Глава V. И сражение произошло – в конце августа

И сражение произошло – в конце августа. Сначала стало известно о боях под Можайском, где наконец сошлись русская и французская армии. Потом пошли более подробные сообщения о сражении, которое длилось несколько дней, и количество погибших и раненых с той и другой сторон исчислялось десятками тысяч.

Эти волнующие дни Докки много времени проводила с Ольгой и Катрин, ужасно переживающих: одна за мужа, другая – за барона Швайгена, по всем прикидкам успевшего добраться до армии как раз к этому сражению.

Как‑то Ольга, заехавшая одна, не выдержала и призналась в своем увлечении Швайгеном.

– Знаю, что в Вильне он ухаживал за вами, – сказала она. – Я никогда не посмела бы даже взглянуть на него, если б не была уверена, что вы равнодушны к нему. Он намекал мне, что вы не ответили на его чувства.

– Вы можете быть покойны, – заверила ее Докки. – Я всегда относилась к Александру Карловичу с симпатией, но исключительно дружеской. Да и он не питал ко мне более возвышенные чувства, нежели обычное расположение. Просто нам всегда было приятно находиться в обществе друг друга.

– За годы моего вдовства он первый мужчина, который затронул мое сердце, – прошептала Ольга. – И если сейчас с ним что‑то произойдет…

Докки лишь ласково похлопала ее по руке, понимая, что слова сочувствия сейчас мало значат. Погибших было очень много, и с каждым днем число их увеличивалось. Она тоже была истерзана переживаниями за Палевского. Все прежние волнения по поводу его отношения к ней отошли далеко на задний план. Теперь она могла думать только о том, что с ним, и надеяться, что он жив и здоров. Докки даже немного завидовала Ольге, нашедшей в себе силы открыто признаться в любви к Швайгену. Сама она так и не рискнула рассказать о собственном кратковременном романе с Палевским и своих чувствах к нему, опасаясь, что отъезд за границу, а впоследствии появление у нее ребенка будет легко связать с ее увлечением графом.

Они сидели в библиотеке и ждали Катрин, которая опаздывала и появилась спустя почти час после назначенного времени – бледная и заплаканная.

– Григорий ранен, – сообщила она встревоженным подругам и медленно опустилась в кресло. – Мне передали из Главного штаба.

– Как он ранен? – спросила Докки, пораженная страшной новостью.

– Не знаю, – простонала Катрин. – Ничего не знаю. Пришли списки – несколько генералов убито, около десяти – ранены. В их числе – мой муж и Палевский.

У Докки потемнело в глазах. Лица Ольги и Катрин затуманились, расплылись, голоса подруг зазвучали глухо и неразборчиво. Она изо всех сил вцепилась в подлокотники кресла, мысленно приговаривая: «Он ранен, не убит, всего лишь ранен…» Но все – и она в том числе – знали, что в списки Главного штаба не попадают легкораненые, которых достаточно перевязать или наложить пару швов в полевом госпитале. В списках числятся те, кого с поля боя вынесли на носилках: порядком изувеченных, со смертельными ранами в грудь или живот, с раздробленными или оторванными конечностями, тяжелыми контузиями. Такие раненые – в большинстве случаев – умирали через несколько часов, дней или недель – от горячки или гангрены.

– Я поеду к нему, – услышала она слова Катрин. – В Главном штабе разузнаю, в каком он госпитале.

«Она собирается поехать к Палевскому?! – удивилась Докки, но тут же сообразила, что Катрин говорит о своем муже. – Бедняжка Катрин! Но ей хотя бы можно поехать к нему, а мне и в этом отказано…»

– Через друзей мужа постараюсь разузнать о бароне, – пообещала Катрин поникшей Ольге. – Его нет в списках, так что есть надежда.

– А что… что с генералом Палевским? – не удержалась Докки. – Тоже неизвестно?

Участливые взгляды подруг обратились на нее.

– Я поспрашиваю, – сказала Катрин. – Командующий корпусом слишком заметная фигура. Известия о нем быстро долетят до Главного штаба.

– Он ранен! – расплакалась Докки после ухода Катрин и Ольги. – Он ранен, может быть, при смерти…

– Ну, ну, барыня, – Афанасьич сунул ей в руки чашку с травяным настоем. – Не думайте о худшем. Он молодой и крепкий, авось обойдется.

