Глава IX. После завтрака она надела свое лучшее домашнее платье из мягкой серой шерсти и уселась в библиотеке в нетерпеливом ожидании прихода Палевского

После завтрака она надела свое лучшее домашнее платье из мягкой серой шерсти и уселась в библиотеке в нетерпеливом ожидании прихода Палевского. Когда в дверях появился дворецкий, Докки встрепенулась, но Семен неуверенным голосом сказал:

– Ваша матушка и брат. Вы приказывали не принимать, но они настаивают и не уходят. Что делать? Не пускать?

Докки закатила глаза. Следовало ожидать, что у вчерашней сцены будет продолжение, и мать, конечно, так просто не сдаст свои позиции и непременно расскажет Мишелю о визите дочери. Теперь они явились сюда вдвоем, чтобы продолжить вечные тяжбы из‑за денег. Ей не хотелось разговаривать с ними, но лучше было пережить эту встречу сейчас, чем оттягивать неизбежное.

– Проведи их сюда, – обреченно сказала она, собираясь с силами перед неприятной беседой.

Стукнула дверь, и в библиотеку вошли мать с братом. Мишель, не здороваясь, окинул сестру негодующим взглядом и сообщил:

– Матушка рассказала мне о вашей беседе, и я пришел в ужас, что ты позволила себе столь непочтительно с ней обращаться.

Докки пожала плечами и пригласила их садиться. Но родственники остались стоять, воодушевленные собственным боевым настроем.

– Ваш отец слег с сердечным приступом, – вступила в разговор Елена Ивановна, – после той сцены, которую вы устроили в нашем доме из‑за каких‑то писем.

– И весьма непристойных, насколько я могу судить, – добавил Мишель.

Докки призвала на помощь всю свою выдержку.

– Чему обязана? – спросила она. – Ежели вам нечего мне сказать, кроме упреков, предупреждаю: я не намерена их выслушивать…

– Нет, ты выслушаешь! – воскликнул Мишель. – Из‑за писем, случайно попавших к матушке, ты раздула целый скандал, хотя порядочная женщина постеснялась бы вступать в переписку с любовником.

– И им обзаводиться, – добавила Елена Ивановна.

– Да кому она нужна?! – Мишель с презрением окинул взглядом сестру. – Для развлечения на разок‑другой.

– Уходите из моего дома! – Докки встала и потянулась к звонку, чтобы позвать слуг.

– Погоди, погоди! – Мишель перехватил ее руку. – Ты посмела угрожать, что лишишь нас денег и ославишь перед обществом, и как дубиной грозила гневом всесильного Палевского…

– Который, кстати, вас уже бросил, – вновь вмешалась Елена Ивановна. – Да, да, мы знаем, что вчера на обеде у Думской генерал на вас и не посмотрел и ухаживал совсем за другими женщинами.

Осведомленности матери не следовало удивляться: Мари, конечно, с удовольствием поделилась своими наблюдениями с той же Алексой или Жадовой. Теперь этот поспешный визит к ней родственников стал понятен: они решили, что у Докки отныне нет защиты в лице графа.

– Палевский будет крайне недоволен, если в обществе пойдут разговоры о его письмах к тебе, – продолжил Мишель, все держа Докки за руку. – Маман, к счастью, догадалась снять с них копии. Представь, что все начнут цитировать его письма: все эти намеки на непредвиденные, но приятные моменты ваших встреч, обращения к ненаглядной Дотти и прочую чепуху. Твой бывший любовник станет посмешищем всего Петербурга, и он тебе никогда этого не простит и отомстит, как любой мужчина, чьи чувства стали достоянием сплетен.

Докки молча смотрела на него, уже не пытаясь вырвать руку, которую брат сжимал так, что ей стало больно. Она знала, что Мишель бесчувственный и эгоистичный человек, но обычно он не вмешивался в интриги матери, предоставляя той выполнять всю грязную работу.

– Ты угрожала маман, – тем временем говорил с усмешкой Мишель, – но не подумала о том, что и мы можем угрожать тебе. Или мы сейчас решим наши проблемы полюбовно, или сегодня же содержание писем станет известно обществу.

Он посмотрел на Елену Ивановну, и та достала из ридикюля сложенный лист бумаги.

– Подписывай! – Мишель подтащил Докки к бюро, на котором мать поспешно расставляла письменные принадлежности.

