Глава IV. «Ни одна не устояла, – отрешенно повторяла Докки слова княгини по дороге домой и потом, расположившись в большом кресле в библиотеке

«Ни одна не устояла, – отрешенно повторяла Докки слова княгини по дороге домой и потом, расположившись в большом кресле в библиотеке. – Ни одна – и я в их числе…»

Она знала, что любит и никогда не перестанет любить Палевского, только разлука и время смогут немного смягчить боль в сердце и успокоить душу. Ей было горько осознавать, что это первое в ее жизни и, возможно, единственное сильное чувство к мужчине не оказалось взаимным. После рассказов Думской она утвердилась в мысли, что была для него лишь временным увлечением в череде женщин в его жизни. Было глупо обвинять или корить его за это. Он не обманывал ее, она понимала, на что идет, когда вступила в его объятия и приняла то, что он мог ей предложить, и в итоге получила гораздо больше, чем могла предполагать.

Докки ни секунды не жалела, что встретила Палевского и провела с ним эту одну, увы, единственную ночь. Самое прекрасное и счастливое событие в ее жизни, открывшее для нее не только блаженство любви, но и принесшее ей ребенка – настоящее чудо, о чем она не смела и мечтать. Растерянность и страх, преследующие ее с того момента, когда она узнала о своей беременности, вдруг исчезли. Она поняла, что уже любит этого еще не родившегося ребенка, а сердце ее переполняет радость и благодарность Палевскому, который невольно сделал ей самый дорогой подарок, какой только можно было придумать.

Она гнала прочь мысли о том, что никогда больше не окажется в его сильных и нежных объятиях, упорно внушая себе, что все сложилось для нее крайне удачно. Ее будущий ребенок родится не от ненавистного мужа, а от любимого человека. Ей придется уехать из страны, зато осуществится ее мечта о путешествиях, да и за границей она будет избавлена от риска случайно встретить Палевского с его очередной дамой или женой.

Но после разговора с княгиней у Докки появилась еще одна забота, о которой она ранее не задумывалась. Если ребенку передадутся приметные светлые глаза Палевских, то путь обратно, на родину будет им заказан. Все поймут, чье это дитя, и ее попытки выдать его за воспитанника или родственника мужа окажутся бесполезными и смешными. В таком случае им придется остаться жить за границей. Это страшило Докки, но она знала, что сделает все, что будет нужно ради своего ребенка и его будущего.

«Впрочем, – говорила она себе, – пусть он сначала родится. А после разберемся, что к чему».

Что до ребенка, которого, по слухам, носила маркиза Тамбильон и под этим предлогом хотела женить на себе Палевского. Докки с трудом верилось, что он отказался от собственного дитя, но если раньше ее мучили сомнения, вправе ли она скрывать от него свою беременность, то теперь была уверена, что ему незачем о том знать.

На следующий день с утра в особняк явился Букманн, которому накануне Докки отправила записку с просьбой ее навестить. Как всегда, он извлек из своего пухлого портфеля кипы бумаг и аккуратно разложил их на столе в библиотеке.

– Нашел я для Залужного верного человека – отставной штабс‑капитан Петров с семьей, из мелкопоместных. С превосходными рекомендациями. Лишился предыдущего места из‑за смерти владельца усадьбы, до того отлично прослужил там девять лет. Я проверил, имение существенно увеличило доходность при его управлении. К сожалению, судьба Залужного пока неясна, – он развел длинными руками и посмотрел на Докки.

– Жалко терять такого человека, – расстроилась она. – Французы же все равно рано или поздно будут разбиты.

– Но пока они приближаются к Смоленску, – Букманн вздохнул. – Петров согласен подождать какое‑то время – пожить на военную пенсию и сбережения. Строго говоря, сейчас ему место найти будет трудно – война, разруха, много беженцев. Хотя… Если временно поселить его в Ненастном, чтобы ознакомился с хозяйством, помог тамошнему управителю, поучился чему новому. Думаю, он согласится с радостью и за небольшое жалованье.

– Прекрасно! – обрадовалась Докки. – Вы, Петр Федорович, всегда находите выход из положения.

