Реальность и фантастичность образов-символов

Сам Блок определил свой еще только складывающийся принцип интерпретации действительности «мистическим реализмом»[68]. Об обновленном городе Блок пишет мало, представляя его смутно. Опорой для творчества здесь служили легенды русского средневековья[69]. По мнению Жирмунского, если в ранних своих произведениях Блок исходит из символики Вл. Соловьева, то теперь он дает те же символы, но в новом, индивидуальном употреблении, уже не в шаблонной форме образов-понятий, а в движении и развитии, в многообразном сочетании между собой[70]. Исследователь Е. Ермилова считает, что символы Блока, «в отличие от символов Вяч. Иванова или даже Белого, биографичны и субъективны»[71]. Действительно, в ранней лирике поэта 1901-1902 годов образы города большей частью связаны с настроением душевной смуты, причем драматизм все больше и разрастался далее. В стихах 1903 года выражено предчувствие скорой катастрофы. Городской пейзаж сложен, носит сумрачный характер.

Когда в феврале 1904 года Блок с супругой вернулся из Москвы, Петербург предстал перед ним в магическом, гротескном свете. Вот что написал он Сергею Соловьеву: «Мы с Любой пришли в совершенное отчаяние от Петербурга. Въезд наш был при резком ветре – без снега, так что порошинки неслись по мостовой взад и вперед без толку, и весь город как будто забыл число и направление своих улиц. Через несколько дней впечатление было еще пострашнее. Мы встретились в конке с чертом, и, что всего ужаснее, - не лицом к лицу… Но «он» был близко, ибо в тот же день мы не узнали одной из самых примечательных для нас улиц. Еще через несколько дней стали приходить «петербургские мистики»… самого замечательного (Иванова Евгения) «коряжило» от Медного Всадника всю зиму, - представь, что с ним к весне!»[72] Черт в конке, явившийся в обличье какого-то странного существа, похоже – женского пола, с черными впадинами вместо глаз и носа, явно ведет свое происхождение от петербургских фантазий Гоголя, воспринятых через мистическое истолкование в книге Д. Мережковского «Гоголь и черт». В ту же плоскость необыкновенного, страшного ложились и размышления о Петербурге упомянутого в блоковском письме Евгения Иванова, с которым поэт в это время тесно сблизился. В своем очерке «Всадник» Иванов выражал ощущение города в апокалипсических образах. Отсюда – уподобление Петербурга «Великой Блуднице», «сидящей на Звере». Таких же точно мыслей придерживался и поэт Леонид Семенов, университетский товарищ Блока, толкуя тему города в духе демонологии и эсхатологии. Бесспорно, под влиянием «Всадника «Евгения Иванова и разговоров с Леонидом Семеновым Блок в феврале 1904 года написал «Петербургскую поэму», посвятив её тому же Евгению Иванову. В дальнейшем две части поэмы превратились в два отдельных стихотворения цикла «Город»: «Петр» и «Поединок».

Стихотворение «Петр» для многих показалось «темноватым» и неясным, но Анненский считал, что это потому, что понять его можно только по законам той поэтики, в которой он написан, то есть символистской. А для этого следует отрешиться, говоря словами Анненского, от «непосредственных аналогий с действительностью»[73]. Для поэта-символиста гораздо важнее передать призрачные петербургские освещения, шумы. Затихающая столица у Блока приводит на память картину мирного утра, сменившего трагическую ночь в «Медном всаднике». Но всё меняется с наступлением позднего часа, когда гаснет заря и начинается «ночная потеха» - просыпается все низменное, грешное, недоброе, символом чего служит витающий над городом искушающий Змей. У Блока в действие вступает та «страшная двойственность» Петербурга, о которой он вычитал в стихах Ивана Коневского и которую сам почувствовал с особенной остротой. И вот уже оживший Петр, принявший было на себя роль патрона города, чреватого «ночной потехой», оборачивается другим, знакомым монументально-героическим ликом, возвращающим нас в круг ассоциаций, увековеченных русской литературой прежних эпох. Ночная фантасмагория рассеивается в лучах восходящей зари, расклубившийся Змей опять укрощен, и зловонное кадило в руках царя преображается в карающий и оберегающий ослепительный меч:

Он будет город свой беречь,

И, заалев перед денницей,

В руке простёртой вспыхнет меч

Над затихающей столицей.(254)[74]

В первоначальной редакции запечатлен более традиционный жест Петра: «Как встарь, заставит смолкнуть речь рукой, простертой над столицей[75]. Но ведь меча в руке Петра Фальконе нет. Блок, вложив в десницу ему меч, как бы продолжил и усилил властный жест царя, охраняющего свой торжественно-строгий город. Змей только прижат, но не раздавлен, он способен освободиться из-под копыта, воспрянуть, обрести власть и силу. За всей этой мистикой ощущается социально-исторический подтекст.

Символ змеи является универсалией не только архаических культур. Воспринятый большей частью через библейскую традицию и иконопись, он вошел в культуру нового времени, сохраняя свойственную ему издревле амбивалентность: сочетание зла, хитрости, коварства, но и всеведения. У символистов «этот древний образ актуализировался, что было вызвано их особым вниманием к мифу, установкой на «мифотворчество» и эсхатологическими настроениями, находившими выражение в апокалипсической символике»[76]. Символ змеи, по словам исследователя Грякаловой, является органическим компонентом поэтического мира Блока, выявляющим его стремление к мифологизации с опорой на фольклорную основу. Образ змея встречается так же в стихотворениях цикла «Вися над городом всемирным», «Иду – и всё мимолётно», «Лазурью бледной месяц плыл», «Клеопатра».

Поле поэтического образа змеи у Блока может быть еще более расширено за счет привлечения ассоциативно близких образов звезды или кометы. В народной традиции, сохранившей множество суеверий и преданий, связанных с кометами и метеорами, эти образы устойчиво связаны с представлениями о пролетающем по небу змее[77]. Эти образы есть в стихотворениях «Твоё лицо бледней, чем было»:

Поверь, мы оба небо знали:

Звездой кровавой ты текла,

Я измерял твой путь в печали,

Когда ты падать начала.

Комета! Я прочёл в светилах

Всю повесть раннюю твою,

И лживый блеск созвездий милых

Под чёрным шёлком узнаю!

Лирический герой цикла живет в таком городе «топя отчаянье в вине». Он, некогда веривший в свой союз с мистической Прекрасной Дамой, в будущую гармонию, теперь переживает крушение астральных иллюзий. В стихотворении «В октябре» снова встречается образ звезды:

Давно звезда в стакан мой канула, -

Ужели навсегда?..

Город возникает в виде живого организма со своей, только им пережитой историей, со своим, только ему присущему характером, со своей, только ему предвещенной судьбой, «город задумчивых белых ночей и чудовищных потопов, Город русской поэзии, русской революции, русского будущего…»[78]. Он окружает человека, мучает его, заманивает в свои недра. У него страшная власть над жителями, которые поколение за поколением отдают ему свою силу и молодость. Рядом с реальными образами появляются образы мистические — переосмысленные варианты образов ранней лирики (туман, звезды, лазурь, крест). Петербург как город-фантасмагория изображается в гротескной манере:

Вечность бросила в город
Оловянный закат.
Край небесный распорот,
Переулки гудят.(257)

Эпитет «оловянный», повторяющийся в данном стихотворении, передает символический план однообразного, скучного существования, давящей тревожности, «металлической» тяжести высокого неба, усиленной с помощью повтора атрибута в образе оловянные кровли. Золото солнечного луча в городе олицетворяет не только красоту, но и силу огня или металла, способность проявлять жесткие действия. Исследователь А. Александров анализирую поэтику Блока, приходит к выводу, что «жизнь Петербурга, по Блоку, имеет два цвета: серый и красный. Серый – это паучий цвет гибели, высасывания жизненных соков. Серый – это и цвет времени, однообразно проходящих дней»[79]. Это мы находим уже в первом стихотворении цикла «Город» - «Последний день»:

Ранним утром, когда люди ленились шевелиться,

Серый сон предчувствуя последних дней зимы,

Пробудились в комнате мужчина и блудница,

Медленно очнулись среди угарной тьмы. (252)

И далее мы встречаем образы «серого утра», «серого постылого налета» на всем.

