Книга II 12 page

– Я уезжаю домой. Назад в Канаду, – сказал я и про себя удивился, потому что это решение пришло ко мне в тот самый момент.

– А я думала, это я тут сумасшедшая. Что ты будешь в Канаде делать?

– Утопать в снегах. Добывать бобра. Весной варить кленовый сироп.

– Что бы ты обо мне ни думал, я не сволочь. Готова согласиться на годовую оплату аренды этой дыры плюс пособие пятьдесят долларов в месяц. Ого, смотри‑ка, у тебя уже и щечки снова порозовели.

– Я завтра утром съезжаю.

– Давай, вперед! Я сразу же сменю замки. Не хочу, чтобы ты ввалился и все испортил, когда у меня тут будет настоящий ёбарь. И убирайся к черту отсюда сейчас же, – вдруг завизжала она и залилась слезами. – Оставь меня в покое, праведный мерзавец! – Ее вопеж сопровождал меня всю дорогу, пока я спускался по лестнице. – Почему не начать все сначала? Ответь! Почему?

В понедельник я нашел комнату в гостинице на рю де Несль, а под вечер – Клары как раз не было дома – набил чемодан необходимыми вещами и упаковал свои книги и пластинки в картонные коробки, чтобы забрать позже. Но когда я вернулся за ними в четверг (замки на входной двери никто покуда не сменил), я обнаружил, что кухонный стол накрыт к обеду на две персоны, причем со свечами. «Может, она готовит что‑то из негритянской кухни для Седрика», – подумал я. В квартире явно попахивало, что я приписал поначалу тому, что газ на плите был зажжен, к тому же в духовке лежала сгоревшая курица. Тертый картофель в миске на разделочном столике подернулся плесенью. Кому это она, интересно, собралась делать латкес? Мне никогда не делала, объявила картофельные оладьи поганой еврейской жрачкой. Да еще и при свечах. Я выключил газ и распахнул кухонное окно. Однако вонь исходила из спальни, где я и обнаружил Клару, мертвую и окаменевшую, а рядом, на прикроватном столике – баночку из‑под таблеток снотворного.

Очевидно, какие‑то игрища все же ожидались, потому что супружница моя перед смертью надела свой самый соблазнительный, почти прозрачный черный пеньюар, который я же ей и подарил. Записки не было. Я налил себе слоновую дозу водки, осушил стакан залпом, затем позвонил в полицию и в американское посольство. Тело Клары унесли, чтобы хранить в морге, пока за ним не прилетят мистер и миссис Чамберс из Грамерси‑Парка и Ньюпорта.

Когда, возвращаясь в свою гостиницу, я проходил мимо консьержки, она вдруг постучала в окошко своей крошечной выгородки и приоткрыла в нем щелку.

– Ah, Monsieur Panofsky.

– Oui.

Тысяча извинений. Оказывается, еще в среду пневмопочтой пришло письмо, но она забыла мне сказать. Письмо было от Клары, с требованием, чтобы я пришел к обеду. Она хотела «поговорить». Я сел на ступеньку и заплакал.

Через какое‑то время во мне замельтешили мысли практического свойства. Можно ли самоубийцу, даже и ту, что покончила с собой не намеренно, хоронить на протестантском кладбище? Я понятия не имел.

Черт! Черт! Черт!

Потом мне вспомнилась история, возможно апокрифическая, которую Бука рассказывал про Гейне. Когда тот лежал уже «в матрацной могиле» в полной прострации, впадая в транс от морфина, его друг стал убеждать его примириться с Богом. Считается, что Гейне ответил: «Dieu me pardonnera. C'est son métier»[172].

Но я тогда не мог уповать лишь на это. И до сих пор не могу.

Вчера ночью, крутясь и ворочаясь в постели, я в конце концов сумел кое‑как оживить лелеемый в памяти сладострастный образ миссис Огилви, взяв его за основу возбудительной фантазии.

Вот что у меня получилось.

Миссис О. устраивает мне перед всем классом нагоняй и возмущенно лупит по башке свернутой в трубку газетой «Иллюстрейтед Лондон ньюс».