– Если он есть, – согласился Букманн – он не страдал ложной застенчивостью и знал себе цену. – Впрочем, как показывает опыт, любую проблему, как правило, можно решить. Тогда, – он стал писать на листе бумаги, – я отправлю его в Ненастное к Тимофею Захаровичу, положу ему жалованье. Как только выяснится, что можно ехать в Залужное, отправим Петрова туда; ежели поместье пропадет… чего не должно случиться, но все может быть… оставим его в Ненастном на какой‑нибудь должности или подыщу место в зависимости от проявленных им качеств.

– Что у меня со средствами? – спросила его Докки, едва он убрал исписанный лист. – Чем я располагаю на сегодняшний день?

– Извольте‑с, – Букманн ловко извлек из левой стопки несколько документов, в которых были записаны ее доходы и расходы за этот год, и передал ей.

Докки пробежала глазами бумаги: количество десятин Ненастного, душ мужского пола, расходы на поместье, доходы; содержание петербургского особняка, прибыль от сдачи пяти домов в столице; ценные бумаги, убытки от Залужного…

– Тридцать семь тысяч за полугодие, – сказала она. – Меньше, чем за то же время в прошлом году.

– Да‑с, – кивнул Букманн. – А теперь еще рекруты, поборы, налоги, инфляция – война, одним словом.

Он рассказал ей, что хороший доход принесли продажа четырехлеток с конного завода, мозеля, оранжерейных фруктов, сыра, а также краткосрочные облигации казначейства по шести процентов годовых.

– Те деньги, что мы вложили в Английский банк, также обернулись весьма успешно, – говорил он, перебирая бумаги и предъявляя Докки отчеты по ассигнациям. – Но расходы, расходы…

Букманн вновь взмахнул руками, напоминая нескладного журавля. Докки удивленно сдвинула брови, зная, что не делала больших трат, а поверенный пояснил:

– Очень много наличности съедается чеками и векселями ваших родственников. Вот, посмотрите…

Он придвинул к ней расчеты из правой стопки, и Докки мысленно ахнула, увидев, что за последние полгода по счетам брата было заплачено более сорока пяти тысяч рублей.

– О, господи! – она бегло просмотрела бумаги и часть бросила на стол. – У меня хоть что‑то осталось?

– Ну, наличности маловато, – сказал Петр Федорович. – Конечно, есть неплохие сбережения в ценных бумагах, вскорости ожидаем притока денег от Ненастного, к концу года из‑за войны вряд ли выправимся, да еще неизвестно, сколько средств вновь уйдет на непредвиденные расходы.

Он неодобрительно посмотрел на баронессу, поскольку давно призывал Докки ограничить выплаты по долгам родственников. Она же, ошеломленная суммой расходов, определенно превышающей ее доходы, просматривала перечень счетов из модных магазинов, от поставщиков и бесконечные векселя от заимодавцев на колоссальные суммы.

– Видимо, это связано с тратами на Натали, которую нынешней зимой вывели в свет, – пробормотала она. – Не ожидала, что это обойдется так дорого. И почему они берут деньги в рост? По нему потом приходится выплачивать огромные проценты.

– Чтобы вы не знали, на что они идут, – осторожно заметил Букманн.

– То есть?

– Хм, – он побарабанил пальцами по столу и, откашлявшись, сказал: – Мне бы, конечно, не хотелось вмешиваться в ваши взаимоотношения с родственниками, но мой долг поставить вас в известность… Помимо расходов на дом, питание, одежду, драгоценности – на что, смею вас уверить, уходят весьма и весьма значительные суммы, поскольку все делается крайне расточительно, – ваш брат… хм… немалые суммы проигрывает в карты.

– Но он же клялся, что больше не играет! – воскликнула Докки.

– Увы, играет. Мой помощник беседовал с… хм… неважно. Буквально пару недель назад господин Ларионов проиграл в доме у купца Башовитова три тысячи рублей. И это только за один вечер. Еще… хм… Михаил Васильевич завел себе даму – некую госпожу Попову, для которой снимает большую квартиру неподалеку от Проспекта, приобрел для нее слуг, экипаж, драгоценности, наряды – все на сумму в восемь тысяч триста девяносто рублей. Далее: званые обеды и ужины с самым дорогим шампанским и яствами, какие только можно сыскать в Петербурге, новые рысаки для дрожек… Расходы госпожи Александры Ларионовой меньше мужа, но наряды для себя и дочери она шьет у самой дорогой модистки и в очень большом количестве. Меха, драгоценности также стоят немало. Вот только последние приобретения: соболиное манто, салоп, подбитый горностаем, жемчужное колье, изумрудный и гранатовый браслеты, камея слоновой кости с бриллиантами, верховая лошадь для Натальи Михайловны…

Докки не верила своим ушам. Она поднялась с кресла, махнув Петру Федоровичу, чтобы он не вставал, и в волнении заходила по библиотеке.

