Глава VII. Нужно было собираться на обед к княгине Думской

Нужно было собираться на обед к княгине Думской. Докки не хотела никуда идти, у нее не было ни сил, ни желания даже жить, не то что выходить из дома и отправляться на светский прием, где должен присутствовать Палевский, которого сейчас ей менее всего хотелось видеть. Но она не могла обидеть княгиню и должна была показать ему, что их ссора для нее ничего не значит.

С помощью Туси она облачилась в бальное платье (у Думской непременно бывали танцы) – бледно‑лиловое, с низким вырезом, красиво облегающим грудь и подчеркивающим мягкую линию плеч. Цвет платья придавал лиловатый оттенок ее глазам, отчего они становились загадочными и глубокими. «Буду красивой и веселой», – думала Докки, разглядывая в зеркале свое бледное, изможденное лицо, на которое ей пришлось наложить немного румян, чтобы придать коже подобие свежести. Еще немного усилий: изящная прическа с локонами, заколотыми инкрустированными перламутром черепаховыми гребнями, и кружевной лентой под цвет наряда, аквамариновое колье на шее – и она стала выглядеть беззаботной светской дамой, отправляющейся за очередной порцией развлечений.

Внизу ее ждал Афанасьич. Встревоженно он посмотрел на нее, но Докки лишь покачала головой. Он понял, насупился и спросил:

– Подавать экипаж или еще рано?

Часы в холле показывали самое начало четвертого, на обеде ей следовало быть в четыре, а княгиня жила неподалеку – на Литейном проспекте.

– Рано еще, – Докки направилась было в библиотеку, но тут взгляд ее упал на ореховый столик, где на подносе лежало несколько записок. Она взяла их, и ее словно что‑то ударило.

«Он все время спрашивал, почему я ему не писала, – неожиданно спохватилась она. – И упрекнул, что я не ответила… Не ответила… На что? На его чувства? Или…»

– Вызови мне Семена, – сказала она Афанасьичу и пошла в библиотеку, полная смутных подозрений, что Палевский не случайно говорил о письмах. Он не мог ожидать, что она первая напишет ему, и из его слов у нее теперь создавалось впечатление…

Дверь отворилась, и в библиотеке появился дворецкий. Почтительно поклонившись, он встал в ожидании приказаний.

– Семен, – Докки рукой пригласила его подойти поближе. – Семен, пока меня не было, ты все письма складывал на поднос?

– Как же барыня, все, – ответил он.

– Ничего не могло затеряться?

– Никак нет, – уверенно сказал Семен. – Как обычно: получал и клал на поднос. Невозможно было чему пропасть, ваша милость.

Докки задумалась.

– А ты помнишь, что за почта была?

– Записки разные, разноцветные, квадратиками сложенные, ну и продолговатые, – начал перечислять несколько обескураженный Семен. – Письма были – от поверенного вашего, от управляющего из Ненастного – еще когда вы в Вильне были, от книгопродавцев, из‑за границы что‑то было.

Докки кивала, вспоминая. От Букманна, от знакомых путешественников – из Англии, из Северной Америки… От господина Лукашева из Индии…

– А какие‑нибудь… непривычные… попадались? – вопрос звучал странно, и вряд ли у дворецкого будет на него ответ, но она должна была точно выяснить.

Семен хмыкнул и почесал затылок.

– Была парочка пакетов необычных… с гербовыми печатями, – сказал он наконец. – Офицеры привозили. Мы со Фомой, сторожем, помню, еще обсуждали, что, видать, высокий чин письма шлет. Серьезные такие пакеты, армейские.

– Армейские?! – Докки до боли вцепилась в подлокотники кресла. – Но я их не видела!

– Как же такое может быть, барыня? – обиделся Семен. – Все лежало вместе. Может, пропустили?

– Нет, – она покачала головой, пытаясь понять, куда могли задеваться эти пакеты. – Не пропустила – их не было среди почты, когда я ее читала… А когда офицеры приезжали?

– Да, почитай, пару месяцев назад, – дворецкий задумался. – Мы как раз известие получили, что вы в Ненастном. Где‑то тогда – в половине июля. Одно раньше, другое попозже.

«В армии у меня нет знакомых. Кроме него… Неужели он все же писал мне?! Отправил мне эти два письма и потому так настойчиво спрашивал, почему я не ответила? – заволновалась Докки. – А я не понимала, о чем он говорит… Но куда могли деться эти пакеты?»

– Кто‑нибудь приходил сюда? Из знакомых, родственников? – на всякий случай спросила она.

– Да все ж вроде знали, что вас нет, – так что приходить? – недоуменно ответил Семен. – Разве ваша матушка – госпожа Ларионова – появлялась несколько раз. Мимо‑де проезжала, чаю просила выпить. Мы ей чай и подавали… А что, нельзя было? – испугался он.

Она кивнула, зная привычку матери наведываться в особняк в ее отсутствие. Елена Ивановна считала своим долгом проверить, в порядке ли содержится дом и не распустились ли слуги за время отсутствия хозяйки. Потом докладывала, что лакеи играют в карты, что пол в холле блестит не так, как должно, газон в саду не подстрижен, а также о прочих провинностях челяди. Докки обычно все эти сообщения игнорировала и слугам не выговаривала, доверяя им больше, чем матери, любившей придираться к мелочам, не стоящим и внимания. Но на этот раз мать не жаловалась на слуг и вообще никак не упоминала о своих визитах в особняк дочери.

– Пакеты – они были здесь, когда заезжала Елена Ивановна? – спросила она.

– Как же упомню? – удивился дворецкий. – Хотя… у меня тогда именины были… двадцать первого числа… Точно, накануне как раз офицер приезжал с пакетом‑то… со вторым уже. А барыня аккурат в день именин заходила.

– Она видела эти пакеты?

– Как же не видеть? Они ж на столике лежали, последнее прямо на виду. Госпожа Ларионова там что‑то перебирала, спрашивала еще, есть ли письма от вас.

– Спасибо, Семен, – Докки отпустила дворецкого, а сама встала и заходила по библиотеке. Внутри у нее все клокотало.