– После уроков явишься в медкабинет!

Вызов в жутковатый, тесный медкабинет, оборудованный кушеткой, обычно значил, что предстоит порка. Десять горячих по каждой руке. В 3.35, как велено, вхожу, и миссис Огилви с сердитым видом запирает за мной дверь.

– Что ты можешь сказать в свою защиту? – требовательно спрашивает она.

– Да я вообще не знаю, зачем я здесь. Честно.

Ловким движением красных коготков она срывает целлофановую обертку с пачки «плейерз майлд», вытаскивает сигарету, прикуривает. Медленно влажным языком снимает приставшую к губе табачинку, устремляет взгляд на меня.

– Только я села за стол и начала читать вслух первые страницы «Школьных дней Тома Брауна»[173], как ты тут же роняешь на пол карандаш – как бы случайно роняешь, а на самом деле специально, чтобы заглянуть мне под юбку.

– Неправда!

– А после, словно ты мало еще напакостничал, посреди урока литературы принимаешься тереть своего петушка.

– Я не делал этого, миссис Огилви!

– Клянусь, – говорит она, бросая на пол сигарету и расплющивая ее каблуком, – никогда в жизни я не привыкну к жуткой жаре, которую у вас в Канаде изо всех сил поддерживают в помещениях. – Она расстегивает и сбрасывает блузку. Остается в кружевном черном лифчике. – Подойди сюда, мальчик.

– Да, миссис Огилви.

– Ты ведь и сейчас тоже весь полон грязных мыслей!

– Нет, что вы!

– Не нет, молодой человек, а да. Вот же и доказательство – ну‑ка, кто там барахтается? – С этими словами она расстегивает пуговицы моей ширинки и лезет туда невероятно холодными пальцами. – Ну ты сам взгляни на своего петушка. Разве есть в нем уважение к старшим? Тебе не стыдно, Барни?

– Стыдно, миссис Огилви.

Она продолжает трогать меня своими длинными красными ноготками, и на кончике выступает капля.

– Если бы это был леденец, – проговорила она задумчиво, – мне очень хотелось бы чуть‑чуть его полизать. Ну ладно, не пропадать же добру. – Быстрым язычком она обежала головку, и тут же выступила новая капля. – Ну нет, – строго на меня глянув, сказала миссис Огилви. – Ведь мы же не допустим, чтобы поезд ушел со станции преждевременно, правда? – И тут она снимает с себя юбку и трусики. – А теперь я хочу, чтобы ты потерся им об меня вот здесь. Mais, attendez un instant, s'il vous plaît[174]. Двигать им надо не из стороны в сторону, а вверх и вниз, вот так.

Я стараюсь делать, как велено.

– Ну что ты все не так, черт тебя… Надо так, как будто ты спичку зажечь пытаешься. Понимаешь?

– Да.

И вдруг она начинает дрожать. Затем хватает меня за затылок, и мы вдвоем опускаемся на кушетку.

– Теперь можешь вставить его… молодец, и двигай им вверх и вниз. Как поршнем. На старт, внимание, марш!

На самом деле эти три странички – моя первая и единственная попытка писать прозу, мой краткий творческий взлет, произошедший с подачи Буки, который был убежден, что и я способен как блины печь то, что в нашей компании называлось «ГК» [Грязные книжки. – Прим. Майкла Панофски. ], для серии «Книга в дорогу». Однажды ближе к вечеру Бука затащил меня в офис Мориса Жиродье.

– Перед вами будущий Маркус ван Хеллер[175], – представил он меня. – У него две замечательные идеи. Первая называется «Любимчик учительницы», – выдумывал он на ходу, – а вторая «Дочь раввина».

Жиродье заинтересовался.

– Хорошо, но я должен увидеть первые двадцать страниц, а потом можно будет заключить договор, – сказал он.

Но я так и не перевалил за страницу три.

Сегодня утром я валялся в постели, пока меня окончательно не разбудил почтальон.

Заказное письмо.