– Что это? – спросила Докки, глядя на бумагу.

– Твои обязательства по отношению к семье, – брат взял перо и вложил его в руку сестры.

Докки пробежала глазами по документу. Она должна была поставить подпись под договором, по которому обязывалась оплатить все долги Мишеля, выплатить двести тысяч рублей единовременно, переписать на него четыре доходных дома в Петербурге, Залужное и бо́льшую часть Ненастного, включая конный заводик, виноградники, оранжереи, лучшие пахотные земли с большими деревнями, а также передать закладные на Ларионовку. По этой бумаге им переходило почти все состояние баронессы.

– Удивлена, что вы великодушно оставляете мне дом в Ненастном и этот особняк, – сказала она, пока мать придвигала к ней чернильный прибор.

– Только потому, что в обществе будет сложно объяснить, почему вдруг ты лишилась своего имущества, – пояснил ей Мишель. – Подписывай!

Докки резко нажала пером на поверхность стола, и оно сломалось. Елена Ивановна тут же достала второе, а брат только фыркнул:

– Все равно подпишешь – никуда не денешься.

– Да и зачем вам столько денег? – заметила Елена Ивановна, с пренебрежением глядя на свою дочь. – Детей у вас нет и не будет – ведь вы бесплодны. В любом случае Мишель и его семья ваши наследники.

– А состояние ты получила благодаря нам, так что настало время платить долги, – сказал Мишель. – Ты и так попользовалась им вволю за эти годы. Мы не рассчитывали, что так быстро избавимся от Айслихта, хотя все равно рано или поздно он бы оставил тебя вдовой – я же не случайно подбирал для тебя богатого жениха постарше и без наследников.

– Ты?! – Докки поразилась его словам. Она всегда думала, что мать каким‑то образом сама нашла барона и убедила его жениться на ее дочери.

– Конечно, я, – ухмыльнулся брат. – Если помнишь, я тогда неудачно сыграл в карты. Долги чести, сама понимаешь. Айслихт же был готов заплатить за молодую жену из русской семьи. На том и порешили. Правда, после свадьбы он уже не так был доволен нашей сделкой. Жаловался на твою холодность в постели и неспособность родить ему наследника.

У Докки задрожали руки, в которые Мишель опять попытался подсунуть перо.

– Вы ничего не добьетесь от меня, – прошептала она, пораженная цинизмом, с каким брат признал свое участие в устройстве ее брака.

– Тебе некуда деваться, – возразил он. – Мы с маман все продумали и…

– Разрешите, – рядом послышался знакомый голос, между ней и Мишелем протянулась чья‑то рука и подхватила бумагу.

Все в замешательстве обернулись.

– Так, так, – сказал Палевский, изучая документ.

Докки изменилась в лице, гадая, что он услышал из этого разговора, что подумает о ней и ее родственниках и какие сделает выводы из увиденной им отвратительной сцены. И как Палевский появился без доклада?

«Вчера Семен о нем тоже не докладывал, – вдруг сообразила она. – Это Афанасьич, конечно, Афанасьич сказал дворецкому, чтобы тот всегда пропускал Палевского в дом… Ох, хитрая бестия!»

Ей казалось ужасным, что генерал застал ее в столь неподходящий момент, хотя в глубине души она была рада, что он здесь, рядом с ней.

– И вас угрозами пытались заставить это подписать? – Он бросил бумагу на бюро, и Докки зачарованными глазами проводила листок, плавно скользнувший по полированной поверхности стола, а потом молча перевела взгляд на Палевского. В генеральском мундире, с суровым выражением лица и сверкающими ледяными глазами он выглядел настолько внушительно и опасно, что с Мишеля враз слетел весь гонор. Брат съежился, побледнел и пробормотал:

– Она сама… Она должна нам! Это родственное дело!

Он запнулся и посмотрел на мать, которая испуганно засуетилась, захлопотала и тонким, елейным голосом произнесла:

– Ваше высокопревосходительство, баронесса – моя дочь, ежели позволите…

Елена Ивановна покосилась на Докки, ожидая, что их представят генералу, но та по‑прежнему молчала, не желая знакомить Палевского со своими родственниками. Он же, не обращая внимания на Елену Ивановну и Мишеля, в упор смотрел на Докки, ожидая ответа.

– Пытались, – наконец сказала она, понимая, что глупо отрицать очевидное.