«Он написал мне! Написал, и потому так обижен, что я не ответила, – она с трудом сдерживала слезы. – А я… я так ждала эти письма, так страдала, думая, что он забыл меня. Неужели мать увидела письма от него и забрала их? Тогда понятно, откуда она знает о „Дотти“ – так он, должно быть, обращался ко мне. Забрала и прочитала. И посмела еще говорить, что мои любовники якобы похваляются связью со мной, рассказывают о том своим друзьям…»

Докки вспомнила, с каким нетерпением, с какой надеждой и волнением спешила из Ненастного в Петербург, как была убита отсутствием от него известий, как – вопреки всему – продолжала ждать его писем, с замиранием сердца ожидала почту, а потом плакала ночами.

Она не знала, что делать. Она навсегда рассталась с Палевским, оттолкнув его, по сути, выгнав из дома и из своей жизни. И его письма были ей уже не нужны. Но это ее письма! Пусть они поссорились, пусть он позволил себе бросить ей эту безжалостную фразу: «вы предполагали, что прежде я на вас женюсь?», до сих пор приводящую ее в исступление, но он все равно был ее возлюбленным, отцом ее ребенка.

Два письма! Она бы хранила их, перечитывала, плакала над ними, вспоминала пусть короткое, но такое счастливое время, когда они были вместе. Но мать… Мать вновь вмешалась в ее жизнь! Докки была почти уверена в том, что именно Елена Ивановна забрала ее письма, тем самым отняв у нее пусть призрачную и недолговечную, но радость. Ведь получи Докки его письма, то помимо того, что она была бы невероятно счастлива, и эти прошедшие месяцы стали бы совсем другими – не такими тяжелыми и безотрадными. У нее появился бы повод ему ответить, получить от него новые вести, и сегодняшний разговор мог сложиться совсем по‑другому. Он не был бы так сердит из‑за ее невольного молчания, а она… Кто знает, к чему привела бы их переписка? Вдруг… Вдруг сегодня он говорил ей эти ужасные вещи только из‑за того, что счел ее равнодушной к нему? Думая, что ее прельстила лишь короткая связь со знаменитым генералом? Он даже что‑то такое сказал о ее тщеславии…

«О, Боже, – Докки сглотнула подступивший к горлу комок. – Как все тяжело, как все запутано!»

Она подлетела к шнуру звонка и, чуть не оборвав его, дернула. Когда в дверях показался лакей, Докки крикнула:

– Экипаж, немедленно!

Она поехала к матери.

«Никогда, никогда не прощу! – думала Докки, глядя из окна кареты на проносящиеся мимо дома и улицы – она приказала кучеру гнать во весь опор. – Она сломала мне жизнь, выдав замуж за барона, а теперь вмешалась в мои отношения с Палевским… Если их взяла мать… Никогда не прощу!»

– Баронесса фон Айслихт, – объявил лакей в засаленной и потертой ливрее – мать не следила за облачением своей челяди, будто нарочно хотела показать, как при богатой дочери родители перебиваются в бедности, хотя они получали достаточно денег на содержание дома.

Докки, шурша шелком роскошного платья, вошла в тусклую залу, где находились ее отец и мать.

– Вы разве не идете к княгине? – удивилась Елена Ивановна, отложив бумаги, которыми занималась. Василий Михайлович, пригорюнившись над рюмкой наливки, рассеянно кивнул дочери и вновь погрузился в свои думы. Он никогда не вмешивался в семейные дела, вообще ни во что не вмешивался, полностью полагаясь на деятельный характер своей жены.

– Я заехала к вам по дороге к Софье Николаевне, – сказала Докки, хотя дом Думской находился совсем в другой стороне.

– И чем мы обязаны вашему посещению? – спросила Елена Ивановна – дочь так редко заезжала к ним, что подобное событие можно было отнести к из ряда вон выходящему. – Неужели вы наконец поняли, что нельзя так обращаться со своей семьей и…

– Я бы хотела переговорить с вами наедине, madame, если позволите, – сказала Докки. Она стояла, поскольку никто даже не подумал пригласить ее присесть.

– У нас не может быть секретов от Василия Михайловича, – заметила мать, но отец сам встал, прихватил рюмку с графином и зашаркал к выходу – он всегда старался избегать семейных сцен.

– Так что, Мишелю послать вам счета? – спросила Елена Ивановна, едва они остались одни.

– Нет, – сказала Докки. – Свои счета он будет оплачивать сам. Я приехала к вам по другому поводу. Отдайте мои письма!

Зная свою мать, она была уверена, что осторожными наводящими вопросами, как и откровенной попыткой разузнать о письмах, ей ничего не добиться. Елена Ивановна добровольно никогда не признается ни в каких своих проступках. Поэтому Докки решила рискнуть и пойти ва‑банк, внимательно наблюдая за реакцией матери на ее слова.

– Какие письма? – та сделала недоуменное лицо, но Докки заметила, как она вздрогнула.

– Вы знаете, какие, – Докки не отрываясь смотрела на мать. – Письма от графа Палевского, которые вы забрали из моего дома.

– Как вы смеете такое говорить?! – возмутилась Елена Ивановна, глаза ее испуганно забегали по сторонам. – Пришло же вам в голову… Вы оскорбляете меня подобными подозрениями! – она выпрямилась, напуская на себя негодующий вид, и тем колким тоном, которого в детстве Докки так боялась, сказала: – Так вы признаете, что состоите в любовной связи с Палевским? Не случайно, не случайно о вас ходят все эти отвратительные слухи! Теперь он в Петербурге, и вы на глазах у всего общества готовы продолжать с ним встречаться? О, Боже! Не думала, что доживу до того дня, когда мою дочь назовут распутницей.

– Это вас не касается, madame, – прервала ее Докки. – Отдайте мои письма.

– Но у меня их нет. Зачем они мне?

– Затем, наверное, чтобы при случае поссорить меня с генералом, а то и воспользоваться ими в собственных целях, – Докки уловила ликующий огонек, промелькнувший в глазах Елены Ивановны, и поняла, что угадала мотивы, по которым мать могла не только прочитать, но и забрать письма графа. – С Палевским вы побоитесь связываться, а вот меня помучить для вас одно удовольствие, не так ли? Намекнуть о любовниках, о сплетнях, пари… При случае вытянуть из меня побольше денег…

– Вы делаете из меня чудовище! Вы так дурно думаете обо мне, хотя для того нет никаких оснований! Все, что я когда‑либо делала для вас, происходило от заботы и беспокойства…

– Отдайте письма! – Докки не желала тратить на разговор с матерью больше времени, чем он того заслуживал, как и вновь выслушивать всю ее ложь.

