНТОВ ИЛИ 225 КИЛОГРАММОВ, САМЫЙ СИЛЬНЫЙ ЧЕЛОВЕК В МИРЕ. ДОИСТОРИЧЕСКИЙ ЧЕЛОВЕК, СИЛЬНЫЙ КАК 10 ЛОШАДЕЙ. ТАЩИТ 4 АВТОБУСА, СВЯЗАННЫХ ВМЕСТЕ ЦЕПЬЮ, ВЕСОМ 70 ТОНН 2200 ФУТОВ ПЕРЕД КАМЕРАМИ ТЕЛЕВИДЕНИЯ ЭН‑БИ‑СИ. В ТОКИО СМОТРЕТЬ НА ВЕЛИКОГО АНТОНИО ПРИШЛО БОЛЕЕ ПЯТИ МИЛЛИОНОВ ЧЕЛОВЕК.

Великий Антонио, сам житель Монреаля, оказался серьезным человеком и в приложении к письму прислал идею художественного фильма.

Кинофильм Великого Антонио. Сюжет № 1

Великий Антонио очень знаменит, впечатление на весь мир.

1. Антонио тащит 4 автобуса 70 тонн – Мировой Рекорд.

2. Держит руками 10 лошадей.

3. Тащит волосами 400 человек.

4. Один матч по рестлингу – чемпион!

5. А также Любовная драма с актрисой.

6. Примирение.

7. Под конец большой парад перед миллионами и миллионами зрителей. Главная улица в центре Токио, Нью‑Йорка, а также Рио‑де‑Жанейро, Парижа, Лондона, Рима, Монреаля и всех главных городов мира.

Великий Антонио возбуждает любопытство во всем мире. У фильма будет большой рекордный успех, потому что зрители всего мира любят смотреть на Великого Антонио. Фильм будет стоить сто миллионов долларов, а на его съемки потребуется два года. Он принесет прибыли что‑нибудь между пятью и десятью миллионами долларов. Во всем мире все хотят посмотреть на Великого Антонио и его загадочную силу. Великий Антонио непобедим. Великий Антонио написал сценарий и будет снимать фильм про Великого Антонио.

ВЕЛИКИЙ АНТОНИО – НАСТОЯЩАЯ ЗОЛОТАЯ ЖИЛА.

ЗАО «Артель напрасный труд» Западная Шербрук‑стрит, 1300 Монреаль, Квебек, H3G 1J4 Канада 5 октября 1995 г.

Рассмотрел лично Барни Панофски

Дорогой Великий Антонио!

С величайшим сожалением я вынужден отклонить предложенную Вами идею блокбастера, и хотя ничего более заманчивого я многие годы не видел и не слышал, но мы слишком скромная продюсерская фирма, чтобы иметь возможность воздать Вашей идее должное, так что отнимать Ваше время было бы с нашей стороны безответственно. В то же время я переговорил с моим добрым другом Бобби Тарлисом из компании «Трое амигос» в Торонто, и ему Ваш проект понравился как никакой другой в прошлом.

Я искренне надеюсь, что смогу быть чем‑то вроде повитухи по отношению к столь изумительному предприятию, поэтому прилагаю чек на 600 долларов, чтобы оплатить Вам билет на самолет до Торонто и обратно и прочие непредвиденные расходы. Адрес «Троих амигос» в Торонто: Йонж‑стрит, 33. Предварительным звонком можете не утруждаться. Бобби ждет Вас. Чем скорее, тем лучше, сказал он. Да, выдам‑ка я Вам один секретик. Бобби – бывший чемпион Венгрии по рестлингу среди любителей, и он побился со мной об заклад на весьма значительную сумму, что сможет уложить Вас в двух схватках из трех. Я поставил на Вас, Антонио, так что не подведите. Как только попадете в его офис, бейте с прыжка двумя ногами. Он это оценит. Желаю удачи.

С уважением, БАРНИ ПАНОФСКИ.