По меньшей мере дважды в год я смело могу рассчитывать на получение от Второй Мадам Панофски заказного письма – одного в годовщину исчезновения Буки, а второго сегодня, в день, когда суд выпустил меня на свободу, признав невиновным, тогда как в ее глазах я виновен так, что клейма негде ставить. Сегодняшнее послание оказалось, для разнообразия, удивительно лапидарным. Вот весь его текст:

НИКОГО НЕ ПРЕДАДИМ, НИКОМУ НЕ ОТКАЖЕМ И НЕ ОТСРОЧИМ ИСПОЛНЕНИЯ СУДА ЛИБО ИНОЙ ЗАЩИТЫ СПРАВЕДЛИВОСТИ.

Великая хартия вольностей, статья 40 (1215 г.)

Ничего не поделаешь, то тут, то там я на Вторую Мадам Панофски время от времени натыкаюсь. Однажды видел ее в отделе нижнего белья универмага «Холт Ренфрю», где я люблю послоняться. В другой раз мы столкнулись у кулинарного прилавка ресторана «Браун Дерби», где она отоваривалась огромным количеством гефилте кишкес, жареной грудинки, печеночного паштета и картофельного салата – казалось, она собирает народ праздновать бар‑мицву[176], но я‑то знал, что все это она берет для себя. А последний раз я встретил ее в ресторане отеля «Ритц», куда (я забегаю здесь чуть вперед в своем повествовании) я пригласил обедать мисс Морган, лишь бы продолжить с ней дискуссию о девушках, впавших – быть может, не совсем еще безнадежно – в сапфическую ересь. Вторая Мадам Панофски была с двоюродным братом нотариусом и его женой. Подобрав со своей тарелки последние остатки соуса корочками хлеба, она вооружилась вилкой и принялась охотиться с ее помощью на лакомые кусочки мясца и картошечки на их тарелках. Конечно же, она метала в нас злобные взгляды, приметив, что на нашем столе царит бутылка шампанского «дом периньон» в серебряном ведерке. Когда за их столом расплатились, она ухитрилась пройти мимо нашего, остановилась, угрожающе скривилась в сторону мисс Морган, а потом повернулась ко мне и осведомилась:

– Как поживают твои внуки?

– Не оборачивайся, – сказал я. – А то можешь превратиться в соляной столп.

Вторая Мадам Панофски даже в девушках особой стройностью не отличалась, хотя была когда‑то, надо отдать ей должное, женщиной приятной полноты – зафтиг [177], как говорят евреи, но у нее давно уже вошло в привычку утолять непреходящую печаль едой. Теперь она по необходимости носит балахоноподобные кафтаны, скрывая под ними брюхо, которое сделало бы честь любому борцу сумо. Ходит с трудом, тяжело дыша и опираясь на палку. Она напоминает мне Тетти[178]Сэма Джонсона в описании Дэвида Гаррика[179]: «…очень жирная, с более чем выдающейся грудью и пухлыми щеками вызывающе красного цвета, достигнутого с помощью толстого слоя румян и усиленного обильным употреблением горячительных напитков, она всегда одета в причудливые, кричащие наряды и претенциозна как в речи, так и в поведении вообще». Говорят, друзей у нее осталось мало, зато она вовсю ублажает себя интимными отношениями с телевизором. Я с удовольствием представляю себе, как она в особняке, который покупал я, валяется на тахте, пожирая бельгийские шоколадки из стоящей перед ней лохани, и смотрит по телевизору одну мыльную оперу за другой; перед обедом вздремнет, за едой вместо вилки и ложки пользуется вилами и лопатой, а потом опять валится на тахту перед телевизором.

За завтраком я, как примерный гражданин, перелистываю «Газетт» и «Глоб энд мейл», чтобы быть в курсе той комедии, внутри которой мы существуем в нашем, уникальном даже для Канады, «отдельном обществе».