– Я их не брала! Кто меня оговорил? Ваши слуги? – вознегодовала Елена Ивановна. – И вы им верите? Этому пройдохе Семену, который, верно, их потерял, а теперь наплел вам с три короба? Да может, писем и вовсе не было? Палевский наверняка лжет. Зачем ему вы? Не будь вы столь глупы, сами бы поняли, что, едва вы с ним распрощались на марше, как он тут же забыл о вас и взял себе из обоза другую. Всем известно, с военными девок едет – гуляй, не хочу. Вон, Кутузов, говорят, трех валашек в мужской одежде с собой возит, да и о Палевском я слышала, что…

– Письма!

– Нет у меня никаких писем! – не сдавалась мать, но бегающие глаза и наигранное возмущение выдавали ее, как и случайное упоминание о марше, во время которого Докки рассталась с Палевским.

Она вспыхнула и ледяным тоном сказала:

– Если вы немедленно не отдадите мои письма, с сегодняшнего дня я разорву с вами все отношения…

– Вы не посмеете!

– …от меня ни вы, ни Мишель не получите больше ни копейки – я лишу вас и содержания, что вы получаете. Кроме того, я расскажу всем, что вы меня обокрали.

– Вы не скажете такое о родной матери! Да вы опозорите себя! Вам никто не поверит!

– Поверят, и перед вами закроются двери всех домов Петербурга. Через поверенного все ростовщики и купцы в городе будут оповещены о том, что Мишель некредитоспособен. Сейчас ему дают деньги, думая, что я оплачу его векселя. Когда же выяснится, что баронесса Айслихт более не общается со своей семьей, никто никогда не даст ему взаймы. И еще… – Докки сделала паузу и выдала свое последнее, но очень весомое предостережение: –…я продам выкупленные мной закладные на Ларионовку.

По мере перечисления последствий ссоры с дочерью у Елены Ивановны вытягивалось лицо. Она явно испугалась, впервые по‑настоящему испугалась, что все, что сейчас так методично излагала Докки, может быть осуществлено на самом деле. Но не в привычках матери было отступать. Она вскочила с кресла и язвительно выпалила:

– Вы не учли одного: что будет, ежели письма Палевского станут достоянием света? Представьте, все общество читает и обсуждает его послания к вам, да не просто, а потешаются над ним, над его чувствами… Он ведь решит, что это вы выставили их напоказ и унизили его. Он не только бросит вас, он отомстит – генерал относится к таким людям, с которыми опасно связываться. У него могущественные связи, и сам государь благоволит ему. Свое бесчестие он не простит вам никогда! И если генерал станет вашим врагом – вам не поздоровится! А я могу настроить его против вас…

Мать осеклась, вдруг осознав, что окончательно выдала себя.

– Итак, письма у вас, – Докки кивнула.

Именно этого признания она добивалась – и добилась.

– И вы, как я и предполагала, собирались ими воспользоваться…

– Они оказались у меня случайно, – попыталась оправдаться Елена Ивановна, чувствуя, что ее угрозы не оказали на дочь того действия, на какое она рассчитывала. Докки молчала, и мать ее, встревожившись еще сильнее, пробормотала:

– Там лежала какая‑то газета, вам явно не нужная. Я взяла ее… почитать. И лишь дома обнаружила, что с ней прихватились и письма. Думала их вам вернуть, но как‑то запамятовала, а теперь, когда вы угрожаете, они могут стать моей единственной защитой.

– Несите их сюда, немедленно! Иначе я не только сделаю все то, что обещала, но и расскажу Палевскому, как вы намеревались использовать его письма.

Елена Ивановна не на шутку растерялась, видя, что все ее планы рушатся на глазах, а дочь совсем не боится ее…

– Двадцать тысяч, – предложила она.

– Ни копейки, – Докки понимала: если не отступать, мать будет вынуждена отдать ей письма. Секунду поразмыслив, она направилась к дверям. – Честно говоря, эти письма мне не так уж и нужны, – уже стоя у порога, Докки оглянулась. – Генерал, конечно, удивился, что они пропали, а мне было достаточно сложить очевидное, чтобы догадаться, куда они могли подеваться. Если вы хотите их оставить у себя – оставляйте, но я сейчас же еду к поверенному, и с этой минуты будут прекращены выплаты вашего содержания. Конечно, мне придется рассказать Палевскому о ваших интригах. И тогда беречься придется уже вам. Как вы справедливо заметили, граф из тех могущественных людей, чей гнев может быть крайне опасен.

Докки повернулась и вышла в прихожую.

– Постойте! – крикнула ей мать. – Погодите, я сейчас… сейчас их принесу…

Через несколько минут она появилась, держа в руках два письма. Часть сургуча, которым они были запечатаны, оказалась теплой и отличалась цветом. Похоже, сломанные печати попытались подмазать и тем создать видимость их целостности.

– Могли не стараться, – Докки опустила письма в ридикюль. – Я знаю, что вы их прочитали.

– Но прежняя договоренность между нами остается? Я ведь вернула письма, – Елена Ивановна искательно заглянула в лицо дочери. Взгляд у нее был жалобный, лицо посерело и враз постарело. Она проиграла и знала, что теперь полностью зависит от милосердия дочери.

В Докки шевельнулась жалость, но тут в распахнутую дверь залы она увидела край ковра и кресло с изогнутыми ножками. И вспомнила, как несколько лет назад ее мать сидела в этом кресле, а Докки стояла перед ней на коленях, умоляя не выдавать ее замуж за Айслихта. Она рыдала, а Елена Ивановна, отхлестав ее по щекам, заявила, что не собирается терпеть истерики дочери, и велела слугам отвести Докки в комнату, где ее и продержали взаперти до дня свадьбы.

Докки нестерпимо захотелось сказать матери что‑то злое, припомнить ту сцену, прочие страдания и унижения, доставшиеся на ее долю в этом доме. Но порыв улегся так же внезапно, как и появился.