«О, Боже, они меня разорят! – в панике думала она. – Мне же скоро уезжать, устроиться за границей, потом растить ребенка, обеспечить его будущее… Из‑за их непомерных трат мы останемся вообще без средств…»

– Мне очень жаль, – сказал Букманн, наблюдая за метаниями баронессы, – но я должен был вам сообщить.

– Я очень благодарна вам, Петр Федорович, – наконец сказала Докки. – Вы все сделали правильно. Я считала своим долгом помогать семье, но вижу, что они перешли все границы в расходе моих средств. С этого дня я перестаю оплачивать их счета. Оставлю для них лишь разумное квартальное содержание, которое позволит им жить безбедно, но не более того.

Он одобрительно кивнул, и в последующие несколько часов, прервавшись на обед, они разбирались с документами и установили размер пособия, которое без ущерба для основного капитала Докки будет выплачиваться ее родителям и семье брата. Также Докки велела перевести немалую сумму в недавно созданный Комитет по делам ополчения, тем желая внести свой вклад в борьбу с французами. Остатки денежных средств следовало перечислить в Стокгольмский и Английский банки и отныне все свободные поступления отправлять туда же.

Она сообщила Букманну, взяв с него слово хранить это в тайне, что в ближайшие недели покидает Россию и вернется нескоро, но будет держать с ним связь через поверенных в той стране, где обоснуется. У Букманна имелись связи и в Швеции, и в Англии, и он обещался прислать ей адреса надежных людей, которые помогут ей с финансовыми и прочими делами.

– И еще я хочу переписать завещание, – сказала Докки.

Немало женщин умирало от родов или послеродовой горячки. Если с ней что случится – ребенок останется на руках Афанасьича, поэтому следовало заранее решить вопрос о наследовании и опекунах, чтобы ее родственники впоследствии не могли отсудить себе ничего из того, что должно было достаться ее сыну или дочери.

– Я подготовлю бумаги. Прежде состояние должны были наследовать ваши родственники, – Букманн начал складывать документы в портфель.

– Мы обсудим, что им отписать, – ответила она. – Наличные суммы или проценты от ценных бумаг.

– А вклады и недвижимость?

– На имя Егора Афанасьевича Назарова.

Букманн удивленно сдвинул кустистые брови.

– Вы хотите оставить все состояние слуге?!

– Именно так, – кивнула Докки.

– Но у него есть уже средства, да и в прежнем завещании вы оставили ему немалую сумму, – напомнил ей поверенный.

– Все – ему, – твердо повторила она. – А в случае появления у меня… детей, то состояние наследуют они, а Назаров вместе с вами – надеюсь, вы не откажете мне в этой просьбе, – назначаетесь их опекунами до совершеннолетия.

Поверенный только хмыкнул, но не стал задавать никаких вопросов, заверив баронессу, что почтет за честь принять на себя часть опекунских обязанностей над ее… хм… детьми.

«Конечно, он догадался, чем вызван мой внезапный отъезд за границу, – подумала Докки, едва Букманн ушел. – К счастью, он не болтлив и надежен».

Затем она приступила к самому неприятному: написала записку брату, в которой извещала его о нововведениях.

«Ваши неразумные расходы превысили все возможные пределы, и я не в состоянии оплачивать более ваши векселя, – сообщалось в ней. – Отныне вы будете получать только квартальное содержание, в рамки которого и должны укладывать свое проживание. Все, что будет сверх этого, – станет вашей собственной проблемой, разрешать которую стану уже не я…»

Она отослала записку и села в гостиной в ожидании визита возмущенного брата, который наверняка явится в сопровождении Алексы и матери.