В пять вечера я заглянул в «Динкс» и там застрял, потом мы с Хьюз‑Макнафтоном и Заком Килером, обозревателем из «Газетт», перебрались в «Джамбо», а еще позже, совсем почти уже утром, на пьяный угол, о котором знал один Зак. Шон О'Хирн однажды поведал мне о том, что «в старые времена, когда мы хотели узнать, где нелегально торгуют спиртным, мы устраивали засаду в машине с обычными, частными номерами – дожидались, когда Зак вывалится из «Джамбо», и ехали за ним. И всегда он находил, где хлебнуть. Как это у него получается, а?»

«У него это получается, – отвечал я, – потому что он необычайно приятный человек. Проницательный. Остроумный. Но это все вещи, которых вам не понять».

Однако в тот вечер Зак, только что вернувшийся из Торонто, куда он ездил на одно выступление по Си‑би‑си‑ТВ, действовал мне на нервы. На официальном приеме он наткнулся на Мириам с Блэром.

– Ты нас всех убедил, будто Блэр отпетый зануда. Ну, лихорадочной веселостью он не страдает. Но мне понравился. Если бы он был совсем уж олухом, что бы с ним делала такая женщина, как Мириам?

– А она тебе как?

– Выглядит потрясающе. И говорит, ты знаешь, очень остроумно – все этак намеками. Но вот новая девушка Савла ей как‑то не очень. «Он, – говорит, – пьет из грязной чашки», – кажется, так она сказала. Кстати, и о тебе ведь беспокоится! Твои дети ей говорят, что ты пьешь слишком много. Как некрасиво!

Домой я добрался, должно быть, часам к четырем, причем ключ в замок вставлял двумя руками, но проснулся все равно рано и приговорил этот вторник к списанию. А раз так, надо отметиться в качестве папаши, посвятить день обзвону потомства. Начал с Майка. Его секретарша сказала, что они всей семьей уехали на уик‑энд в Нормандию. Какой уик‑энд? На дворе самый что ни на есть будний вторник. «На удлиненный уик‑энд, – уточнила она. – Английский». Я стал звонить Савлу.

– О господи, ведь еще даже двенадцати нет. Я так и знал, что это ты. Перезвони попозже, пожалуйста, а, пап.

– Ну ясно, сиплый, прокуренный голос. Опять всю ночь пил, что ли?

– Вот уж кто бы говорил…

– Послушай, я не ханжа. Я никогда не против выпить, но в меру!

– Я вчера поздно лег, потому что читал автобиографию Джеронимо[166]. Слушай, а вдруг апачи как раз и есть одно из потерянных колен[167]? Джеронимо никогда не ел ни бекона, ни свинины. Племенное табу. Когда у него умер отец, апачи убили отцовского коня и раздали всю остальную его собственность. Апачи не пользуются богатствами умерших родственников. Им запрещает это неписаный племенной закон – они боятся, что иначе дети богатого человека будут радоваться его смерти. Собери все до кучи, что у тебя там есть в твоих лабазах каменных, папа, и раздай. Каролина тогда от злости с ума сойдет.

– Савл, извини мне мое занудство, но ты Кейт последнее время не звонил?

– Чтобы она прозрачно намекала, что я разгильдяй и неудачник, если живу так, как я живу?

– Она тебя очень любит.

– Ага. Конечно. Я, кстати, не посылаю больше Майку свои статьи. Он месяцами не может выкроить минутку, чтобы прочесть. Притворяется вегетарианцем, но только чтобы потрафить Ее Превосходительству, а вот когда был на прошлой неделе в Нью‑Йорке, пошел с нами обедать – кажется, в «Палм» – и так и вгрызся там в огромный бифштекс. А уж Авиву изводил как только мог.

– Авиву?

– Она из Израиля. Пишет для «Джерузалем пост» – говорит, ладно, теперь можно, когда эта газета перестала защищать Арафата. Ну и его, естественно, понесло: стал говорить, как много он жертвует организации «Немедленный мир» и как несправедливо обижены палестинцы. Плевать ему, что террористы убили ее брата.