– Бог с вами, – прошептала она и, не глядя на мать, пошла к входным дверям.

– Содержание будет выплачиваться, – сказала она на ходу. – Но остерегайтесь еще раз устроить нечто подобное. Второго шанса я вам не дам.

Уже в карете впервые за эти годы она с благодарностью подумала о муже. Без его денег она не смогла бы выйти победителем в этой схватке. «Вторая схватка и вторая победа – и все в один день, – подумала она. – Первая – над собой, вторая – над матерью».

Но почему‑то она вовсе не чувствовала себя победительницей, напротив, ее вдруг охватила ужасная усталость. Дрожащими руками Докки прикрыла ридикюль, где лежали обретенные с таким трудом некогда долгожданные письма Палевского. Какую радость и облегчение принесли бы они, получи она их два месяца назад.

«Зачем, зачем все это? – думала она, уныло глядя в окно. – Все эти страдания, непонимания, обманы, предательства, страсти, встречи, разлуки? Ради чего? Зачем вообще живут люди – чтобы родиться, промучиться отпущенный им век и умереть? И всегда – даже в самые трудные, тяжелые минуты – все на что‑то надеются… На чудо, которое принесет им облегчение и покой. А оно так и не появляется. Или появляется слишком поздно, когда уже ничего не поправишь…»

Она медленно раскрыла сумочку и достала два письма. Осторожно, по очереди, развернула оба, ласково разглаживая их рукой. Бумага была мятой, в пятнах, на некоторых словах чуть расплылись чернила… Почерк четкий, красивый, быстрый… Докки взяла первое письмо, датированное пятым июлем, и, вздохнув, начала читать.

К княгине Докки опоздала. Когда ее провели в комнаты, гости уже угощались свежей икрой, копченой рыбой, сыром, холодным мясом, печеньями и пирогами, прохаживаясь вдоль столов с закусками. Батареей возвышались бутылки со всевозможными напитками – от горьких настоек и водки до вин и бальзамов. Докки сразу заметила Палевского. Он стоял рядом со своей матерью в окружении знакомых. Едва она вошла, он бросил на нее мимолетный взгляд и отвернулся, и у нее все перевернулось в груди.

«Если бы, – думала она, направляясь к княгине, – если бы все сложилось по‑другому, и не будь я столь глупа… Возможно, сейчас он улыбнулся бы мне и подошел… Нет, не стал бы он выставлять напоказ наши отношения, но у меня было бы совсем другое настроение – радостное, проникнутое ощущением счастья и предвкушением встречи. Мы могли бы разговаривать глазами, и от одного его проникновенного взгляда я бы парила от счастья…»

– Вот и наша дорогая баронесса! – воскликнула Думская и пошла ей навстречу.

– Опаздываете, милочка, – проворчала она, окинула Докки одобрительным взглядом, шепнула, что платье ей необыкновенно к лицу, и повела здороваться с гостями. Мужчины подходили, целуя баронессе руку, граф Петр Палевский оказался в числе первых приветствующих ее господ. Докки вновь поразилась сходству отца и сына, лишь отдельные незначительные черты отличали их друг от друга. Так, при ближайшем рассмотрении, ростом граф был пониже сына, губы у него были тоньше, нос – с небольшой горбинкой, выражение лица казалось добродушнее и мягче, но общее впечатление, как и светлые серо‑зеленые глаза, указывали на их близкое родство.

– Очень приятно, баронесса, – проговорил он, улыбаясь. – Очень.

Подходили остальные мужчины. Докки машинально здоровалась с ними, с волнением ожидая встречи с Палевским. И вот он склонился над ее рукой со своим «madame la baronne» – необычайно красивый в темно‑зеленом с золотом мундире, с лентой и блестящими орденами на шее и груди. Она затрепетала, увидев его так близко, и отчаянно заволновалась, когда его губы прикоснулись к ее руке. Ей хотелось надеяться, что он чуть продлит поцелуй или сильнее, чем предписывал обычай, сожмет ее пальцы, пока она неловкими и сухими губами дотрагивалась до его лба. Увы, его приветствие ничем не выделялось среди других. Он даже не выказал нарочитого равнодушия или холодности – вообще не проявил ни намека на какое‑либо чувство.

Докки же находилась в мучительном смятении. Всего несколько часов назад она обмирала от страсти в его руках, а он был в ней, в запретном и сладостном тепле ее тела. Воспоминание о сцене в гостиной, о злосчастных панталонах, которые она пыталась запрятать под подушку, залило ее лицо румянцем, и ей пришлось опустить голову, чтобы он не заметил ее замешательства. Она уже не злилась на него. И не только потому, что тысячу раз пожалела об их разрыве и о своих глупых словах, вынудивших его на ответную резкость, но и потому, что наконец прочитала его письма и знала, что он имел все основания быть на нее сердитым. Но теперь их отчуждение было слишком велико, чтобы его можно было исправить или преодолеть. Ей было невозможно забыть его циничные слова, он же вряд ли когда простит ей отповедь, вызванную обидой и непониманием. И никогда ему не узнать, что она не писала ему лишь потому, что не получала его писем и не предполагала, что он так же тосковал по ней, как и она – по нему.

Когда он отходил, она не удержалась и посмотрела на него. Но напрасно: их взгляды на мгновенье встретились, и глаза его остались безучастны.

– Бабушка ворчит, что мало гостей, – сказала подошедшая к Докки Ольга, едва был закончен ритуал приветствий. – Всего где‑то около шестидесяти вместо обычных восьмидесяти.

– Время военное, – рассеянно рассматривая блюдо с рыбой, ответила Докки. Есть ей не хотелось, но приходилось что‑то пробовать, чтобы не вызывать недоумения других гостей.

– Где княгиня набрала нужное количество мужчин, если большинство сейчас в армии? – спросила она, подцепляя вилкой кусочек севрюги.