«Красный – цвет зорь, но город забыл об утренней заре»[80], а если он окрашивается в красное, то это означает не пробуждение, а умирание, «последнюю вспышку огня, за которой придет чернота», что мы видим в стихотворении «Повесть», где красное пятно введено в тусклую серую жизнь. Сеется серый дождь, одинаковые серые фигуры прохожих. В слякотную серую массу красным огнем врывается одетая в красное «ночных веселий дочь». Она проклинает кого-то, поднимает на руки ребенка, бьется головой о стену, падает:

И столпились серые виденья мокрой скуки.

Кто-то громко ахал, качая головой.

А она лежала на спине, раскинув руки,

В грязно-красном платье, на кровавой мостовой.(265)

Полностью на приёме цветописи строится стихотворение «Город в красные пределы»:

Город в красные пределы

Мёртвый лик свой обратил,

Серо-каменное тело

Кровью солнца окатил.

Стены фабрик, стёкла окон,

Грязно-рыжее пальто,

Развевающийся локон -

Всё закатом залито.

Блещут искристые гривы

Золотых, как жар, коней,

Мчатся бешеные дива

Жадных облачных грудей,

Красный дворник плещет вёдра

С пьяно-алою водой,

Пляшут огненные бёдра

Проститутки площадной,

И на башне колокольной

В гулкий пляс и медный зык

Кажет колокол раздольный

Окровавленный язык.(257-258)

Одновременно А. Блок не отказывается от романтики синего цвета, хотя не всегда в однозначном символическом плане. Мы встречаем у него: «пляшет синева», «над городом синяя дымка», «синий мрак».

Образ пыльного города раскрывается в стихотворении «Гимн» (259) и наполнен апокалипсическими образами, за которыми стоят реальные предметы: утро — небесный кузнец, солнце — огневой переменчивый диск, луч — игла или раскаленный, пылающий бич. Лексема пыльный становится синонимом смерти и воспринимается в символическом плане как наказанный, сожженный за грехи. Такое наказание становится радостным избавлением от неправедной жизни — адское пламя несет освобождение:

Опаленным, сметенным, сожженным дотла —

Хвала!

Тема сна, духовного умирания, нравственного падения жителей инфернального города, превратившихся в тени, как бы продолжает тему огня-смерти, сближая ее с холодом:

Улица, улица...
Тени, беззвучно спешащих
Тело продать,
И забвенье купить,
И опять погрузиться
В сонное озеро города — зимнего холода...(264)

Метафорический образ сонного озера города создает представление о всеобщем бесконечном покое-смерти, о нравственном застое и моральной опустошенности города и его жителей.

В данном стихотворении, как и в стихотворениях цикла: «Повесть», «Гимн», «Сытые», и некоторых других Блок обостренно воспринимает социальные антагонизмы, горе низов. В стихотворениях «Ещё прекрасно серое небо» и «Вися над городом всемирным» сопоставляются социальные низы с самодержавием как с главным защитником старого прядка вещей. Обобщенному образу социальных низов, «несчастных, просящих хлеба», которых «никому не жаль, никому не жаль», - противостоит еще более обобщенный, уже прямо условный образ самодержавия в виде «латника в черном» - одной из статуй на крыше Зимнего дворца:

Тогда, алея над водной бездной,

Пусть он угрюмей опустит меч,

Чтоб с дикой чернью в борьбе бесполезной

За древнюю сказку мёртвым лечь...