– Это с ней ты сейчас живешь?

– Вчера я слушал записи Глена Гульда, «Гольдберг‑вариации», смотрю, а она ноготки полирует. Утром встала раньше меня и давай вырезать все, что ей надо, из моей «Таймс», так что, когда я сел за завтрак, это была не газета, а сплошная система «виндоуз». Так что пришлось ее выставить. Ты лучше скажи, когда приехать собираешься? Ну, хоть на несколько дней, как в тот раз, а?

– Да, в прошлый раз мы с тобой здорово повеселились, скажи?

– Признавайся: ты любишь Майка, а меня считаешь недотепой, вот и спрашиваешь только о том, с кем я сейчас живу…

– Ты пьешь из слишком многих грязных чашек, мальчик мой.

– …потому что я, по‑твоему, не способен ни с кем установить зрелые человеческие отношения.

– Ты в самом деле хочешь, чтобы я опять приехал?

– Ну‑у, да‑а. А я и с Кейт, между прочим, разговаривал – вот, как раз на прошлой неделе. Мы поругались. Потому что перед этим я узнал, что мама приглашала их накануне вечером обедать и Кейт ни за что ни про что нагрубила Блэру.

– Ах, какой ужас. Не хватало, чтобы еще и вы из‑за этого перессорились. Блэр для твоей матери, возможно, чуть‑чуть слишком молод, но она с ним счастлива, и всем нам надо этому только радоваться. Кроме того, он поддерживает многие хорошие дела. «Гринпис», например.

– Да брось ты, папа. Ты же его ненавидишь. Скажи лучше, как ты находишь мою последнюю статью, которую напечатал «Америкэн спектейтор»?

– С моей точки зрения, это дезинформация, к тому же изуверская, но писака ты, конечно, лихой.

– Вот это я понимаю! Молодец! Прости. Бежать пора. Наташа пригласила меня на ланч в «Юнион‑сквер кафе».

– Наташа?

– Почему ты не женишься на Соланж?

– Для этого я слишком хорошо к ней отношусь. Кроме того, знаешь, что американские суды постановили? Бабах, бабах – и пошел вон. [Нет, надо три бабаха. – Прим. Майкла Панофски. ] А ты и в самом деле хочешь, чтобы я в скором времени опять к тебе в Нью‑Йорк приехал?

– Да. Ой, я же забыл тебе сказать! Из «Вашингтон таймс» мне на рецензию прислали «О времени и лихорадке».

– Ты хочешь сказать, кто‑то действительно собирается публиковать в Нью‑Йорке Макайверово дерьмо?

– Не надо только волноваться.

– Ты меня пойми правильно. В этом вопросе я никогда не опущусь до того, чтобы давить на тебя. Давай пиши свою рецензию. Расхвали его до небес. Это твоя репутация, не моя. Все, до свидания.

Мой старший сын, первенец, не моргнув глазом передаривает ящик сигар «коибас», который я ему привез, а теперь вот и Савл собирается предать меня долларов этак за двести пятьдесят. Ну я и потомство породил! Успокоив себя парой глотков виски, я поджег сигару и набрал номер Кейт.

– Ты там как – может, я не вовремя?

– Ой, папочка, я как раз собиралась тебе звонить.

– Кейт, до меня дошли сведения, что твоя мать на днях приглашала тебя с Гевином обедать, а ты вышла из себя и нагрубила Блэру.

– Да ну, вечно он к ней липнет за столом. Меня от этого блевать тянет.

– Дорогая моя, я понимаю твои чувства, но ты не должна огорчать свою мать. Потом ведь Блэр и к тебе, и к мальчикам хорошо относится. Очевидно, он не может иметь своих собственных детей, этим оно и объясняется в какой‑то степени. А что значит липнет к ней за столом?