– Скандал, конечно, будет, барыня, – сказал Афанасьич, когда Докки ознакомила его с принятым ею решением и причинах, его вызвавших, – но давно было пора прикрыть эту кормушку. Они видят, что вы платите безропотно, вот и распустились. Вам же нужно быть стойкой, на их выпады внимания не обращать, к сердцу не принимать и думать о ребеночке, которому все эти ваши треволнения навредить могут. Потому много их не слушайте, а в случае чего – из дому сразу выставляйте.

Он был прав, но она все равно страшилась предстоящего разговора, хотя знала, что должна его вынести.

Вскоре ей доложили о госпоже Ларионовой – мать приехала одна.

– Что за новости? – спросила она, едва появилась в дверях. – Мишель и Алекса потрясены вашей эскападой. Они переслали мне вашу записку, и должна сказать, мы с Василием Михайловичем были бы поражены вашей черствостью и неблагодарностью по отношению к собственной семье, если бы не сочли ваш поступок недоразумением, которое немедленно будет разрешено.

– Это не недоразумение, – ответила Докки и пригласила мать присесть.

Елена Ивановна предпочла бы стоять, возвышаясь над дочерью, но Докки упрямо молчала, пока мать, поджав губы, не села на ближайший диван напротив кресла, в котором расположилась баронесса.

– Итак, я уверена, вы признаете ошибочность своего заявления, – Елена Ивановна смерила дочь негодующим взглядом.

– Расходы Мишеля превышают мои доходы, – сказала Докки. – Я вынуждена оградить себя от его расточительства, которому не видно конца.

– Глупости! Это какая‑то ошибка! Если Мишель и позволил себе некоторые расходы…

– Сорок пять тысяч за полгода – это вы называете некоторыми расходами?

– Не может быть! – Елена Ивановна дернулась и округлившимися глазами посмотрела на дочь. – Вы что‑то напутали! Вы сами, или ваш немец поверенный. Я давно говорила, что он, верно, ворует, и его следует заменить.

– Не называйте вором человека, который таковым не является, – остановила ее Докки. – Он представил мне счета из магазинов, векселя, подписанные Мишелем, по которым легко подсчитать все траты вашего сына и невестки.

– Мишель – ваш родной брат, смею заметить. И если даже он немного не рассчитал, это не повод злонамеренно ставить его в трудные условия. При вашем состоянии…

– Оно не безгранично. А усилиями моих родственников его скоро не будет вовсе. Сначала Мишель промотал ваши деньги, затем – приданое своей жены, а последние годы успешно разоряет меня. Если бы я порой не ограничивала его траты, то уже давно оказалась бы в самом бедственном положении.

– Ничего бы с вами не случилось, – отмахнулась Елена Ивановна. – В конце концов своим состоянием вы обязаны нам.

Докки напряженно вскинула голову.

– Каким это образом я вам обязана? – тихо переспросила она.

– Мы же нашли вам обеспеченного мужа, – напомнила ей мать. – Но вы вместо благодарности за все это, – она обвела рукой вокруг себя, – осмеливаетесь обвинять брата в каких‑то тратах.

– Я не просила вас искать мне богатого мужа. Напротив, умоляла не отдавать меня за него, – тихо сказала Докки.

– Мы лучше понимали, что вам нужно, – фыркнула Елена Ивановна. – Только благодаря нашим стараниям вы получили титул и состояние. Вам несказанно повезло, что у вас такие заботливые родители.

– Мне несказанно повезло, что барон оставил меня вдовой, – возразила Докки. – Что касается вашей заботы, то она относилась не ко мне. Вам были нужны деньги, и вы продали меня человеку, который пообещал взамен определенную сумму, и даже сверх того. При этом вас вовсе не заботили ни мои чувства, ни то, что барон скорее годился мне в дедушки, нежели в мужья.

– Не выдумывайте и не стройте из себя невинную жертву, – скривилась мать. – Никто вас не продавал. Да, барон выделил некоторые средства на ваше приданое и на свадьбу, что было очень любезно с его стороны – не каждый жених способен на подобную щедрость.

– Еще бы: заполучить в жены девушку в три раза его моложе! За это можно и заплатить! Что же касается некоторых, как вы заметили, средств на приданое, то после гибели мужа я нашла в его бумагах копии векселей Мишеля, денежные расписки и договор между вами, скрепленный подписями. Барон был весьма педантичным человеком.