– Это часть вашего состояния, насколько я понимаю?

– Почти все, – ответила она.

– Но в чем вы так провинились, что должны вдруг передать его родственникам? – упорствовал он.

– Тем, что наследство барона Айслихта досталось мне, а не моей семье, – помедлив, сказала Докки.

– Дорогая, вы нас неправильно поняли, – Елена Ивановна попыталась дотронуться до руки дочери, но Докки непроизвольно отшатнулась – ей были неприятны прикосновения матери.

– Барон – царствие ему небесное, – мать быстро перекрестилась, – обещал упомянуть нас в своем завещании, но его неожиданная и трагическая гибель – на поле боя, знаете ли, – помешала исполнить данное нам слово. Эти годы мы довольствовались небольшим содержанием, которое выделяла нам Докки, но все так дорожает… У Мишеля к тому же дочь на выданье – такая чудесная барышня, красавица… Возможно, вы помните ее – она была представлена вам в Вильне. Для нее требуется приданое, да и выезды в свет так обременительны. Много расходов… Докки, имея доброе сердце, решила перевести на имя брата некоторую собственность, которая, по правде говоря, и по праву принадлежит ему – ведь барон обещал… У Докки же остается достаточно средств, чтобы жить припеваючи, ни в чем себе не отказывая.

Она стушевалась, видя, что генерал не слушает ее. Не отводя взгляда от Докки, он спросил:

– Вы ведь понимаете, что вовсе не должны отдавать свое состояние? Что есть против вас? Вам угрожают?

Докки заколебалась. Ей так и так придется рассказать ему о пропавших письмах, хотя было крайне неловко и стыдно признаваться в интригах собственных родственников, да и ему будет неприятно узнать, что его письма читали и обсуждали посторонние люди.

Мать с братом беспокойно переглянулись.

– Уверяю вас, ваше высокопревосходительство, вам показалось, – Мишель зло посмотрел на сестру, взглядом приказывая ей молчать. – Какие могут быть угрозы между близкими и любящими родственниками? И позвольте представиться: Михаил Ларионов, старший брат баронессы, а это, – он повернулся к матери, – наша маман, Елена Ивановна Ларионова. Мы счастливы познакомиться со столь выдающимся и прославленным генералом и…

– Впрочем, неважно, что у кого припасено против вас, – тем временем продолжал Палевский, будто не замечая Мишеля. – Уверен, вы не запятнаны никаким проступком, цена за сокрытие которого составляет целое состояние. Но даже если это было бы и так, – голос его зазвучал угрожающе, – у вас есть друзья, готовые – и способные – не только защитить вас от нападок, но и оградить от любых проявлений давления, угроз и шантажа. Вы можете быть покойны: ваши недоброжелатели весьма пожалеют о своих действиях, направленных против вас.

Его зловещее обещание произвело чрезвычайное впечатление на всех слушателей. Докки, за которую впервые в жизни кто‑то заступился, переполнило чувство невероятной благодарности и восхищения своим возлюбленным. Мать с братом остолбенели от неприкрытого предостережения Палевского, чье положение и влияние в свете и при дворе были слишком весомы, чтобы не заставить задуматься о возможных последствиях его неудовольствия.

– Вы неверно поняли, в‑ваше высокопревосходительство, – неуверенным голосом пролепетала Елена Ивановна. – Все по‑родственному… Баронесса сама вызвалась…

– На улице чудесная погода, – взгляд Палевского, устремленный на Докки, смягчился. – Пасмурно, но дождя нет и довольно тепло. Не желаете ли прогуляться по саду? – он посмотрел на видневшийся за окнами сад особняка. – На клумбах у вас цветут великолепные хризантемы – должен признаться, очень люблю эти осенние цветы.

Докки скользнула взглядом по притихшим родственникам и направилась к звонку.

– С удовольствием, – сказала она Палевскому.

Мишель от досады стиснул зубы, а Елена Ивановна вдруг с отчаянием воскликнула:

– Ваше превосходительство! Не могу молчать! Она вас обманывает!

Докки вздрогнула, заметив, как на виске Палевского, по‑прежнему нарочито пренебрегающего ее родственниками, запульсировала жилка.