– Ну, ты ж понимаешь. Берет ее за руку. Гладит. Целует в щечку, когда встает, чтобы долить ей вина в бокал. Такие вот противные мелочи.

– Я тебе сейчас скажу кое‑что, но ты никому не должна это повторять. Бедный Блэр из тех мужчин, которые не уверены в своей мужественности, потому‑то он и ощущает необходимость демонстративно, на публике выказывать твоей матери знаки внимания.

– Я поняла так, что мама пожаловалась Савлу – он всегда был ее любимчиком…

– Думаю, он напоминает ей меня тех времен, когда я еще был для нее достаточно молод.

– …а он наябедничал тебе. Ух, как я зла на Савла! Мы тут как‑то с ним поговорили.

– Савл тебя обожает. Просит меня, чтобы я к нему снова в Нью‑Йорк приехал. Что на это скажешь?

– Сперва приезжай к нам. Пожалуйста, папочка. Гевин сводит тебя на хоккей.

– Это на ваши‑то «Хреновые листья»?

– И лучше бы ты свои дела с налогами ему передал, он такой в этом дока, да и денег с тебя не возьмет. А что ты планируешь на случай, если референдум выиграют сепаратисты?

– Не выиграют. Так что тебе по этому поводу волноваться нечего.

– Боже, какой ты бываешь высокомерный. Когда мы были детьми, с мальчиками ты мог говорить о политике часами, а со мной никогда.

– Неправда.

– «Нечего волноваться…» Зря ты так. Ты меня что – за дурочку держишь?

– Ну конечно нет. Просто я всегда считал, что у тебя своих проблем по горло.

Кейт преподает литературу в школе для одаренных детей, а раз в неделю по вечерам помогает иммигрантам осваивать английский в церковном подвале. И постоянно пристает ко мне, клянчит, чтобы я профинансировал съемки фильма о матери всех канадских суфражисток, несравненной и восхитительной Нелли Маккланг.

– Скоро Рождество, мы приглашены на праздничный обед к маме. Будет елка, а под ней менора[168]. Прилетит Майк с Каролиной и детьми, и Савл приедет, и они с Майком начнут пикироваться, едва переступив порог. В прошлом году я все плакала, никак остановиться не могла. Я люблю тебя, пап.

– Я тоже люблю тебя, Кейт.

– У нас такая семья была! Никогда маму не прощу, что она ушла от тебя.

– Это я виноват, сам ее потерял.

– Пора мне трубку вешать. А то сейчас разревусь.

Напряженность между Мириам и Кейт присутствовала всегда, всегда тлела. Я этого не мог понять. Все‑таки ведь это не я, а Мириам рассказывала ей на ночь сказки, учила читать и водила по музеям, театрам и прочим увеселениям в Нью‑Йорке. Мои родительские обязанности в основном сводились к тому, чтобы обеспечивать всем должный уровень жизни, поддразнивать детей за столом, предоставляя Мириам улаживать возникающие конфликты, и – а, ну конечно – собирать библиотечки, консультируясь при этом с Мириам. «Некоторые отцы, – как объяснил я однажды ребятишкам, – когда рождается ребенок, припрятывают для него бутылку вина, чтобы оно созрело к тому времени, как из ребенка сформируется взрослый неблагодарный балбес. Я делаю не так. Когда каждому из вас исполнится шестнадцать, он получит от меня не что‑нибудь, а библиотечку из сотни книг, которые доставили мне наибольшее удовольствие во времена моей собственной несмышленой юности».

Однажды, когда Кейт училась в выпускном классе школы мисс Эдгар и мисс Крэмп, как‑то под вечер она пришла домой и застала измотанную Мириам, которая, то и дело поглядывая на часы, подготавливала двух уток к запеканию в духовке. Во всем стремившаяся к недостижимому идеалу, Мириам выискивала последние, едва заметные корешки перьев и вытаскивала их щипчиками для бровей. На каждой газовой конфорке кипело по кастрюле. Своей очереди к духовке дожидались домашние хлебцы. Бокалы и рюмки, только что вынутые из посудомоечной машины, выстроились в ряд для осмотра на свет и повторного, если надо будет, омовения. Горку клубники в стеклянной миске еще предстояло общипать. Угрюмая Кейт прошла прямо к холодильнику, вынула йогурт, освободила себе местечко за столом и села читать «Миддлмарч»[169]с того места, на котором остановилась вчера.