Такая здесь поднялась последнее время паника, что даже знавшие все наперед молодые еврейские пары среднего достатка, которые еще в восьмидесятых удрали в Торонто (скрывшись не столько от нескончаемых нападок и поношений, вызванных межплеменными склоками, сколько от приставучих, докучливых родителей), перепуганы не на шутку. Многие не знают, как отбиться от звонков стареющих мам и пап. «Герчик, я понимаю, она не очень‑то нас обожает – твоя жена, эта транжира, но, слава богу, свободная комната у тебя имеется, потому что мы приедем в следующую среду и поживем, пока не найдем квартиру с вами по соседству. Ты не забыл, что мама не выносит рок‑музыку, так что поговори с детишками (благослови их Господь), и если тебе так уж надо курить при нас, то кури на лестничной площадке. Мы ведь не будем никому мешать! Герчик, ты где? Герчик, ну скажи уже что‑нибудь!»

Согласно последним опросам общественного мнения, ситуация с референдумом намечается ничейная, но в баре «Динкс» звучат шутки самого замогильного толка. Один из завсегдатаев, Сай Тепперман, фабрикант одежды, предвидя бойкот своих товаров во всей остальной Канаде, сказал: «Я серьезно подумываю, не начать ли мне вшивать в джинсы лейблы "Made in Ontario" на случай, если эти мерзавцы победят». Обозреватель «Газетт» Зак Килер, как всегда, выступал с шутками скорей детсадовского свойства. «А знаете, почему ньюфики за отделение? Они думают, что, если Квебек отвалится, им в Онтарио будет на два часа ближе ехать»[180].

Мисс Морган, она же «Кобёл с микрофоном», в день ее первого визита сообщила мне, что собирается голосовать за независимость. «Они тоже имеют право на свою страну. Они действительно представляют собой отдельное общество».

– Как насчет того, чтобы со мной пообедать?

– Вы же годитесь мне в дедушки!

– Так. Следующий вопрос, пожалуйста.

– Если бы ребенок, который у Клары родился мертвым, был белым, вы бы ее все равно бросили?

– Вы хотите сказать, дошло бы у нас до развода или нет? Что ж, это интересный вопрос. Я мог бы сдуру подумать, что ребенок мой.

– Но в вас все же глубоко сидит предубеждение против афроамериканцев?

– Да ну, еще чего.

– Я снеслась с Измаилом Бен Юсефом, которого вы знали под его рабским именем Седрик Ричардсон, и он утверждает, что вы систематически посылаете ему бранные письма.

– Готов поклясться на головах моих внуков, что он лжет.

Она полезла в папку и протянула мне ксерокс письма, в котором некое общество «Старейшины Сиона» призывало учредить стипендии для черных братков, попавшихся на грабеже.

– Фу, какая гадость, – сказал я. – Это же просто дурной вкус!

– Но разве это не ваша подпись стоит внизу страницы?

– Нет.

Она тяжко перевела дух.

– Уже много лет Терри Макайвер – этот расист, этот женоненавистник – посылает людям оскорбительные письма от моего имени…

– Давайте это оставим.

– А если вы не хотите, чтобы приличные мужчины глазели на вашу очаровательную грудь, то почему вы не носите лифчик – тогда соски не проступали бы столь явно. Ведь это отвлекает по меньшей мере!

– Вот что, мистер Панофски. Столько мужчин торчат на власти своего пениса и столько их меня уже и лапали, и щипали, что я предлагаю раз и навсегда закрыть эту тему. Женщины нетрадиционной ориентации потому вас и пугают, что вы боитесь той угрозы, которую они представляют для (кавычки открыть) нормальной (кавычки закрыть) патриархальной, авторитарной системы, основанной на подчинении женщин мужчинам.

– Не сочтите за назойливость, – сказал я, – но как ваши родители относятся к тому, что вы лесбиянка?

– Я называю себя не так. Я гуманосексуалка.

– А, ну тогда между нами все же есть что‑то общее.

– Вы согласились на это интервью, чтобы насмехаться?

– А почему бы нам не продолжить дискуссию за обедом?

– Идите вы к чертовой матери, – сказала она, собирая вещички. – Если бы не вы, Клара была бы и сейчас жива. Это мне Терри Макайвер сказал.