– Все лето она встречалась с бароном Швайгеном! – быстро выкрикнула мать. – И всем рассказывала, как смогла увлечь вас! Да, да, она похвалялась связью с вами и зачитывала нам ваши письма: мол, посмотрите, генерал от меня совсем потерял голову. Я могу привести строки из ваших к ней писем. Вы называли ее Дотти, умоляли ее писать вам хотя бы о погоде в Петербурге, просили не кружить голову барону и грозились отправить его на гауптвахту…

Палевский сузившимися глазами посмотрел на оцепеневшую Докки, а Елена Ивановна, ободренная его молчанием, продолжила:

– Откуда мне об этом знать, ежели не она сама давала всем читать ваши письма? Вы поверили ей, а она обманывала вас. Всегда была такой – с детства. Вечно врала, юлила, хитрила… Представлялась невинной и обиженной простушкой, жаловалась на родителей, которые все, все для нее делали. А сама как была неблагодарной, дурной, дрянной девчонкой, так ею и осталась. Ее муж – барон Айслихт – так ее любил, так холил и лелеял, она же измывалась над ним, тратила его состояние, отказывалась от выполнения супружеских обязанностей, изменяла ему. А после его гибели и вовсе пустилась во все тяжкие…

– Выкупила закладные на наше родовое имение, и чуть что не по ней – грозится лишить нас поместья, – зачем‑то добавил осмелевший Мишель. – Готова пустить нас по миру из‑за своей жадности, хотя обещала выделить приданое моей дочери и помогать нам.

Докки подошла к звонку и дернула за шнур.

– Мои родственники уходят, – сказала она мгновенно появившемуся дворецкому. – Проводите их до дверей. А генерал… – она запнулась, наткнувшись на бешено блестящий взгляд Палевского.

– Генерал остается, – он по‑прежнему не сводил с нее глаз.

Мать еще что‑то пыталась сказать, но Семен и подоспевший ему на помощь Афанасьич потеснили ее с Мишелем к выходу и вскоре выпроводили из библиотеки. Едва дверь за ними закрылась, Палевский притянул Докки к себе. Она попыталась вырваться из его рук, но он прижал ее к своему здоровому боку и заключил в объятия.

– Вы вся дрожите, – глухо сказал он, касаясь губами ее кружевного чепчика.

Ее действительно колотила дрожь, и казалось, она никогда не придет в себя после ужасных, несправедливых и жестоких слов матери и брата и той клеветы, которую они вылили на нее из желания отомстить. Она не понимала, почему он не ушел, почему остался и теперь успокаивает – ведь она видела его негодование, когда мать заговорила о письмах и процитировала их. Докки не хотелось оправдываться, вообще не хотелось ничего говорить, хотя Палевский же наверняка ждал от нее объяснений и имел полное право их получить.

– После нашей встречи на Двине, – наконец сказала она, – я не поехала в Петербург.

Он молча ждал продолжения. Ей трудно было покинуть его объятия, но она отстранилась от него, и он отпустил ее. Докки отошла на несколько шагов и продолжила:

– Я остановилась в своем имении под Новгородом и пробыла в нем почти до конца июля. Потом поехала в Петербург. Среди накопленной за время моего отсутствия почты не было писем от вас… Словом, я не подозревала… – она прерывисто вздохнула. – Моя мать, она заезжала в это время ко мне домой – она всегда так делала, чтобы проследить за слугами и порядком, хотя я никогда не просила ее об этом. Когда вчера вы так настойчиво говорили о письмах и поинтересовались, почему я вам не ответила, я сначала не могла понять… Но потом, после вашего ухода, расспросила дворецкого, и он сказал мне, что в июле офицеры привозили пакеты из армии. Два письма, и они лежали среди прочих на столике в прихожей. По дороге к княгине Думской я заехала к матери, и она… Письма оказались у нее. К сожалению, она прочитала их, и брат, видимо, тоже. Теперь они могут рассказать о них другим. Мне очень жаль…

Палевский подошел к бюро, на котором все еще лежал тот злополучный договор, составленный ее родственниками. Он взял его и спросил:

– Они намеревались получить вашу подпись под этим документом в обмен на свое молчание?

– Да, – настороженно ответила Докки.

– Многовато за мои письма, – невесело усмехнулся Палевский. – И как вы собирались поступить?

Она вздернула голову:

– Я отказалась подписывать эту бумагу.

– И правильно, – Палевский скомкал лист и бросил на стол. – Разговоры в гостиных не стоят состояния.