– Кейт, будь лапочкой, почисти от черешков ягоду, а потом в гостиной взбей подушки.

Молчание.

– Кейт, мы на обед в полвосьмого шесть человек ждем, а мне еще душ принимать и переодеваться.

– А мальчики помочь не могут, что ли?

– Их дома нет.

– Когда вырасту, ни за что не превращусь в домохозяйку. Как ты.

– Что?

– Ведь это же наверняка даже и не твои друзья придут, а его.

– Ты ягоды почистить мне поможешь или нет?

– Сперва до главы дочитаю, – сказала дочь, выходя из кухни.

И надо же было случиться, что, когда Мириам зашла в нашу спальню, я с тоской смотрел на рукав чистой рубашки.

– Сколько раз я тебя просил, чтобы носила в другую прачечную. Не надо, не говори ничего. Я сам знаю, что у мистера Хихаса семеро детей. Но он опять расплющил мне пуговицу. Ты можешь ее сейчас пришить?

– Пришей сам.

– А что случилось?

– Ничего.

Я попытался обнять ее, но она отстранилась, принюхалась.

– А, черт! – вскрикнула она. – Там же хлеб. – И опрометью бросилась в кухню, я за ней.

– Все, он испорчен, – сказала она, и слезы потекли у нее по щекам.

– Да ничего подобного. Просто поджарился немножко, – сказал я и взял нож, чтобы соскоблить корку.

– Нет, так я подать его не могу ни в коем случае.

– Ладно, сейчас пошлем Кейт в пекарню «Бейглах».

– Твоя дочь, кстати, у себя в комнате, читает «Миддлмарч». – В голосе Мириам чувствовалось раздражение.

– Боже мой, да что же на тебя опять нашло? Тебе бы понравилось больше, если бы она читала «Космополитен»?

– Я не могу ее сейчас никуда послать. Она и так меня уже видеть не может.

– Как тебе такое в голову приходит?

– Ах, Барни, ты о своих детях ничегошеньки не знаешь. Майк себе места не находит, потому что у его девушки уже три недели задержка, а Савл торгует наркотиками.

– Мириам, сейчас мы не можем в это вдаваться. Уже десять минут восьмого, а я еще даже не переоделся.

Как только Мириам ушла обратно в спальню, я отправился к Кейт выяснять, что произошло.

– Послушай, Кейт, твоя мама не пожалела серьезной карьеры на радио, чтобы выйти за меня замуж, а если бы она мне отказала, я вообще не знаю, что бы я делал. Да и для тебя, и для мальчиков она очень многим пожертвовала. Более того: домохозяйка или не домохозяйка, но она самый умный человек из всех, кого я знаю. Так что сейчас же давай иди в нашу спальню и извинись перед ней.

– Ну хоть бы кто‑нибудь понял, что чувствует ребенок! Мы всегда виноваты, что бы ни сделали, потому что взрослые всегда друг друга покрывают.

– Ты слышала, что я сказал! – нахмурился я, отбирая у нее книгу.

– Смотреть тошно, как она возле тебя увивается!

– А мне‑то думалось, мы все друг возле друга увиваемся.

– Она с этой готовкой крутится с раннего утра, все силы на нее кладет, а твои друзья придут и сразу напьются до одури, даже за стол сесть не успев, потом наскоро – вжик! – обед проглотили, скорей‑скорей, лишь бы до коньяка с сигарами добраться, а она столько сил потратила, и все впустую.

– Тебе надо пойти сейчас и извиниться.

Она извинилась, но я от Мириам за мое вмешательство благодарности не дождался.