Париж, 1952 г. Прошло всего несколько дней после смерти Клары, я нехотя выплывал из очередного водочного ступора, совершенно не понимая, где я, что со мной, и тут вдруг встрепенулся: вроде послышался какой‑то звук – нечто среднее между царапаньем и стуком в дверь. Кыш, кыш отсюда, подумал я. Но стук продолжался. Опять, наверное, Бука. Или Йоссель. Мои преданные сиделки. Кыш, все кыш, подумал я, отворачиваясь к стене.

– Мистер Панофски, мистер Панофски, пожалуйста, – послышался незнакомый голос. Очень жалобный.

– Всен‑нахх! Все! Я болен.

– Пожалуйста, – снова заныл незнакомый голос. – Я не уйду, покуда вы не откроете дверь.

Пять вечера. Я встал с дивана, в котором звякнули сломанные пружины, доплелся до ванной и плеснул себе холодной воды в лицо. Может, это какой‑нибудь искатель дешевого жилья, он хоть избавит меня от этой квартиры. Я ведь дал уже объявление в «Интернэшнл геральд трибюн». Что тут поделаешь? По‑быстрому собрал с пола грязное белье, пустые бутылки, тарелки с недоеденными сосисками или остатками яичницы и сунул все это в первый попавшийся ящик комода. Стараясь не споткнуться о картонки с Клариными вещами, пошел к двери и отпер. Передо мной оказался маленький, коренастый незнакомец с черной, тронутой сединой «вандейковской» бородкой и в роговых очках, увеличивавших его глаза, карие и печальные, как у спаниеля. Возраст его я оценил примерно лет в пятьдесят с небольшим. Человек в суконном зимнем пальто с каракулевым воротником и фетровой шляпе, которую он торопливо снял, оставшись в черной ермолке, пристегнутой к гладким седым волосам заколкой‑невидимкой. Пальто было распахнуто, и я заметил, что плоскость его галстука аккуратно разрезана ножницами надвое.

– Что вам от меня надо? – спросил я.

– Что мне надо? Я ведь Чернофски, – сказал он. – Хаим Чернофски, – повторил он еще раз, как будто это все объясняет.

Чернофски? А, ее первый муж. Я мотнул головой, безуспешно попытавшись вытряхнуть оттуда бьющийся в ней отбойный молоток.

– Учитель рисования? – спросил я в полном отупении.

– Какой учитель рисования? Как у вас с мамме лошн? Вы понимаете идиш, осмелюсь я вас спросить?

– Ну, более‑менее.

– Я ваш мехутен [181]. Кларин отец. Можно мне войти?

– Да, конечно. Я отойду на секундочку, ладно?

Я снова обдал лицо водой, вернулся – нет, это не галлюцинация. Мистер Чернофски никуда не исчез. Сцепив руки за спиной, он рассматривал рисунки пером, по‑прежнему висевшие на стене.

– Я так понял, мистер Панофски, что вы художник?

– Это Кларины, – сказал я.

– Кларины. И зачем она такую гадость покупала?

– Она их нарисовала.

– Нарисовала. Я нечаянно заметил в маленькой комнате колыбель. У вас ребенок?

– Он умер.

– Таки вы потеряли сына, а я потерял дочь. Да не случится большего горя ни в вашем доме, ни в моем.

– Хотите кофе?

– Меня от него пучит. Особенно от этого французского, как его варят здесь. Но от чашечки чаю я бы не отказался, с вашего позволения.

Он расчистил себе место за столом, нарочито брезгливо смахнув с него крошки, и отодвинул подальше кружку с какой‑то жижей, в которой плавало несколько сигаретных окурков. Чайную ложку он осмотрел и вытер краем скатерти.

– А лимон? У вас есть лимон? – спросил он.

– Извините. Чего нет, того нет.