– Разговоры не стоят, но ваши письма…

– Не трудитесь объяснять. Ваши родственники не осмелятся упоминать о них в свете, иначе с вашей репутацией пострадает и их, не говоря уже о других последствиях… Я всегда отвечаю на вызов.

Он повернулся к ней и впился в нее взглядом.

– Получи вы вовремя мои письма, вы бы ответили на них?

– О, да, – волнуясь, с жаром сказала Докки. – Я непременно ответила бы на них… Все эти месяцы я ждала, надеялась, но…

– А я наговорил вам столько обидного, – он не сводил с нее глаз. – Вы простите меня? Я злился из‑за вашего молчания, надумал бог знает что, а вы… Вы сердились на меня.

Докки только кивнула, невольно вспомнив, как он рассуждал об условиях их связи, а потом бросил это ужасное: «Или вы предполагали, что прежде я женюсь на вас?»

«Что значит: простить или не простить? – подумала она. – Его слова были оскорбительными для меня. Как я могу простить его за них? Он был обижен и хотел сделать мне больно, расчетливо больно, и ему это сполна удалось. Но я могу простить ему этот выпад, высказанный в ответ на мои слова, которые опять же были вызваны обидой на его обиду. Знаю одно: он никогда мне ничего не обещал, я не могла ни на что рассчитывать, и с моей стороны было бы глупо сердиться на него за это…»

Боясь, что он вновь заговорит об условиях их связи, она поспешно сказала:

– Вы вольны думать обо мне дурно со слов моих родственников…

– Я думаю дурно о них, но не о вас, – возразил Палевский. – Одна эта сцена с документом, которой я стал невольным свидетелем, многое сделала очевидным. Для меня довольно того, что я знаю о вас по собственным наблюдениям.

– Но позвольте мне объяснить…

– Зачем? К сожалению, мы мало времени провели вместе, чтобы я располагал более полными сведениями о нюансах вашего характера, привычках или устремлениях. Но я знаю и вижу достаточно, чтобы не верить тем нелестным отзывам о вас, которые посмели высказать ваши мать с братом. Что касается покойного барона фон Айслихта… Я как‑то упоминал, что был знаком с ним…

Докки замерла.

– …О мертвых не принято говорить плохо, но, насколько я мог судить, он был крайне неприятным и непорядочным человеком. Ваша мать несколько переборщила, рассказывая о том, как он любил вас, холил и лелеял. Барону были неизвестны эти понятия – весьма холодный, практичный и расчетливый тип. И я сейчас слышал, как ваш любящий брат упомянул о своей сделке с Айслихтом, по которой вас отдали ему в жены. Бог с ними! Жаль тратить на них время, лучше идите ко мне…

Он раскрыл ей свои объятия, и Докки прижалась к нему, желая не думать ни о прошлом, ни о будущем, а только наслаждаться прекрасным мгновением настоящего. Они долго стояли так молча, пока не услышали шум и голоса, раздавшиеся из прихожей.

– Что это? – в недоумении пробормотала она, и тут до них донесся зычный требовательный голос Вольдемара Ламбурга и еще чей‑то женский.

– Судя по всему, к вам явились новые гости, – хмыкнул Палевский.

Докки попыталась выйти из его объятий, но он не отпустил ее, пока не поцеловал – так нежно, что у нее перехватило дыхание. Дрожащими руками поправив чепчик, она подошла к дверям и распахнула их, досадуя на назойливость посетителей, мешающих ей побыть наедине с Палевским. В прихожей действительно стоял Вольдемар, с ним находились Мари с Ириной. Семен объяснял, что барыни нет, но Ламбург упорствовал, заявляя, что точно знает о присутствии в доме баронессы, и требовал доложить об их приходе.

– Ma chèrie Евдокия Васильевна! – прогудел он, едва заметив Докки, и двинулся к ней, протягивая руки. – Я так счастлив вас видеть! Надеюсь, ваше самочувствие улучшилось, и вы благополучно избавлены от вчерашнего недомогания, которое заставило вас так рано покинуть вечер княгини и лишило меня удовольствия наслаждаться вашим обществом.

Докки беспомощно оглянулась на Палевского. Он изогнул бровь и ухмыльнулся, наблюдая, как она приветствует визитеров. Увидев его, Ламбург озадаченно нахмурился, в глазах Мари загорелось откровенное любопытство, Ирина оживилась, не сводя восхищенного взора с генерала.