– Какой за ним уход? Кто рядом с ним? Или он один… О, как я хотела бы быть сейчас возле него, помочь ему, облегчить его страдания…

– Лучший уход, – заверил ее слуга. – Не рядовой – чай, генерал, командир. И лекари, и обслуга – все у него есть.

– Думаешь? – с надеждой спросила Докки.

– Уверен, – Афанасьич помрачнел. – Вон, Тишка, сын мой, в солдатах погиб – как, где – ничего не известно. И могилы нет, да и как помирал – тоже не знаю. Может, ранили его, и он там на поле один лежал, кончаясь в мучениях… А барона покойного и подняли, и тело сюда доставили, потому как генерал.

Афанасьич никогда не говорил о погибшем сыне, но теперь в его голосе прозвучала такая мука, что Докки поняла, как он страдал все эти годы, представляя, как его ребенок умирал в боли и одиночестве на далекой чужбине. Она содрогнулась, полная сострадания к слуге и его сыну, и дотронулась до руки Афанасьича.

– Когда закончится война, мы непременно съездим в Австрию, на то место, – сказала она, досадуя, что не догадалась прежде отвезти Афанасьича на общую могилу, где мог быть похоронен его сын.

– Вы своего ребеночка‑то пожалейте, – дрогнувшим голосом произнес он и сдвинул брови. – Ваши переживания орлу сейчас не помогут, а дите – оно все чувствует, все материнские слезы. И мысли, чтоб поехать к нему, из головы выкиньте. Родные его примчатся, заберут из госпиталя и всем обеспечат. Вам там делать нечего, да и неизвестно еще, как он ваше появление приветит. Коли сговорено что было бы, то дело другое, а так…

Он в сердцах махнул рукой. Докки всхлипнула, стараясь успокоиться. Разумом она понимала справедливость слов Афанасьича, но сердце ее саднило и обливалось кровью.

На следующий день стараниями Катрин выяснилось, что Швайгена не было ни в одном из списков погибших или пострадавших в сражении, это позволяло Ольге надеяться на лучшее. Григорий Кедрин был ранен в ногу, а Палевский – в грудь. Катрин также узнала, что госпиталь, куда повезли генералов, находится в Москве, и к вечеру выехала из Петербурга, оставив детей – сына восьми лет и шестилетнюю дочку у своей матери. Катрин должна была быть еще в дороге, когда поступили известия, что Москва занята французами, а русская армия отошла то ли к Рязани, то ли к Подольску.

– Боже мой! – причитала Ольга. – Успели ли вывезти из города раненых?! Что Катрин?! Неужели это конец?! Армия разбита, Москва захвачена?!

– Катрин узнает по дороге, что в Москву ей не попасть, – сказала Докки. Она сама пребывала в ужасной панике, но пыталась успокоить и себя, и подругу. – Раненых наверняка вывезли вместе с армией. И вообще говорят, что это сражение под Можайском мы выиграли.

– Как же – выиграли? – удивилась Ольга. – Отступили, отдали Москву…

– Мне объяснили, – сказала Докки, – что наша армия не была побеждена, потому как ее отход происходил не под давлением или преследованием французов, а преднамеренно, в организованном порядке.

Эту разницу между тактическим отходом и вынужденным отступлением битых полчаса втолковывал ей один из сослуживцев покойного мужа, которого она поутру встретила в городе. Волнения по поводу отхода русской армии и сдачи Москвы слились с тревогой за Палевского. Уверяя себя, что его никак не могли оставить в захваченном неприятелем городе, она пыталась утешиться тем, что было бы куда хуже, получи он ранение в живот. Грудь – это сердце и легкие. Задетое сердце означает мгновенную смерть, но с пораженными легкими можно выжить. У ее соседа по Ненастному во время австрийской кампании было пробито легкое. Дыхание у него было хрипловатым, иногда его мучила одышка, но он выжил – и это было самое главное.

«Только бы не началась горячка», – твердила она, зная по многим рассказам, что проникающие раны обычно воспаляются, поднимается жар, и раненые могут выжить исключительно благодаря крепкому организму и хорошему уходу.

Докки надеялась, что с Палевским находятся его мать или сестра, мечтая самой оказаться рядом с ним и иметь возможность о нем заботиться, что было, увы, неосуществимо. Ей оставалось только горячо молиться за него, всю свою любовь к нему и нежность изливая на его ребенка, в ней растущего.