– Того нет, сего нет, – буркнул мистер Чернофски и пожал плечами. Затем, посасывая кубик сахару и прихлебывая чай, сообщил, что он кантор синагоги «Б'ней Иаков»[182]на Брайтон‑Бич. – Житье, конечно, не царское, – продолжал он, – но нас обеспечивают квартирой в доме, принадлежащем председателю синагоги, а он умрет, но не согласится позвать маляров, я уж не говорю, что у нас унитаз течет – у него жена бесплодная, я согласен – ужас! ужас! – и кому он оставит свое состояние? Хотя это его проблема. У меня хватает своих. Камни в мочевом пузыре, не дай вам бог дожить до такого! Еще у меня синусит, варикозные вены и мозоли – ой, какие мозоли на ногах! Из‑за беспрерывного стояния в синагоге. Только ведь, слушайте, это что – разве рак? Ну и, конечно, перепадает по чуть‑чуть, когда свадьба там или похороны. Они суют тебе пятьдесят долларов, так они за них хотят чуть не квитанцию, чтобы в налоговую представить, а еще я руковожу каждым седером[183]на Песах в «Строго кошерном отеле Файнстайна» в горах Катскилл. Каждый год им аншлаг обеспечиваю. Уж что‑что, а голос имеется. Дар Всевышнего, будь Он благословен. Но где же этот Файнстайн меня поселяет в благодарность за те деньги, в которых купается? В комнатушке размером с чулан за кухней, а холодильник и кухонный шкаф на ночь запирает – вдруг я стащу бутылку кока‑колы или банку сардин! А на работу мне целую милю пешком идти. Ну ладно, собрал, что мог, послал сюда Клару, вручив ее компании «Америкэн экспресс», – так я, куда ей здесь пойти, только и имел, что их адрес!

У мистера Чернофски было двое детей.

– Соломончик – молодец, настоящий олрайтник, женат, Господь благословил его двумя чудесными детьми. А учатся как! Отличники оба. – Он показал мне их фотографии. – Вы теперь им дядюшка. Милтон родился восемнадцатого февраля, а Арти – двадцать восьмого июня, запишите себе куда‑нибудь, а то забудете. И конечно же Клара, алеха ха‑шолом [184], – сказал он. – Вы, похоже, эпес [185], удивлены моим появлением.

– Мне нужно время, чтобы как‑то все переварить.

– Время ему нужно. А каково мне, мистер? Я, можно подумать, знал хотя бы, что она вышла замуж – и это моя дочь! – Вкрадчивая, заискивающая интонация у него начала уступать место гневу. – Вы сказали, эти пакостные картинки рисовала моя Клара?

– Да.

Очевидно, состояние нашей квартиры вселило в мистера Чернофски смелость. Надо думать! На его брайтонский взгляд она, должно быть, выглядела притоном гопников, даром что поглощала все мои деньги. Он вытащил из кармана брюк белый льняной платок и промокнул им лоб.

– И уж само собой, о нас она ничего никогда не рассказывала?

– Боюсь, что нет.

– Видали, он боится! Что ж, я, со своей стороны, весьма удивлен, что мисс Вертихвостка вышла замуж за еврейского мальчика. Я‑то думал, это будет ниггер. О, она их обожала!

– Вы знаете, мне не нравится, когда кто‑нибудь употребляет слово «ниггер», вы уж не обижайтесь…

– Да я не обижаюсь. Будьте как дома, называйте их как вам заблагорассудится, – проговорил мистер Чернофски, принюхиваясь к спертой атмосфере и морща нос. – Вот если бы вы были так добры, чтобы открыть окно, я бы сказал спасибо.

Я выполнил его просьбу.

– А если вы не художник, мистер Панофски, то уж позвольте поинтересоваться, чем вы, собственно, занимаетесь?

– Экспортом.

– Ага! Он экспортом занимается. Но бизнес в бардаке не делают. Как это – жить в такой трущобе! Пятый этаж, и никакого тебе лифта. Ни холодильника. Ни посудомоечной машины.

– Мы как‑то ухитрялись.

– Вы думаете, я несправедлив. Но если бы ваш сын, ваша плоть и кровь, алав ха‑шолем [186], остался бы в живых, вырос бы и стал вас стыдиться, каково было бы вам?

Я встал, нашел коньяк и плеснул себе в кофе. Мистер Чернофски сглотнул слюну. Вздохнул.

– Это я вижу у вас что – никак, шнапс?

– Коньяк.

– Коньяк. Чти отца твоего и матерь твою. Заповедь есть такая. Вы ее хотя бы выполняете?

– С матерью не все просто.