– С миру по нитке, – хмыкнула Ольга, потянувшись за пирожком с грибами. – Пригласила каких‑то сановников, дипломатов, холостых офицеров Главного штаба и Адмиралтейства. Она невероятно довольна, что ее приглашение принял французский герцог – вон тот чернявый, невысокого роста, – Ольга показала глазами на щуплого господина во фраке с лентой через плечо. – В начале лета он приехал из Швеции – спасался от Бонапарте, а угодил как раз к войне. И английский посланник граф Уильям Каткарт, румяный, с пышными бакенбардами, что стоит с князем Рындиным. Ну и конечно, как она говорит, «неимоверное счастье», что ее любимец граф Поль Палевский после ранения надумал долечиваться в Петербурге и смог посетить ее сегодняшнее собрание. Кстати, – добавила Ольга, понизив голос, – здесь и Жени Луговская – бабушка никак не могла не пригласить ее – ведь они дальние, но родственницы.

Докки проследила за взглядом Ольги и увидела княгиню Жени в блестящем розоватом платье в окружении офицеров. Выглядела она ослепительно. Неподалеку от нее также в кружке мужчин сияла еще одна княгиня – Сандра Качловская.

– Все первые красавицы Петербурга, – пробормотала Докки; ее снедала ревность. По сравнению с этими дамами она, должно быть, выглядела серой мышкой.

«Если он в какое‑то мгновение и пожалел, что наши отношения оборвались, – обреченно подумала Докки, – то теперь, верно, только рад этому обстоятельству. Ведь любая из этих красоток будет только счастлива обратить на себя – или вернуть – его внимание».

– А это графини Сербины, мать и дочь, вы, верно, встречались с ними в Вильне. Они там были примерно в то же время. Родственницы Палевских. Сербина мечтает выдать свою дочь Надин за графа Поля. Говорят, она всячески склоняет к идее этого брака мать Палевского – графиню Нину.

Докки только теперь заметила ангелоподобное создание в очередном белоснежном кружевном платье. Надин стояла с матерью рядом с Палевскими и застенчиво улыбалась генералу. Он что‑то говорил ей, склоняясь к ее тщательно убранной цветами и лентами головке.

«Пережить несколько часов, – напомнила себе Докки. – Всего несколько часов…»

Ревность ледяными копьями вонзалась в ее сердце, пока она с беззаботной улыбкой обменивалась репликами со знакомыми.

Заиграл оркестр на хорах столовой, дворецкий, с переброшенной через руку белоснежной салфеткой, пригласил гостей к трапезе, и под звуки полонеза все двинулись парами в соседнюю залу, где покоем стояли роскошно сервированные столы. Докки провел в столовую какой‑то господин, имени которого она не запомнила, и усадил ее на правую сторону стола, отведенную для дам. В центре было место хозяйки, от нее рассаживались гостьи по чину и титулу. Мужчины занимали левую сторону. Место Докки оказалось между немецкой баронессой и еще какой‑то дамой, мало ей знакомыми, благодаря чему с ними можно было не вести утомительные разговоры ни о чем.

Она переглянулась с Ольгой, сидящей неподалеку, на дальнем конце стола увидела Мари с Ириной, на мужской половине – также в конце стола Ламбурга, заведшего шумные разговоры со своими соседями. На почетных местах рядом и напротив княгини Думской расположились самые высокопоставленные гости. Среди них находился и Палевский. Он сидел напротив, неподалеку от Докки, рядом с английским посланником, с которым изъяснялся на превосходном английском языке.

«Везде чувствует себя, как рыба в воде», – подумала Докки и посмотрела на двери столовой, где появились лакеи с огромными подносами. Оркестр заиграл новую мелодию – обед начался.

Она едва дотрагивалась до предлагаемых блюд, не столько прислушивалась к разговорам, сколько думая о своем. Палевский ни разу не посмотрел в ее сторону, она тоже старалась не замечать его, уткнувшись взглядом в тарелку, бессознательно ковыряя что‑то вилкой, но нет‑нет, да украдкой все же косилась на него. И ей не верилось, что этот чужой теперь для нее человек, этот видный строгий генерал, с которым почитали за честь общаться самые значительные и важные лица государства, некогда добивался ее внимания, держал в своих объятиях, писал ей – ей! – невыносимо нежные письма и был отцом ее будущего ребенка. На глаза навернулись слезы, она моргнула и схватилась за бокал с разбавленным вином, пытаясь запить мучительную горечь, которой отдавали все попробованные ею яства этого роскошного обеда и ее собственные мысли.

Шли перемены блюд, провозглашались тосты – за государя императора, за Россию, за победу над Бонапарте, за хозяйку‑именинницу. Беседы становились все непринужденнее, громче. Гул голосов, звон приборов и бокалов, музыка сливались в тягучий единообразный шум; по зале душным облаком расползались запахи пищи и духов, смешанные с острым ароматом хризантем, чьи лепестки были разбросаны по белоснежным скатертям, покрывающим столы. Букеты с цветами стояли и в нишах окон, по углам столовой, между буфетами и шкафами с серебряной и фарфоровой посудой.

Докки замутило. Она глубоко вздохнула, попила холодной воды и, чтобы отвлечься, прислушалась‑таки к разговорам, ведущимся за столом.

– Невозможно представить, что им пришлось вытерпеть, – пронзительным голосом рассказывала одна из дам о своих знакомых, бежавших от французов из Москвы. – Станции грязные, заполненные живностью – от кошек и телят до кур, дым от печей, насекомые… И еще турки…

– Какие еще турки? – удивилась ее соседка.

– Пленные с турецкой войны, – пояснила рассказчица; ею оказалась графиня Сербина. – Представьте, после заключения нами мира с Турцией они уверяют, что являются верными друзьями России. Де ненавидят французов, посмевших напасть на нас, и все такое прочее. Ходит анекдот, как неким пленным туркам весьма понравились две юные барышни из Москвы и они предложили выменять девушек на двух своих полковников. Каково, а?! Мать девиц, конечно, возмутилась, заявила, что дружба Турции с Россией зашла слишком далеко, посадила дочерей в карету и увезла их в Рязань.

Дамы ахали, качали головами и со смешками переглядывались.

– Слышала, в Москве происходят ужасные бесчинства, – продолжала Сербина. – Французы жгут и разоряют дома, в церквях устраивают конюшни. Меня весьма тревожит наш особняк. Мы оставили в нем сторожей, конечно, чтобы те сберегли хоть что из вещей – там добра тысяч на… тридцать‑сорок…

На другой половине критиковались принятые в свете французские обычаи.