В десятых числах сентября она получила на руки паспорта, и они с Афанасьичем могли уезжать из Петербурга. Была продумана сложная система пересылки писем, чтобы никто не мог догадаться, что она живет за границей. Она всем говорила об отъезде в Ненастное, куда и следовало в дальнейшем направлять для нее письма. Из поместья же управитель должен был пересылать почту в Швецию через Петра Букманна.

– Когда уезжаем, барыня? – поинтересовался Афанасьич, когда Докки сообщила ему о полученных паспортах.

– Ммм… на следующей неделе? До Швеции ходит много судов, мы сможем отплыть в любой день.

– Ну, на следующей неделе, так на следующей, – он лишь покрутил головой, но более ничего не добавил.

Афанасьич спешил уехать прежде, чем в обществе кто‑нибудь заметит ее беременность. Но у нее был еще маленький срок – чуть больше двух месяцев, талия ее по‑прежнему оставалась стройной, и… ей ужасно не хотелось уезжать из России. Ее безумно страшил отъезд на чужбину, в никуда, в одиночество, и ей казалось невозможным сейчас покидать отечество, находящееся в таком трудном положении, хотя она ничего не смогла сделать для него, разве что сделала пожертвования на нужды народного ополчения. И еще Докки не могла заставить себя уехать, не узнав, что с Палевским.

Он был еще жив, иначе весть о его гибели от раны мгновенно распространилась по Петербургу, но каждый новый день она со страхом выслушивала новости, которыми с ней делились знакомые или привозила Ольга. Багаж, готовый к отъезду, стоял в подвале – баулы и сундуки, набитые большей частью не одеждой – вскоре ей придется шить более свободные платья, а, в основном, книгами, которые в будущем затворничестве могли бы помочь ей скоротать время и разнообразить унылую жизнь.

С очередной почтой прибыло письмо от Катрин. Она описала, как по дороге узнала о сдаче Москвы, как случай помог ей выяснить, что ее муж находится в Твери, где она его и нашла в местном госпитале.

«У Григория рана плохая, – писала она. – Разворочено все бедро и задета кость. На днях я забираю его из Твери, где решительно невозможно находиться: госпиталь ужасен во всех отношениях, а квартира, которую мне с трудом удалось снять, до невозможности убога и сыра. Повезу его за сорок верст отсюда – в имение родственников, любезно предложивших нам кров на любое время, необходимое для выздоровления Григория. Травы Афанасьича делают чудеса (за что ему от меня нижайший поклон): всего за несколько дней гноящаяся рана почти полностью очистилась благодаря прикладкам с настоем, которыми я постоянно обрабатываю пораженные места. Жар еще держится, но лекари уверяют, что он уже не опасен.

Палевского я здесь не застала. Говорят, родные забрали его в крайне тяжелом состоянии из госпиталя и увезли куда‑то на север, в Вологодскую губернию…»

Докки читала письмо вслух Ольге, стараясь сохранять внешнее спокойствие, хотя перед этим – в одиночестве, едва получила послание от Катрин, – расплакалась, прочитав удручающее известие о состоянии Палевского.

– Как жаль, – сказала Ольга. – Такой молодой и сильный мужчина, как граф Поль…

– Будем надеяться на лучшее, – голос Докки все же дрогнул, когда она произнесла эту избитую фразу.

– На следующей неделе, видимо, я уеду, – продолжила она, избегая продолжения разговора о Палевском: за прошедшее время многие из тех, кто находился в числе раненых, своими фамилиями пополнили списки скончавшихся от ран.

– Вы все же решились на отъезд? – с грустью спросила Ольга.

– К сожалению, – кивнула Докки, сославшись на сложные отношения с родственниками, которые не давали ей житья после того, как она отказалась оплачивать их расходы. Еще ее общества постоянно добивались также Мари и Вольдемар. Одна считала, что по‑прежнему остается ее подругой, второй – что часто повторяющиеся предложения руки и сердца в конце концов склонят баронессу составить его счастие. Все это делало жизнь Докки почти невыносимой. Даже не будь у нее веской причины оставлять Петербург, рано или поздно она, скорее всего, сбежала бы не то что в имение, а куда глаза глядят, лишь бы избавить себя от общения с этими удивительно назойливыми людьми. «Не было счастья, да несчастье помогло», – думала она, поскольку ссора с матерью и братом помогла более‑менее связно объяснить, с чего вдруг ей приспичило осенью оставлять город и перебираться в Ненастное.