– Ты обладаешь редкостным даром все только портить, Барни. Ты книгу у нее отобрал?

– Нет. Да. Не помню.

Но книгу я все еще держал в руках.

– Верни скорее ей, пожалуйста!

– Черт! Черт! Черт! В дверь звонят.

Предчувствуя, что состояние Мириам чревато бедой, я перед обедом много пил, но она опять удивила меня. Вместо того чтобы заботливо опекать самого скучного из гостей, восхищаясь изрекаемыми им банальностями, как делала обычно, она, похоже, встала на тропу войны. Первая ей на язычок попалась жена Ната Гольда, но та сама напросилась. Не надо было ей отпихивать от себя тарелку с жареной уткой – а то полезла, понимаешь ли, в переметную суму, висевшую у нее на спинке стула, выудила оттуда кисть винограда в полиэтиленовом мешке.

– Утка на вид очень вкусная, – задумчиво проговорила она, переворачивая порцию вилкой, чтобы исследовать на жирность, – но я на диете.

Пустоту воцарившегося молчания попытался заполнить Нат, сообщив, что на днях был на ланче у его любимого друга, госсекретаря по делам культуры в Оттаве.

– И знаете что? – поднял брови Нат. – Он никогда не читал Нортропа Фрая[170]!

– Ну так и я не читала, – сказала Натова жена, добавляя к горке виноградных косточек на своей тарелке еще одну.

– Конечно, там же нет картинок, – сказала Мириам.

Следующим выпороли бедного, ранимого Зака Килера.

Он и сначала‑то был необыкновенно мрачен, потому что к нам попал прямо с похорон Эла Мэки. Мэки, наш общий знакомый спортивный обозреватель, всегда по пятницам вместе с Заком вываливался либо из «Джамбо», либо из «Фрайди» (и то и другое заведение закрывается в два), и они переходили в Пресс‑клуб, открытый до четырех. Зака расстроило то, что вдова Эла показалась ему, как он сказал, оскорбительно спокойной в момент, когда гроб с телом ее мужа опускали в могилу.

– Так ничего удивительного, – объяснила Мириам. – Она теперь, наверное, впервые за двадцать лет точно знает место, где искать мужа после десяти вечера.

Отдать ему должное, Зак от этих ее слов даже как‑то ожил.

– Ты слишком хороша для него, – сказал он, целуя ей руку.

В то утро, когда я забирал Клару домой из больницы, нам пришлось на всех пяти лестничных площадках останавливаться, чтобы она могла отдышаться. Клара немедленно разделась до мешковатых, запятнанных красным трусов и сложного переплетения поясов и бандажей. «Это ради тебя. Гарантия целомудрия», – пояснила она. Разложила на столике у кровати набор пузырьков с лекарствами, кинула в рот таблетку снотворного, юркнула под одеяло, отвернулась к стене и заснула. Я устроился на кухне с бутылкой водки и чувством сгущающегося вокруг меня мрака. Просидев так несколько часов, я услышал, что она завозилась, и принес ей поднос с чаем и гренком.

– Ну, – сказала она басом, – и что теперь?

– Теперь тебе надо прийти в себя, а там видно будет.

Шлепая тапками, она пошла в уборную, по дороге заглянув в комнатку, которую мы собирались сделать детской. «Бедный маленький негритосик», – сказала она и тут заметила, что я там из диванных подушек устроил себе кровать.

– Тебе надо купить коровье тавро, – сказала она. – Раскалил бы его докрасна и выжег у меня между набрякших сисек большую букву «Б»!

– Я купил на обед телятины. Будешь есть в постели или со мной на кухне?

– Ты, видимо, так и не придумаешь, что со мной делать, пока из Амстердама не вернется Бука и не спустит тебе руководящее указание.

Но пьяный Бука был плохой указчик. Я ввел его в курс дела, а потом спрашиваю:

– Ты что там делал‑то? В Амстердаме…

– Да так… по магазинам ходил.