За социальными низами – их правота, простая, естественная необходимость «хлеба». За самодержавием – «древняя сказка» уже закончившихся традиций. Таким образом, во всемирную тему включается социальность, чего не было в раннем творчестве Блока.

Стихотворение «Сытые»(273) является итогом поэтических откликов Блока на события 1905 года. Здесь впечатление от октябрьской забастовки столичной электростанции разрастается в емкий образ исторического затмения, заката всего старого мира.

Блоковский Петербург населен нищими, рабочими, блудницами. Это город фабричных гудков и ресторанов, голодных и сытых. Однако социальная проблематика не ограничивала поэта в использовании фантастического или гротескного элемента. Кроме униженных и падших (ср.: «Пляшут огненные бедра / Проститутки площадной»(257), «Толпой проституток румяных» (268)) в лирическом цикле «Город» большое количество персонажей, не имеющих человеческое обличие, а предстающих перед нами в фантасмагорическом ключе («Обман», «Петр» и др.). В зарисовке «Поднимались из тьмы погребов»(260-261) не указано действующее лицо. Состояние таинственности, заданное первой строчкой стихотворения, в которой употреблено неопределенно-личное предложение, подкрепляется последующими образами: «словеса незнакомых наречий», «толпы других», «незримый поток». Загадочные, непонятные существа, поднимающиеся из недр земли и проникающие в город невидимым потоком, ассоциируются не столько с городскими низами, сколько с жителями потустороннего мира (слово «погреб», обозначающее помещение ниже уровня земли, является однокоренным со словом «погребать» - хоронить). Это новые люди, низкие и приземистые, не могут поднять головы вверх, к небу, к высшей форме жизни; являясь порождением матери-земли, они не в силах от неё оторваться и поэтому даже не расходятся, а «расползаются» по улицам города.

Темной «душой» города становится однозвучно хохочущая Невидимка, которая

И воет, как брошенный пес,
Мяучит, как сладкая кошка,
Пучки вечереющих роз
Швыряет блудницам в окошко...(268)

Невидимка — маленькое, юркое, похотливое, ничтожное создание, фантастический образ непонятного пола. А. Блок сравнивает это отвратительное существо то с псом «воет, как брошенный пес» (муж. род.), то с кошкой «мяучит, как сладкая кошка» (жен. род).

Блок ввел образ города в библейский контекст, так как в данном стихотворении появился фантастический образ блудницы верхом на звере багряном:

С расплеснутой чашей вина

На Звере Багряном — Жена.(268)

Лирический герой разочарован крахом своих мечтаний, ему необходимо найти выход из этой серой, мрачной, душащей жизни. Так в лирику Блока входил образ Незнакомки; она олицетворяла не только астральные тайны, но и соблазны земного быта. Новое воплощение женского начала уже не было символом абсолютной гармонии. Она являлась лирическому герою то в ресторанах, то в «неосвещенных воротах»; в ее портрете было достаточно земного; она была звездой, то ли упавшей на землю с небес, то ли падшей. В стихотворении «Твое лицо бледней, чем было...» (276) была выражена трагедия падения.

Цельным образом-символом стало написанное в 1906 году стихотворение «Незнакомка» (277-279), созданное под впечатлением от бродяжничества по дачному поселку Озерки[81].