Елена Ивановна отвела в сторону глаза, затеребила перчатки, лежащие у нее на коленях, и выпалила:

– Верно, это была рядная – мы обговаривали ваше приданое и составляли списки необходимого.

– Нет, мадам, это был не брачный договор, это была купчая на меня. За то, что вы отдаете меня ему в жены, он обязывался выплатить вам до свадьбы тридцать тысяч рублей, а сразу после венчания – еще двадцать пять «на проживание и отделку дома», – процитировала Докки – она до сих пор помнила каждое слово этого документа и тот шок, который испытала, прочитав его. Если до того момента она полагала, что родители, выдавая ее замуж за ненавистного ей барона, преследовали благую цель – устроить обеспеченное будущее дочери, пусть и такой ценой, то, разобравшись в бумагах покойного мужа, увидела, что ее просто‑напросто продали.

– Ваш сын тогда крупно проигрался в карты, полностью увяз в долгах, и вы, чтобы вытащить его из той ямы, куда он сам себя загнал, предложили барону сделку. Вам очень повезло, что Айслихт не только имел средства, но и жаждал заполучить в жены девушку из старинной русской дворянской семьи для упрочения своего положения в Петербурге. Вряд ли какая другая семья отдала бы за него свою дочь, учитывая его возраст и туманное происхождение, но вы с радостью уцепились за подвернувшуюся возможность, не так ли? – Докки с презрением посмотрела на растерявшуюся мать.

– Вы неправильно поняли! – воскликнула Елена Ивановна, ее щеки приняли свекольный оттенок. – Мы преследовали исключительно благие намерения!

– Для спасения сына и собственного благополучия вы без колебаний пожертвовали дочерью, – продолжала Докки. – И при этом еще смеете ожидать благодарности с моей стороны.

– Но мы вас сделали богатой!

– Не вы, а ядро, сбросившее барона с лошади, – уточнила она. – Останься он жив, вряд ли вы могли бы и далее тянуть из него деньги. Зато как удобно было заиметь неиссякаемый источник средств в моем лице. Все эти годы я только и делала, что расплачивалась с вами за – смешно сказать! – тот кошмарный брак, который вы для меня устроили. Но вам и этого было мало. Вы считали возможным вмешиваться в мою жизнь, попрекать меня при каждом удобном случае, следить за мной и выманивать у меня все больше и больше денег.

– Никто за вами не следил! – попыталась возразить Елена Ивановна.

– А кто отправил за мной в Вильну Алексу и Вольдемара, научив их распространять эти нелепые слухи о моей помолвке с Ламбургом? Они слишком глупы, чтобы додуматься до такого. Вы устроили это! Испугались: а вдруг я найду там себе мужа, который закроет вам доступ к моим деньгам?

– Я беспокоилась о вашей репутации! До нас дошли слухи…

– Не смешите меня! – Докки откинулась в кресле, не сводя глаз с заерзавшей на месте матери. – Алекса приехала туда через неделю после меня.

Елена Ивановна, видя, что разговор безнадежно ушел в нежелательную сторону, попыталась вернуть его к делам насущным.

– Все это лишь домыслы и наветы, – сказала она, придав прежнюю твердость своему голосу. – Вы одинокая женщина, и естественно, что родные беспокоятся о вашей репутации. Ваше поведение в Вильне, да и в Петербурге – та история с князем Рогозиным, – все это дало нам основания предостеречь вас от новых губительных шагов. Что касается долгов Мишеля, то я поговорю с ним, чтобы впредь он был аккуратнее с расходами, но вы же должны понимать, как дорого обходится жизнь в Петербурге, да еще с дочерью на выданье на руках. Выходы в свет, наряды – все это стоит денег. Теперь Мишель вынужден заново обставить дом, потому что к ним ходят люди, среди которых есть несколько перспективных женихов для Натали.

– О, они могут обставлять, что угодно, только не на мои средства!

– Но вы же знаете, какие сейчас цены! Мишель вынужден во всем себе отказывать, чтобы достойно содержать жену с дочерью.

– И любовницу, – добавила Докки, – для которой он снял квартиру и полностью оплачивает ее содержание.

– Вот глупости! – возмутилась Елена Ивановна. – Мишель обожает свою жену!