Йоссель был более конкретен. Нажимал.

– Каждый раз, как я тебя вижу, ты пьян. Я нашел тебе адвоката. Наш человек. Лишнего с тебя не возьмет. Мэтр Моше Танненбаум.

– Нет, я не готов еще.

– Или ты думаешь, через месяц все как‑нибудь само рассосется?

Чтобы убить в себе способность думать, я наливался водкой с самого завтрака, в результате следующая неделя почти что выпала, помню только, как мы предавались обмену колкостями. Непрестанно друг друга поддевали.

– Тебе получше, а, Клара?

– Можно подумать, это тебя заботит, жидоправедный ты наш!

В другой раз:

– Ах, нерадивая я, беззаботная! Я же должна тебя спросить, как дела в сырном бизнесе! Что «камамбер» – идет лучше, чем «брес‑блю»?

– Н‑нормально идет.

– Бедненький Барни. У него жена шлюха, а лучший дружок наркоман. Ой‑вей! Как жестока судьба к нашему благовоспитанному еврейскому мальчику!

Однажды вечером Клара курила, что называется, не вынимая, и металась взад‑вперед по гостиной, а я лежал на диване и читал, якобы ее не замечая. Вдруг она подскочила и выхватила у меня из рук книжку. Это был «Моллой» Беккета в переводе Острин Уэйнхауз. [Роман Беккета «Моллой» перевел на английский Патрик Баулз. Уэйнхауз переводила де Сада и написала книгу «Гедифагетика. Любовное обсуждение некоторых старинных обрядов, сцен каннибализма и того, как попадают в герои». – Прим. Майкла Панофски. ]

– Как ты можешь читать такую несусветную дребедень? – пристала она ко мне.

Я этим воспользовался, чтобы отбрить ее, процитировав одного из ее любимых поэтов:

– Уильям Блейк в письме к человеку, который заказал ему четыре акварели, а потом разругал их, когда‑то написал: «Великое всегда непредставимо Слабым». Или женщинам, мог бы он добавить. А дальше говорит: «Моих Трудов не стоит то, что можно сделать внятным Идиоту». Так что, может быть, дело тут и не в Беккете, а в тебе самой.

Вновь она взяла манеру засиживаться допоздна, писала в тетрадках, рисовала. Или часами сидела перед зеркалом, пробовала разные дикие оттенки помады и лака для ногтей, накладывала под глазами тени с блестками. Потом заглатывала снотворную таблетку‑другую и не шевелилась чуть ли не до следующего вечера. Однажды под вечер исчезла и вернулась через три часа с фиолетовыми в оранжевую полоску волосами.

– Боже правый, – только и смог вымолвить я.

– Ах ты мой внимательный, – запела она, часто‑часто помаргивая и прижав ладонь к сердцу. – Ты заметил?

– Еще бы.

– Ты бы, наверное, предпочел цвет дерьма?

Бывали дни, когда она днем уходила и не возвращалась до полуночи или даже позже.

– Ты где пропадала – неужто опять умудрилась трахнуться?

– На такую, как я сейчас, даже clochard не польстится.

– Если у тебя до сих пор сильное кровотечение, надо показать тебя врачу.

Она послала мне воздушный поцелуй.

– Я к разговору готова. А вы, принц Чудокакойбаум?

– Конечно. Если не сейчас, то когда?

– Счастливой Хануки. Веселого Песаха[171]. Если хочешь развода, ты его получишь.

– Хочу.

– Но я должна предупредить тебя, что виделась уже с адвокатом, и она сказала, что, если ты со мной разведешься, будешь всю оставшуюся жизнь платить мне что‑нибудь около половины всех своих доходов. А ты, слава богу, такой здоровенький!

– Клара, ты меня просто поражаешь! Вот уж никогда не подозревал в тебе такой практической сметки.

– Еврейские мужья сильны в одном. Они умеют кормить семью. Это я впитала с молоком матери.