Вольдемар откашлялся и, доверительно понизив голос, сказал:

– Вынужден заметить, ma chèrie Евдокия Васильевна, что вам не следует принимать… находиться наедине с мужчиной, да‑с… даже если это столь прославленный полководец, как его высокопревосходительство граф… генерал Палевский.

– Здесь только что были мой брат и госпожа Ларионова, – ответила ему Докки. – Не думаю, что у вас есть повод для беспокойства…

– Да, да, мы видели издали, как они садились в экипаж, – признал Ламбург. – Но генералу следовало выйти вместе с ними из вашего дома, дабы не давать обществу основания… В свете могут косо посмотреть, сами понимаете. При всем моем уважении и преклонении перед заслугами его высокопревосходительства, граф должен понимать, что репутация дамы – вещь весьма хрупкая, да‑с, и зависит от множества условий. И я, как ваш старый и преданный друг, приложу все усилия, чтобы защитить ваше имя!

– Вы собираетесь потребовать у меня сатисфакции? – раздался ленивый голос Палевского. Он стоял, облокотившись о дверной косяк, и глаза его насмешливо поблескивали. – Представьте, как вы прославитесь, ежели пристрелите меня на дуэли…

– Дуэль?! – восторженно прошептала Ирина, прижимая руки к груди.

– Дуэль! – взвизгнула Мари.

Докки взглядом чуть не испепелила Палевского, Ламбург же неподдельно ужаснулся и воскликнул:

– Никогда! Никогда не осмелюсь на нечто подобное, ваше высокопревосходительство!

– Как иначе вы сможете защитить честь дамы? – Палевский вновь вздернул бровь.

– Хм, – Вольдемар задумался и только открыл рот, как Докки быстро сказала:

– Генерал изволит шутить, Владимир Петрович. К тому же вам вовсе не стоит так беспокоиться о моей репутации, поскольку я прекрасно могу справиться с этим сама. Мари, – обратилась она к кузине, – так вы с господином Ламбургом…

– Встретились на прогулке, – охотно сообщила та, с трудом отведя глаза от Палевского. – Можешь себе представить, chèrie, в парке мы видели князя Рогозина. Оказывается, он приехал в Петербург. Вроде бы его командировали в Главный штаб. Он весьма интересовался тобой и непременно собирался нанести тебе визит. Кто‑то ему сообщил, что здесь был и Швайген, так он весьма ревниво выспрашивал меня, встречалась ли ты с бароном…

– У баронессы много знакомых, – вмешался Ламбург, немного придя в себя после упоминания о дуэли. – Но это вовсе не значит, что кто‑то может рассчитывать на ее особое внимание, за исключением, конечно, ее старых и преданных друзей, которые…

– Вы будете на балу у графини Мусиной, ваше сиятельство? – перебила его Ирина, кокетливо обращаясь к Палевскому.

– О, мы так надеемся встретить вас там, – суетливо вмешалась Мари. – Сейчас такая нехватка кавалеров, хотя моя дочь, к счастью, никогда не бывает обделена вниманием, и ее карточка всегда заполнена. Молодой Свирягин – chèrie, ты помнишь этого славного капитана? – уже попросил моего разрешения пригласить Ирину на котильон. Это было так мило с его стороны! Он сказал, что лучше заранее побеспокоиться о приглашении, чем потом выяснить, что у некоей барышни все танцы уже заняты. У Ирины еще свободны вальс, мазурка, экосез, – она выразительно посмотрела на графа и добавила:

– Если вы принимаете участие в бале, ваше сиятельство, то, я надеюсь… вы окажете честь моей дочери…

Ирина вспыхнула от удовольствия.

«О, Боже мой! Она прямо‑таки навязывает ему Ирину», – сгорая от стыда за своих родственников, которые сегодня один за другим успели проявить себя во всей красе, Докки покосилась на Палевского. У него дрогнули уголки губ, придавая лицу еле уловимое язвительное выражение.

– Madame, – с легким поклоном ответил он Мари, – увы, мои раны еще дают о себе знать, так что на балах мне суждена пока роль скорее зрителя…

– Но вчера вы танцевали! – с обидой в голосе перебила его Ирина.

– Да, да, мы видели! Вы так чудесно танцуете! – игриво добавила Мари.

Палевский вскинул брови.