– Что не мешает ему пользоваться услугами певичек, кстати, на мои же деньги. Я оставляю вам и ему квартальное содержание, но сверх того не желаю более тратить ни копейки – ни на его любовниц, ни на карточные проигрыши, ни на драгоценности и наряды для Алексы и Натали, ни на новую мебель для их дома.

Докки встала, показывая, что разговор закончен.

– Вы не смеете! – воскликнула опешившая от отпора всегда покладистой дочери Елена Ивановна. – Вы не смеете бросать брата, всю вашу семью на произвол судьбы!

– Они взрослые люди и давно должны научиться жить на собственные средства, а не на чужие.

– Но это ваш брат!

– Брат, который один раз уже фактически проиграл меня в карты. Но теперь вы не сможете меня продать, как семь лет назад.

Елена Ивановна бросила испепеляющий взгляд на Докки:

– Вы пожалеете, если семья отвернется от вас!

– Вздохну с облегчением. Тогда я с чистой совестью смогу перестать выплачивать вам содержание, которое пока не отменила из чувства дочернего и сестринского долга, – усмехнулась Докки. – Выгоду от наших родственных связей имеет только одна сторона.

Ее мать, направившаяся было к дверям, не удержалась и уже от порога заявила:

– По крайней мере вы всегда могли рассчитывать на поддержку своей семьи. Мы всегда заботились о вас и о вашем добром имени, в отличие от ваших любовников, которые на всех углах смешивают ваше имя с грязью.

– Моих любовников? – Докки удивленно посмотрела на мать.

– Да, да, ваших! Как мило: наедине называть свою любовницу Дотти, а потом похваляться своей победой и выигрывать заключенные пари.

С этими словами Елена Ивановна повернулась и ушла, а Докки застыла посреди комнаты, не в силах поверить услышанному.

В этот же день к ней приехала Алекса. Невестка жаловалась на жизнь, на мужа, который спускал все деньги, что попадали в его руки, и оставил собственную дочь без приданого, а жену – без средств. После нее заявился сам Мишель, пытавшийся то угрозами, то просьбами смягчить сестру и заставить ее пересмотреть принятое ею решение.

– Только подумай, как общество отнесется к известию, что ты и пальцем не хочешь пошевелить, чтобы помочь родному брату и его семье, – говорил он. – Всего‑то делов: погасить векселя и заплатить по счетам.

– Все эти годы я помогала вам, – напомнила Докки. – Но и дойные коровы рано или поздно перестают давать молоко.

– При чем здесь коровы?! – возмутился Мишель.

– При том, что я более не в состоянии вас содержать, – ответила Докки. – Твои непомерные расходы разоряют меня.

– Вот глупости! – воскликнул брат. – У тебя доходное поместье, да и ценных бумаг предостаточно. Ты можешь часть их продать.

– Не собираюсь этого делать. Дай тебе волю, ты оставишь меня нищей.

– С твоим‑то поместьем и этим особняком, – он с нескрываемой завистью обвел глазами гостиную. – Если ты их заложишь, у тебя будет куча денег. И ты еще смеешь попрекать мать своим таким удачным замужеством!

Докки промолчала и вскоре с трудом выпроводила Мишеля из дома, после чего предупредила дворецкого, что ее нет дома ни для кого из родственников в ближайшие и последующие дни.

Она готовилась к отъезду за границу, но проволочки с денежными переводами и паспортами задерживали ее в Петербурге.

– Мы поедем сначала в Швецию, – говорила она Афанасьичу. – Я бы предпочла жить в Англии, но туда слишком далеко и опасно добираться. Поселимся где‑нибудь поблизости от Стокгольма – в достаточно уединенном месте, чтобы не встретить знакомых, но где при необходимости можно будет быстро связаться с поверенными или вызвать хорошего врача.

Афанасьич был согласен и на Англию, и на Швецию, и на любую другую страну, с беспокойством наблюдая, как его барыня тает на глазах.

– Опять ничего не покушали, – ворчал он и подсовывал ей настойки из трав – для сна и аппетита, которые только и помогали Докки хоть как‑то себя поддерживать. Ее снедали мысли о нарочито брошенном матерью «Дотти», и она не находила покоя, пытаясь понять, каким образом это имя стало известно ее родственникам. Она не могла поверить, что Палевский заключал на нее пари и обсуждал ночь, с ней проведенную, со своими приятелями.