В исследовательской литературе уже обращалось внимание на то, что в своей композиции «Незнакомка» резко делится на две части, и стихотворение основано на контрасте, противопоставлении. Героиня — одинокая мистическая дева, в облике которой достаточно узнаваемых черт городской красавицы: шелка, «шляпа с траурными перьями», духи, «в кольцах узкая рука». В то же время Незнакомка — вестница иных миров. За ее темной вуалью лирическому герою видится «берег очарованный и очарованная даль». Образ берега со времен романтической лирики обозначал гармонический, свободный, но недостижимый мир. В художественной системе «Стихов о Прекрасной Даме» образ берега также был знаковым, он символизировал драму разъединенности поэта и его мистической избранницы. В «Незнакомке» дева приблизила мистический мир к реальности, с ней в ресторанный быт проникает ирреальный мир. Теперь не только Она — избранная, но и лирический герой — избранник. Оба они одиноки. Не только ей, но и ему поручены «глухие тайны». Несмотря на это, звучит романтическая тема невозможности соединения родственных душ. Однако в «Незнакомке» трагическое решение этой темы обрело дополнительную тональность — ей придана самоирония: герой высказывает предположение, не является ли Незнакомка игрой воображения. Ирония позволила лирическому герою найти компромисс между реальностью и иллюзией. Незнакомка и реальность — два полюса, между которыми пребывает лирический герой. Два мира пересекаются, сталкиваются, но не сливаются. По выражению Жирмунского, «с высоты мистического воодушевления земная действительность кажется поэту иллюзорной, нереальной: романтическая ирония искажает эту действительность в безобразный гротеск <…> C другой стороны, с точки зрения бытовой повседневности, само мистическое прозрение поэта подвержено сомнению, и видение Незнакомки является только поэтической иллюзией, игрой воображения, может быть - сонной грезой»[82].

Тщательный отбор поэтических средств, точность слов, скупые и многозначительные детали, которыми поэт рисует облик двух миров, дают поразительный эффект. С одной стороны, в описании легко угадывается праздный Петербург, не парадный, не официальный, а Петербург бессмысленного тяжелого веселья, требующего искусственного возбуждения. Недаром стихотворение начинается с упоминания ресторанов, над которыми струится «дикий и глухой» воздух, горячий от пьяного дыхания и влажного лета петербургских дачных окраин. Природа, которую тонко чувствует и понимает Блок, опошлена и снижена присутствием грубых людей. Нужно помнить, каким идеалом и восторгом был для Блока образ Женщины, чтобы оценить страшную картину:

Над озером скрипят уключины

И раздается женский визг...(277)

Вместо музыки — скрипучие звуки, вместо мелодии женского голоса — визг. И природа безразлична и так же лишена тайны и прелести:

А в небе, ко всему приученный,

Бессмысленно кривится диск.(277)

Луна не названа, вместо нее плоский диск, не плывущий в синеве, а грубо нарисованный на небе, похожий на вывеску кабака.

У пьяниц не просто красные глаза, а «глаза кроликов» — не только цвет, но и состояние, и оценка. «Истина в вине»— кричат на латыни пьяные, опустившиеся люди. То, что когда-то было культурой, открытием, радостным протестом против пуританства и ханжества, превратилось в штамп, стало расхожим, затертым выражением.

Тема «Незнакомки» была развита в стихотворении «Там дамы щеголяют модами...» (279), однако в нем Блок, усилив реалистическое начало, «недостижимой и единственной», очаровавшей лирического героя звезде придает не только внешние, как это было в «Незнакомке», но и внутренние черты городской красавицы. Она сроднилась с пошлой реальностью: она «вином оглушена», некогда полная тайн вуаль стала просто вуалью в мушках, в ее портрете появились мелкие черты, в ее характере угадываются земные противоречия героинь Достоевского.

Далее лирический герой цикла переживает некую трансформацию, стихи исходят словно от лица обездоленного человека, затертого в суматохе. Когда-то и ему «жилось легко, жилось и молодо», но «прошла его пора»:

Хожу, брожу понурый,

Один в своей норе.

Придёт шарманщик хмурый,

Заплачет на дворе...

О той свободной доле,

Что мне не суждена,

О том, что ветер в поле,

А на дворе - весна.

А мне - какой дело?

Брожу один, забыт.

И свечка догорела,

И маятник стучит. (286-287)

Его беспричинно «загнали на чердак», он «убит земной заботой и нуждой». Вместо фантастических образов всё более ярко начинает появляться оголенная проза жизни. Люди потеряли веру в добро, разучились жить свободно