– Уверен, madame, для вашей дочери сыщутся кавалеры куда здоровее и моложе меня, – любезно, но твердо сказал он таким тоном, что Мари моментально прикусила язык, а Ирина надулась и исподлобья зло посмотрела на Докки.

– К счастью, я вполне способен танцевать экосез, – громогласно объявил Вольдемар и с низким поклоном пригласил Докки на этот танец, после чего сообщил, что с превеликим удовольствием станет кавалером Ирины на тур вальса, не забыв попросить Мари составить ему партию в польском.

Докки, вынужденная принять приглашение Вольдемара, поймала на себе смеющийся взгляд Палевского, после чего он откланялся и был таков.

– Но каков! – Мари от досады чуть не растерзала свои перчатки. – Трудно ему потанцевать с Ириной! Поставил нас в такую неловкую ситуацию!

– Ты сама себя поставила в неловкую ситуацию, – не выдержала Докки, которая уже по горло была сыта своими родственниками. Не обращая внимания на Ламбурга, она продолжила, обращаясь к Мари: – Как тебе только пришло в голову обращаться к генералу с подобной просьбой? Ты предстала перед ним как невоспитанная дама, не знающая элементарных правил приличия. Не удивлюсь, если в следующий раз ты предложишь ему жениться на твоей дочери, упомянув перед этим, сколько раз ей делали предложение.

– Но я не предлагала ему жениться! – покраснев, воскликнула Мари. – Я всего лишь намекнула ему, что у Ирины есть свободные танцы.

– Ты не намекала, а самым недвусмысленным образом предложила ему танцевать с Ириной. Признаться, на этот раз по бесцеремонности ты превзошла саму мадам Жадову.

– Вы так заступаетесь за Палевского, потому что сами рассчитываете с ним танцевать! – выкрикнула обозленная Ирина и разрыдалась.

Мари бросилась успокаивать дочь, приговаривая, что у нее будут кавалеры куда достойнее этого самоуверенного генерала, не желающего снизойти до танца с такой юной и красивой барышней.

– Нет, не будут! – всхлипывала Ирина, отпихивая от себя мать. – Я хочу танцевать с ним! Все бы обзавидовались, увидев, что он выделил меня среди других! А теперь я должна буду терпеть этого Свирягина или вообще стоять у стены. И все из‑за тебя, потому что ты не сумела устроить мне его приглашение!

– Но вы не будете стоять у стены, – несколько шокированный разыгравшейся перед ним сценой заметил Вольдемар. – Вы танцуете с этим капитаном, со мной… Я с удовольствием приглашу вас и еще на какой‑нибудь танец, хотя должен признаться, некоторые па мазурки у меня получаются не так ловко, как у более молодых кавалеров.

Представив себе Ламбурга, с изяществом медведя отплясывающего мазурку, Докки изо всей силы попыталась удержаться от смеха, а у Ирины в глазах появилась паника.

– Нет, – простонала она, – никто, никто не сможет заменить Палевского! Если только князь Рогозин, но он – не генерал, и у него нет ни орденов, ни славы графа.

– Зато он – князь, – поспешно сказала Мари. – Титул у него выше. И он тоже очень красив.

– Но Рогозин наверняка будет танцевать с Докки, – капризно протянула Ирина. – Она все время уводит у меня лучших кавалеров!

Вольдемар растерянно затоптался на месте, а Докки, утомленная глупостью Ирины, резко сказала:

– Уверена, эти лучшие кавалеры на дух не выносят истеричных и себялюбивых барышень. К тому же, насколько мне известно, они никогда не входили в число твоих поклонников.

Мари ахнула, Ирина поперхнулась и перестала плакать, а Ламбург умиротворяющим покашливанием позволил себе напомнить дамам о своем присутствии.

– Извините, мне нужно написать еще несколько писем, а затем собираться на прием к князю Вольскому, – Докки выразительно посмотрела на часы, всем видом показывая, что визит вежливости, оказавшийся верхом невежливости, несколько затянулся.

– Пойдем, дорогая, – Мари потянула к выходу Ирину, бросив на Докки укоризненный взгляд и пообещав на днях к ней заехать, чтобы всласть поболтать, как добрым подругам.

Ламбург произнес несколько цветистых комплиментов и поспешил за своими спутницами, а Докки в изнеможении опустилась в кресло, ощущая себя бескрайним сжатым полем, по которому нещадно прошлись тупыми и ржавыми серпами.