– Все подражали французам и доподражались, – уверял некий господин, при этом говоривший по‑французски. – Переняли у них разврат, пороки, вообще все дурное, что только там водится. Французские романы, французские моды, обычаи… пора, пора вспомнить о матушке‑России.

Его слушатели – также по‑французски – полностью одобряли его слова, призывая бороться с засильем французских поветрий в обществе.

Поодаль военными обсуждались маневры русской армии. Одетый с иголочки молодой штабной офицер громко и взволнованно возмущался:

– Об армии ничего не известно! Где она, куда увел ее Кутузов, отдав французам Москву на поруганье?

– Он шлет весьма странные донесения – то отходит к Рязани, то к Калуге, – сообщил другой штабной.

– Кружит, кружит, – взмахнул руками первый. – Из свиты князя никто не ведает и не понимает его планов, потому как, уверен, никаких планов у него вовсе нет. Спрашивается, зачем меняли командующего? Воля ваша, ведь надеялись, что уж Кутузов‑то остановит француза, а он под Можайском только бой дал, да и ноги унес. Не удивлюсь, если и его запишут в изменники, как Барклая, которого все, все без исключения, презирают и ненавидят – предателя, изменника и труса.

– Почему же все? – послышался голос Палевского. – Я, например, весьма уважаю графа Барклая‑де‑Толли и отношусь к нему как к способному, храброму и преданному своему делу военачальнику.

– Большего зла, чем министр причинил России – быть не может! – вспыхнул офицер, чуть стушевавшись. Он определенно не ожидал, что знаменитый Палевский вступится за пинаемого всеми Барклая.

– И что же за зло принес Барклай‑де‑Толли России? – Палевский сузил глаза, что не сулило ничего хорошего.

– Как это – что за зло? – растерялся офицер. – Отдал без боя все западные земли!

– Видимо, ежели бы вы командовали армией, то со стотысячным войском в один момент разгромили бы вчетверо превосходящие силы Бонапарте, – усмехнулся Палевский. – Жаль, этого не знал государь, отдавая приказ об отступлении наших армий.

– По‑позвольте, – пробормотал сконфуженный штабной, покраснев от насмешливого тона боевого генерала. – Все знают – Барклай оставил Вильну, оставил дрисский лагерь…

– По приказанию государя, – напомнил ему Палевский.

– Государь лишь внял его советам, – не уступал офицер, но уже не так уверенно. – А в Витебске его величества не было – но Барклай ушел оттуда без сражения.

– Вы считаете, в Витебске у армии было больше условий для сражения, нежели прежде?

Штабной судорожно силился подыскать аргументы, цепенея под взглядом Палевского. Наконец он выпалил:

– По картам видно, что под Витебском есть удобное и ровное место…

– Вероятно, оно выглядит очень удобным и ровным на карте, – продолжал Палевский, но в глазах его засветился едкий огонек, – на деле же всю эту гладкую на бумаге местность покрывает густой кустарник, леса, затрудняющие сообщения между войсками, и пересекает глубокий овраг, через который без специальных спусков невозможно перевезти артиллерию? А было ли по карте понятно, что местность слишком обширна и требует гораздо большего количества сил? И что наша армия, по‑прежнему значительно уступающая числом противнику, оказалась бы в ловушке на этой удобной, по вашему мнению, местности?

Офицер растерянно оглянулся на своих собеседников, только что поддерживавших его слова. Но те молчали, не осмеливаясь спорить с Палевским – генералом, прошедшим в боях весь тот путь, который они видели только на картах.

– Абсолютно все знают, что Барклай – предатель, – вдруг подала голос графиня Сербина. – Уверяю вас, граф, и в Москве, и везде в других местах мы только и слышали эти утверждения.

– Вам простительно заблуждаться, мадам, – подчеркнуто любезно ответил ей Палевский. – Вы слишком далеки от военных дел. Народ же судачит потому, что наша армия отступала под командованием Барклая‑де‑Толли. Но распространители этих досужих и несправедливых слухов не предполагают или не желают задуматься, что отступление это было вызвано многими крайне весомыми причинами, а командующий как раз сделал все – с присущей ему твердостью духа, самоотверженностью и военным искусством, – чтобы уберечь подвластные ему войска от бессмысленной гибели. Тогда любое сражение – не случайно именно этого добивался Бонапарте – привело бы к полному уничтожению нашей армии и проигранной войне. Только недальновидный глупец стал бы устраивать показательный бой с превосходящим противником, исход которого заранее был предрешен, что было очевидно любому мало‑мальски опытному офицеру. К нашему счастью, генерал Барклай‑де‑Толли проявил себя умным и дальновидным военачальником.

Палевский откинулся на стуле и обвел взглядом разом притихших слушателей.

– Но под Можайском[28]наша армия выдержала сражение и не была разгромлена, – пробурчал штабной, не в силах смириться со своим поражением.

– Под Можайском на нашей стороне сражались уже объединенные армии, усиленные резервами и ополчением, – резко ответил Палевский. – К этому времени и французы порядком подрастеряли свои силы – как‑никак, им пришлось с боями пройти более восьмисот верст. Убитыми, ранеными, больными, – он пожал плечами. Ретивый офицер озадаченно покрутил головой и замолчал.

– За наших храбрых офицеров! – поспешно провозгласил тост кто‑то из статских.

Все шумно зааплодировали, а лакеи засуетились, разливая шампанское в высокие бокалы.

Последовала очередная смена блюд – и столы начали приготавливать к десерту. Слуги специальными щетками смели со скатертей крошки, официанты внесли вазы с разноцветным мороженым – фисташковым, лимонным, вишневым, сливочным. На огромных блюдах сине‑желтыми язычками пылало модное пирожное «Везувий на Монблане». Перед гостями появились хрустальные вазочки со свежими фруктами, вареньем, конфетами; огромные тарелки с бланманже, бисквитами под взбитыми сливками, зефирами, подовыми сладкими пирожками; холодные кисели и компоты. Все гости с немалым оживлением принялись лакомиться десертом, будто перед этим не было семи или восьми перемен блюд: ни супа, ни индеек в лимонах, ни гусей с яблоками, ни котлет, ни жаркого из дупелей, ни голубых щук, ни молочных поросят.