– А ваш отец – можно спросить, таки чем же он зарабатывает?

– Он полицейский.

– Полицейский. Ах‑ха. А сами вы откуда, мистер Панофски?

– Из Монреаля.

– Из Монреаля. Хм. Тогда, может быть, вы знаете Крамеров? Очень приличная семья. А кантора Лабиша Забицки?

– Нет. К сожалению, нет.

– Но кантора Забицки знают все! Мы вместе участвовали в концертах в зале Гроссингера. Люди заказывали билеты загодя. Вы уверены, что никогда о нем не слышали?

– Я не из набожной семьи.

– Но вы же не стыдитесь того, что вы еврей! – с плачем вырвалось у него, словно прорвало фурункул. – Как она! Как Клара.

– Алеха ха‑шолом, – сказал я и вновь потянулся за бутылкой коньяка.

– Когда ей было двенадцать лет, она начала пучками выдирать у себя волосы – ни с того ни с сего. «Доктор Каплан, – сказал я (а он почтенный член нашей конгрегации – о, как он нам помогает!), – что мне делать?» – «У нее месячные начались?» – спрашивает. Фу ты ну ты! Откуда мне знать за такие вещи? «Пусть придет ко мне», – сказал он. И вы думаете, Клара была ему хотя бы благодарна? Ведь он с меня даже денег не взял! «Он меня тискал за сиськи», – сказала она. Это в двенадцать‑то лет! Ну и язык! На какой помойке она его только набралась? Ну ладно, моя жена ее держала, а я вымыл ей рот с мылом.

Ну и началось. Да что я говорю? Началось‑то все это давно уже! Она как спятила. «Вы, – говорит, – не мои родители. (Вот уж нам‑то было бы счастье!) Вы меня удочерили, а теперь я хочу знать, кто мои настоящие родители». – «Конечно, – я говорю, – ты дочь царя Николая. Или короля Георга английского. Только я забыл, кого именно». – «Я не еврейка, – говорит, – это я точно знаю. Так что немедленно говорите, кто мои настоящие родители. А пока, – говорит, – не скажете, не буду есть!» Так что в итоге пришлось нам насильно открывать ей рот (а уж кусачая‑то была, не приведи Господи), да и вливать ей куриный бульончик через воронку. А она возьмет да и выблюет все прямо на меня, причем нарочно. Ой! Какой костюм хороший испортила! Просто гебенште цорес [187]. Потом я стал находить у нее под матрасом неприличные книжонки. Всё переводы с французского. «Нина» или «Нана» – что‑то такое. Стихи этого выродка Гейне – он, понимаешь ли, тоже стыдился быть евреем. Шолом‑Алейхем ей уже нехорош, этой мисс Шкотценклотц [188]дурынде неотесанной. Повадилась болтаться в Гринич‑Виллидже, дома не ночевать. Ну, тут я стал ее на ночь запирать в комнате. Как выяснилось, поздновато. Потому что она была уже не девушка. Оденется как шлюха – и на улицу. На нашу улицу. А люди‑то видят! И они не молчат. Я мог лишиться своего поста в синагоге, и что тогда? Петь на углу? В подъезде? Я вот что вам скажу: ведь и Эдди Кантор[189]так начинал, а поглядите на него сейчас, с его тоненьким голоском и глазками навыкате. Клянусь, в нем роста метра полтора – это когда он в шляпе и на коньках. Но он уже миллионер, а что все эти гоим? Да они смотрят на него снизу вверх!

Ну всё. Это было уже через край. Ее дикие выходки. Грязь, которую она изрыгала. Иногда по десять дней не выходила из комнаты – сидит, смотрит в никуда. Спасибо хоть доктор Каплан ее в психбольницу устроил. Она получала лучшее лечение, невзирая на расходы. Мы – ладно, мы обойдемся. Ей давали электрошок, последнее слово современной медицины. Приходит домой и вместо спасибо режет себе в ванне запястья. «Скорая помощь» тут как тут. А соседи сквозь занавесочки подглядывают. Миссис Чернофски было так стыдно, что она неделю из дому не выходила. Значит, мало мне моих дел, так еще и за продуктами ходи, а нет – так кушай бутерброды с сардинками.

