Воспоминания о военном детстве

Оглядываясь на прожитую жизнь, хочу сказать: воспоминания о войне занимают особое место в моей жизни. Я тогда была совсем ребенком, и осмысленные воспоминания приходятся на 1944 год, когда мне было около трех лет.

Мама мне рассказывала, что летом, когда немцы вошли в Лугу, ежедневно целые полчища самолетов летели на Ленинград. Это было очень страшно.

Мой отец во время оккупации жил в Луге. Он имел „белый билет“, то есть освобождение от службы в армии, и работал на железной дороге смазчиком. Я помню, как мы с сестрой встречали его с работы. Сестра была на четыре года старше. Отец брал нас на руки, нес домой, мы целовались, играли.

Немцы пробыли в Луге почти тригода. По законам военного времени были расстрелы. Одну казнь видела моя мама. Она держала меня на руках, а сестра Фира стояла рядом. Наш дом и соседский стояли у леса. Мама наблюдала из-за угла, как к разрытой яме подвели несколько мужчин, заставили раздеться до белья и расстреляли. Один из мужчин что-то крикнул. Яму не зарывали, просто высыпали ведро хлорки. После войны жена одного из погибших каким-то образом узнала, что ее мужа предали. Был суд в Ленинграде, и мама туда ездила как свидетель.

Мои личные воспоминания в основном касаются 1944 года. Мне было три годика, когда от плохого питания все ноги у меня покрылись нарывами. Мы жили в самом конце Гатчинской и Рижской улиц, неподалеку стояло деревянное здание с открытой террасой (впоследствии там был детский дом). Туда мама и повела меня к немецкому врачу. Его я запомнила очень хорошо – он был в пилотке, молодой, красивый, темноволосый, добрый, называл меня „мал е нька“. Вскрыв нарывы, доктор забинтовал мне ноги и дал маме шелковой марли для бинтов, а мне пачку печенья.

В том же доме была солдатская кухня. Повара звали Вальтер. Он был этакий толстячок. Если после обеда оставалась еда, Вальтер иногда раздавал ее населению. Моя семилетняя сестра Фира ходила туда с котелком и приносила суп с фасолью и тушенкой или еще что-нибудь. Однажды Вальтер вышел очень злой и никому ничего не дал. Фира вернулась с пустым котелком. А я с ложкой взобралась на стол, стоявший у окна, и ждала сестренку с едой. И тут пустой котелок! Я горько плакала, очень хотелось есть.

Мне особенно хорошо запомнились дни, когда немцы оставляли наш город. 11 февраля отец ушел на работу. Мы с мамой были дома. Немцы уже убегали. Они угоняли жителей в Германию и жгли дома. Нас выгнали из дома. Я отчетливо помню, как мама, я и сестра куда-то идем. Мы везем санки, где стоит мешок с сухарями. К санкам привязаны две козы. У мамы был флюс. Ей стало плохо. Немецкий врач пощупал пульс и велел нам вернуться домой. Так мы оказались дома. А в это время наш отец был чуть не посажен в поезд, но он убежал под вагонами. По нему стреляли, но не попали. Он прибежал домой, мама забинтовала ему здоровую ногу. И когда к нам заходили немцы, она лгала, что у мужа туберкулез. Немцы этого слова панически боялись. Все остальное время 11-го февраля мама провела во дворе, отстаивая дом. Кругом все полыхало. Я лежала в ватном одеяле на финских санках, спала. Очень злые были эстонские каратели, но и они пожалели мою маму, она встала перед ними на колени. А утром уже наши были в городе.

Мой отец в конце февраля пошел на фронт добровольцем. Я отчетливо помню его уход. Провожали его мы с сестрой. Фира плакала навзрыд, а я не понимала, что отец уходит на смерть, просто шла рядом. Отец мне запомнился на всю жизнь. Его фигура в фуфайке и шапке-ушанке – уши не завязаны, а торчат в стороны – навсегда запечатлелась в моей памяти.

Отец мой погиб под Нарвой почти сразу. В книге памяти записано: „… погиб в мае 1944 г., без вести“. Мы отца долго ждали. Думали, если без вести – то жив.

А теперь-то я знаю, что там никого не хоронили, и может так быть, что косточки моего отца лежат где-то под кустиком. Останься мой отец живым – моя жизнь была бы совершенно другой. Это уж точно.