Докки дотронулась лишь до лимонного мороженого, не слишком сладкого, с приятной кислинкой на вкус. Рядом судачили соседки по столу, обсуждая чьих‑то непутевых мужей.

– Каково, скажите, видеть это женщине, у которой есть хоть какие чувства? – взволнованно вопрошала некая дама. – Хорошо, когда глупость или легкомысленность затмевают очевидные истины, но для тех особ, которые понимают неверность мужей…

– Меня возмущают такие ситуации, – отвечала ей другая. – Спрашивается, как же нам не бояться замужества, когда перед глазами подобные примеры?

– Нынче дамы взяли в моду скверно питаться, – говорили напротив, на мужской «половине». – Ложечку проглотят, крылышко отщипнут… По мне, так нет ничего приятнее женщины с аппетитом, в теле, чтоб и щеки румяные, и глаза блестящие… И прочее – все как положено…

Докки подняла глаза от своего размякшего, подтаявшего мороженого и заметила, как Палевский бросил быстрый взгляд на ее тарелку. «Он тоже предпочитает женщин с хорошим аппетитом», – подумала она, вспомнила, как в той березовой роще на поляне он подкладывал ей куски мяса с хлебом, и еще сильнее расстроилась.

После обеда гости перешли в библиотеку и гостиные. Одни музицировали у фортепьяно, другие уселись за бостонными столами, желая перекинуться в партию‑другую, третьи, собравшись кружками, беседовали, пока в столовой перед танцами лакеи убирали столы.

– Вы что‑то бледны, – обеспокоенно сказала Ольга, подойдя к Докки.

– Разболелась голова, – ответила Докки, которая и в самом деле чувствовала себя неважно. – Надеюсь, Софья Николаевна не обидится на меня, если я вскоре покину ее дом? Только не знаю, как бы мне уйти, не привлекая к этому ничьего внимания.

– Дождитесь начала танцев, – посоветовала ей Ольга. – Сейчас ваш уход может кому‑то броситься в глаза, а во время танцев этого никто не заметит. Потом я передам бабушке ваши извинения.

– Ma chèrie Евдокия Васильевна, – раздался рядом густой голос Вольдемара. – Надеюсь, вы не откажете мне…

Докки в панике оглянулась. Сзади к ней подходил сытый и довольный Ламбург с розовым лоснящимся лицом.

– …в танце, – сияя, продолжил он. – Несколько кругов польского – как раз то, что необходимо организму после плотного обеда.

– Боюсь, я… – начала Докки, намереваясь отклонить приглашение Вольдемара, но тот с поклоном уже удалился, завидев какого‑то знакомого.

– У вас поразительное терпение, – сказала ей Ольга. – Я бы давно с криками сбежала от него.

– Ох, нет у меня уже никакого терпения, – Докки покосилась на другой конец гостиной, где стоял Палевский с Жени Луговской.

Едва он появился в комнате, как его обступили дамы и вот уже с полчаса не оставляли в покое. То возле него крутились Сербина с Надин, то еще какие‑то матроны с дочерьми, Сандра Качловская, графиня Мусина, сестра Палевского Наталья Марьина со своими приятельницами, а теперь его вниманием завладела Жени. Она положила руку на его рукав и что‑то оживленно ему говорила. Он же, вежливо наклонив голову, внимательно ее слушал. «Интересно, они договариваются о свидании, – думала Докки, – или это обычный светский разговор, идущий между бывшими любовниками?» Она представила, как Палевский обнимает и целует Луговскую – как еще сегодня целовал ее саму, – и беспомощно зажмурила глаза, будто это могло помочь избавиться от картин, созданных разгулявшимся воображением.

– О, бабушка, – сказала Ольга.

Докки, вздрогнув, оглянулась и увидела, что к ним подходят княгиня и Нина Палевская.

– Я рассказала графине о ваших вечерах путешественников, – сказала Думская, обращаясь к Докки. – Оказывается – я совсем забыла о том, – граф Поль целый год жил в Англии. И Нина уверяет, что он может рассказать много чего интересного. Думаю, вам следует пригласить Палевских на очередное ваше заседание, дорогая. Я и сама с удовольствием послушаю об Англии. Ехать туда далеко, да и обременительно, а послушать‑то я всегда с охотой… – со свойственной ей бесцеремонностью заявила княгиня, прежде не раз утверждавшая, что лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать, и что ей не пристало терять свое драгоценное время на россказни каких‑то бродяг, которым не сидится дома.

– Баронесса, право, не подумайте, – обратилась к Докки смутившаяся Нина Палевская. – Вы вовсе не должны…

Софья Николаевна перебила ее ехидным смешком.

– Докки будет только счастлива принять вас в своем доме, – она покровительственно похлопала графиню по руке своей маленькой ладошкой. – И кто ж откажется послушать такого молодца? Весь Петербург сбежится.

– Я… я с удовольствием, конечно, – пробормотала Докки, метнув на Думскую укоризненный взгляд. – Разве что… генерал, боюсь, не совсем оправился от ран.

– Когда Поль оправится от ран, то тут же помчится на свою войну, – провозгласила княгиня. – Поэтому нам всем следует пользоваться возможностью, пока он здесь. В состоянии передвигаться – значит, в состоянии и рассказывать.

Она с нескрываемым неудовольствием посмотрела на Палевского и Луговскую.

– Поль! – позвала она его. – Подите‑ка сюда!

Палевский оглянулся, что‑то сказал Жени и, расставшись с ней, направился к их кружку.

– Нас приглашают на вечер, для которого вам следует подготовить рассказ об Англии, – объявила ему Думская. – Потешите меня, старушку…

– Непременно потешу старушку, ежели вы меня ей представите, – галантно отозвался он. – А что за вечер и у кого?

– У баронессы фон Айслихт, – довольно захихикала княгиня и погрозила ему пальцем:

– Не притворяйтесь, будто вы с ней незнакомы.

– Madame la baronne, – Палевский, не глядя на Докки, поклонился.

Докки была готова растерзать Думскую, поставившую ее в такую неловкую ситуацию. На помощь пришла графиня.

– Мы с Софи заговорили об Англии, и ей вздумалось послушать твой рассказ о поездке, – сказала Палевская сыну. – Оказывается, баронесса устраивает вечера, на которых собираются путешественники, и княгиня загорелась увидеть там вас.