«Этого не может быть, – думала Докки. – Все, что я слышала о нем, говорило о его благородстве. Даже когда он расставался со своими любовницами, то не делал эти истории достоянием света. Мужчины, которые бесчестно поступали с женщинами, известны, и их имена у всех на слуху. Но среди них никогда не упоминался Палевский. Катрин Кедрина и княгиня Думская с большим уважением отзывались о нем, и я склонна доверять их мнению. Но откуда матери может быть известно, что он называл меня Дотти?!»

Бывая в обществе, она пыталась понять, что знают знакомые о ее связи с Палевским, но не замечала ни насмешливых или осуждающих взглядов, не слышала перешептываний или пересудов. Создавалось впечатление, что о «Дотти» знает только ее мать и… Кто еще? Ни Ольга, ни ее бабушка не упоминали об этих слухах, хотя уж кто‑кто, а княгиня Думская всегда в курсе всех сплетен, гулявших в свете. Катрин Кедрина, чей муж был приятелем Палевского и должен бы знать об этих разговорах, также ни разу не намекнула, что та ночь у Двины стала достоянием гласности.

Тем временем русские войска оставили Смоленск и отступили на московскую дорогу, так и не дав генерального сражения. В героях ходил генерал Витгенштейн, остановивший неприятеля к северу от Полоцка, а также князь Багратион, который, по слухам, рвался бить врага, но был сдержан осторожным Барклаем‑де‑Толли – его ныне все называли изменником и трусом.

– Вместо того чтобы проводить совместные действия против французов, командующие двух наших Западных армий под Смоленском грызлись и делили власть, – Катрин, как всегда, была в курсе всех военных дел.

– По инициативе пылкого Багратиона, – догадалась Докки и, позвонив, приказала подать чай. С некоторых пор у подруг появилась традиция собираться днем в ее особняке, где в тиши библиотеки, без помех они могли общаться друг с другом и обмениваться последними новостями.

– Его темперамент известен, – усмехнулась Катрин. – Конечно, армии нужен один полководец. Его величество, говорят, отчаянно сопротивлялся назначению Кутузова – он терпеть его не может, но государя уговорили, поскольку светлейший имеет немалый опыт ведения войны, пользуется авторитетом в войсках и в обществе и является не шотландцем, не немцем, а русским, что в сложившейся ситуации немаловажно.

Докки кивнула – после недавнего пожалования Кутузову титула светлейшего князя за заслуги перед Отечеством в турецкой войне, все хором прочили именно его в главнокомандующие объединенных армий.

– Может быть, теперь остановят французов, – Ольга вздохнула.

Швайген несколько дней назад уехал в армию. Докки знала, что перед расставанием барон и ее подруга проводили вместе много времени. Об этом ей по секрету сообщила Думская, да и сама она видела их несколько раз, проезжая в экипаже по городу. Когда Швайген перед отъездом нанес визит Докки, то прощался с ней уже без нежных взглядов и страстных пожатий рук – тепло и по‑дружески, как старый добрый приятель.

– Вы чудесный человек и очаровательная женщина, – сказал он. – И я желаю вам обрести счастье, которого – ей‑богу! – вы, без сомнения, заслуживаете.

Докки была крайне тронута этими словами, заверила его, что всегда относилась к нему с большой симпатией, и пожелала ему удачи и скорейшего и благополучного возвращения с войны.

«Очень хочу надеяться, что со Швайгеном ничего не случится и у Ольги все сложится гораздо лучше, чем у меня… Только бы пережить эту ужасную войну, которой пока нет конца и края», – Докки взглянула на бледное лицо подруги.

– Все думали, что под Смоленском будет большое сражение, но наши вновь избежали его, а Бонапарте в отместку разнес город артиллерией, – меж тем говорила Катрин, доставая из ридикюля письмо. – Григорий пишет, силы по‑прежнему неравны, хотя армии объединены. Он описал мне бой, когда их корпус с небывалым упорством и ожесточением дрался с превосходящим его раз в шесть противником и целый день сдерживал на месте самого Бонапарте. Это, конечно, заслуга Палевского – лишь он умеет так организовать бой и железной волей вести солдат, а те только счастливы воевать под началом такого командира.

Она аккуратно разгладила письмо мужа и добавила:

– Ожидается, что Кутузов даст то генеральное сражение, которое решит исход войны…