Хочу, чтобы вы знали, мистер Панофски: вы не должны себя винить, потому что это не первый раз, когда она пыталась с собой покончить. И не второй. Доктор Каплан говорит мне, что это ее крик о помощи. Ты хочешь помощи, так попроси! Я что – глухой? Плохой отец? Чепуха какая. Мистер Панофски, вы еще юноша, – продолжил он, вытягивая из кармана огромных размеров носовой платок и сморкаясь. – Экспорт – это высший эшелон бизнеса, значит, если работать как следует, успех придет. Вам надо снова жениться. Родить детишек. А что – какие‑то картонки на полу… Если вы переезжаете, так я не стану вас винить!

– Это ее вещи. Оставьте мне ваш адрес, и я вам их отправлю.

– Какие, например, вещи?

– Одежда. Тетради с записями. Ее стихи. Дневники. Рисунки пером.

– И зачем они мне?

– Есть люди, которые ее работы высоко оценивают. Вам надо показать их издателю.

– Дневники, говорите. Наверняка полные лжи про нас. Гадина. Хочет выставить нас чудовищами.

– Может, тогда лучше я о них позабочусь?

– Нет. Пришлите их. Я вам оставлю визитку. Пусть мой племянник посмотрит. Он профессор литературы в Нью‑Йоркском университете. Уважаемый человек. Он ее во всем поддерживал.

– Прямо как вы.

– Как я? Ну, здорово как вы разобрались. Большое вам спасибо. После всех страданий, которые мы с миссис Чернофски перенесли! После унижения и позора!

– Электрошок. Бог ты мой!

– А что, если я расскажу вам, как бывало, когда она по десять дней не выходила из комнаты, иногда по две недели – еду мы оставляли ей под дверью. Однажды миссис Чернофски идет забрать пустую тарелку и вскрикивает так, что я уж думал, кто‑то умер. А знаете, что было на той тарелке? Вы уж меня простите, но она сходила туда по‑большому. Да‑да, мистер. Вот что она отчубучила. В больнице рекомендовали сделать ей операцию – как это они называли? Фронтальная лаборматия. Но мой племянник, профессор, сказал нет. Я не должен этого разрешать. Думаете, я поступил неправильно, что послушался моего племянника?

– Да, неправильно, мистер Чернофски. Ох, как неправильно. Но не насчет этого, дурень ты чертов!

– Дурень чертов. Хм‑хм. Значит, вот как мы говорим со старшими, а я к тому же только что потерял дочь!

– Убирайтесь отсюда, мистер Чернофски.

– «Убирайтесь отсюда». Вы думали, я был бы рад остаться в этой помойке обедать?

– Убирайтесь отсюда, пока я не повалил вас на пол и не вымыл вам рот с мылом!

Я схватил его за шкирку, как куклу выволок на площадку и захлопнул дверь. Он тут же начал молотить в нее кулаками.

– Отдайте шляпу! – повторял он.

Я принес ее, распахнул дверь и сунул шляпу ему в руки.

– Не очень‑то она была с вами счастлива, – сказал Чернофски, – если дошло до того, что она сделала с собой!

– Вы знаете, мистер Чернофски, я вполне способен буквально спустить вас с лестницы.

– Ишь ты, ишь!

Я сделал шаг к нему.

– Человек в посольстве сказал мне, что, когда вы в четверг ее обнаружили, она была мертва уже два дня. [Меньше двадцати четырех часов. См. с. 149. – Прим. Майкла Панофски. ] Однако стол был накрыт на двоих. И была сгоревшая курица в духовке. Так я вас спрашиваю: где вы были в ту ночь, а, мистер Панофски?

Я сделал еще шаг к нему. Он начал спускаться по лестнице, между этажами остановился, погрозил мне кулаком и стал орать: «Убийца! Ойсвурф! Момзер! Цорес [190]на тебя и твоих нерожденных детей! Чума! Уродства! – выкрикивал он, после чего плюнул на пол: – Тьфу!» – и бросился бежать, увидев, что я снова двинулся за ним.