– Боюсь, я путешествовал так давно, что мало чего помню и окажусь неважным рассказчиком, – ответил он. – К тому же не хотелось бы обременять madame la baronne.

Опять это едкое обращение! Докки с негодованием посмотрела на княгиню, та невинно ухмыльнулась и заявила:

– То‑то вы с английским посланником так живо обсуждали английские усадьбы. Мне страсть как хочется послушать о садах… как бишь их…

– Ландшафтные парки, – подсказала бабушке Ольга.

– Запамятовала, – отмахнулась от нее княгиня, известная своей отличной памятью.

– Поль расскажет вам, – Нина ласково дотронулась до руки сына. Тот пожал руку матери и поклонился Софье Николаевне:

– Всегда к вашим услугам, ваша светлость, – и хотел было отойти, как к ним подошли его сестра с отцом.

– Там так весело, – сказала Наталья, показывая на шумный кружок посреди гостиной. – Играют в буриме. Я тоже пыталась, но у меня…

– Вечные проблемы со стихосложением, – улыбнулся граф Петр. – Еще в детстве, помню, она исписывала пуды бумаги, пытаясь составить рифмы, но ничего поэтичнее «кукла – лошадка» у нее не получалось.

– Но сейчас же я сочинила, – засмеялась Наталья. – Пастушка шла по лугу, Блестел в траве ручей. Обреченная на муку От его очей…

– Все в рифму, Наталья Петровна, – сказал кто‑то из гостей.

Докки обнаружила, что они как‑то неожиданно оказались в центре большого кружка составителей буриме, переместившегося сюда вслед за Палевскими.

– Поль, помогай, – обратилась к брату Марьина. – Первые строчки у меня, мне кажется, на редкость удачны. Придумай две последние.

– Пастушка обречена на муку от очей ручья? – рассмеялся Палевский. – Лови последние строчки: За что меня на муку Вверг блеск твоих очей?

– Я была уверена, что ты что‑нибудь придумаешь, – шепнула ему сестра и воскликнула: – Вот еще рифмы: ропот – шепот, бой – покой.

– Мне слышался ропот, в тиши будто шепот, – сообщила какая‑то девица.

– Знаменосец шел в бой, предчувствуя в нем свой покой, – громко продекламировал Вольдемар, всегда желающий находиться в центре событий.

– Вступив едва в свой первый бой, ты обретешь в нем свой покой, – выкрикнул молодой офицер из задних рядов.

– Поль, – потянула брата за рукав Наталья.

– Хм… – Палевский задумался и негромко прочитал:

Что жизнь? Судьбы невнятный ропот,

То бала блеск, то смертный бой,

И летней ночи нежный шепот,

И страсть, и горечь, и покой…

Он не смотрел на Докки, а ее мгновенно бросило в жар, едва он сказал «летней ночи нежный шепот». И показалось, почудилось, что это не случайно пришедшая ему на ум фраза: он что‑то хотел ей этим сказать? Напомнить о той волшебной летней ночи, когда они были так близки? Когда была жива страсть, которая потом сменилась горечью разлуки и ожидания… И покой… Неужели он теперь испытывает только чувство покоя? Она в волнении сжала руки, гости же разразились аплодисментами.

– Браво! – воскликнула Думская.

– Браво! – зашумели гости.

– Он такой способный, – негромко заметила графиня Палевская с той гордостью в голосе, с какой любящая мать восхищается собственным ребенком.

– Молодец, Поль, – одобрительно кивнул его отец.

– Вот вам и несозвучные рифмы, – сказал кто‑то в толпе.

– Ах, граф, и как это у вас получается?! – кокетливо протянула одна из дам.

– Да вы поэт, батенька, – пробасил пожилой господин в орденских лентах. – Верно, балуетесь стихами?

Палевский лишь вежливо улыбнулся уголками рта:

– К счастью, не балуюсь – нет на то ни времени, ни охоты. Сочинение стихов – забава юности. Лишь настоящие поэты – как наш господин Жуковский, лорд Байрон или прочие известные всем сочинители, – занимаются поэзией серьезно, в силу собственных предпочтений и дарованного им таланта.

Из залы, где намечались танцы, раздались звуки настраиваемого оркестра.

– Верно, уже можно начинать, – княгиня обернулась на дворецкого, тот поклонился, и она взглянула на Палевского.

– Уважьте меня проходом польского, Поль, – кокетливо сказала Думская. – В мои годы о таком кавалере можно только мечтать, да я уж не упущу случая, чтоб не выбрать себе вас в пару.

– С удовольствием, мадам, – он подставил ей свой локоть, за который она проворно ухватилась.

Палевский же на мгновение остановил задумчивый взгляд на стоявшей чуть поодаль баронессе и повел свою даму к дверям. За ними потянулись оживленно переговаривающиеся гости. Ламбург подошел к Докки и подал ей руку, на которую она была вынуждена опереться.

Она механически выполняла фигуры полонеза, пытаясь понять, для нее ли предназначались строки его четверостишия. «Или я вижу слишком много там, где ничего нет? Или таким образом он желает уязвить меня за отповедь, им полученную?» – думала она, не спуская глаз с первой пары, в которой Палевский шел с княгиней Думской. Он был бледен, выглядел нездорово, и Докки заметила, как свободным локтем он дотрагивался до раненого бока, будто хотел прижать больное место, но, спохватившись, отводил руку, и шаг его был не так тверд, как обычно.

Вольдемар что‑то рассказывал, но она не слушала его, голова все тяжелела, и Докки желала одного – поскорее оставить этот дом, чтобы найти успокоительное уединение в стенах своей спальни.

Такая возможность ей представилась после окончания танца, – а он показался ей бесконечным, – когда танцующие смешались с толпой, стоящей у стен. Докки, с трудом отвязавшись от Ламбурга, нашла Ольгу и предупредила ее, что уезжает домой. Та тут же отправила лакея распорядиться насчет экипажа, Докки двинулась следом и уже на выходе из залы увидела Палевского, стоявшего с Сербиными. Он протягивал руку ангелоподобной Надин, приглашая ее на вальс, звуки которого как раз полились с хоров.