Ольга, которой не раз приходилось наблюдать за поведением ее родственников, не слишком удивлялась желанию Докки уехать из Петербурга.

– От такого окружения можно и на край света удрать, – заметила она однажды, после того, как на одном вечере Докки нещадно преследовал Вольдемар, не отходя от нее ни на шаг и не давая возможности пообщаться с другими гостями. Едва Докки каким‑то образом смогла от него отделаться, ее перехватила Елена Ивановна и, пользуясь тем, что дочь не могла пренебрегать ею на людях, не менее получаса старательно втолковывала ей о дочернем и сестринском долге перед семьей.

– Но вы же будете на именинах моей бабушки? – спохватилась Ольга. – Она ужасно расстроится, если не увидит вас на своем приеме.

Докки за всеми этими событиями совершенно упустила из виду, что восемнадцатого сентября у княгини Думской состоится празднование именин, которые тем пышнее отмечались, чем более лет ей исполнялось.

– Конечно, я приду, – кивнула она, не желая огорчать княгиню.

«Отъезд все время откладывается, – подумала она. – И на то постоянно находятся вроде бы серьезные оправдания. Но, положа руку на сердце, должна признать, что я сама хватаюсь за любой предлог, лишь бы не уезжать. Даже не учитываю того, что скоро моя беременность может стать заметной, а плавание по осеннему морю будет нелегким, да и опасным. Решено: мы отплываем после именин княгини… как только выяснится, есть ли какая надежда на то, что он оправится от своей раны… Или – нет…»

Погода стояла теплая, и Докки много времени проводила в садике, разбитом за домом, куда из гостиной и библиотеки вели высокие французские окна. Садик был небольшим, но тенистым и уютным, засаженным плодовыми деревьями, березами, липами и кленами, с извилистыми дорожками между подстриженной травой и клумбами, на которых сейчас цвели астры и хризантемы.

Накануне именин княгини Докки как раз гуляла там, любуясь золотистыми кронами деревьев и вдыхая терпкий горьковатый запах осенних цветов, когда перед ней появилась Ольга, явно переполненная хорошими новостями: глаза ее блестели, а на щеках играл румянец.

– Я получила письмо от барона Швайгена! – радостно сообщила она.

Докки с улыбкой смотрела на оживленную Ольгу, подумав о том, какой же славный человек этот Швайген. Нашел возможность – и желание! – написать письмо, понимая, с каким беспокойством и нетерпением его могут ждать.

– Он пишет, что армия стоит у Красной Пахры, – возбужденно рассказывала Ольга, доставая из сумочки сложенный лист бумаги. Она развернула письмо и зачитала:

«От Москвы было пошли форсированным маршем к Рязани, затем поворотили на запад – к Подольску. Шли тихо, ночами по проселкам, в то время как казачьи полки на рязанской дороге сдерживали неприятеля, который считает, что армия отходит на Бронницы. Из Подольска двинулись на старую калужскую дорогу и встали лагерем в Красной Пахре.

Со дня битвы под Можайском, в котором мой полк за четырнадцать часов отбил не менее полудюжины атак неприятеля, сам сделал несколько ответных, и только сильно поредевшим был отведен с поля боя – не было у нас толкового отдыха, коим мы теперь можем насладиться в полной мере. За время маршей люди до того намаялись, что засыпали прямо в седлах, некоторые даже падали с лошадей от усталости. Зато теперь, по расположении полка на бивуаках, мы смогли не только вволю отоспаться, но и устроить настоящую баню в сарайчике, поскольку нам повезло встать у самой деревни. Мне же удача и вовсе улыбнулась: я ночую не в палатке, а в настоящей комнате, хотя она без окон и без дверей…»

– Интересно, как он в нее попадает, – без дверей‑то, – рассмеялась Ольга, на минуту прервавшись.

– Похоже, у комнаты нет стен, – предположила Докки, – хотя об этом обстоятельстве барон умалчивает.

Далее в письме говорилось:

«За можайскую победу государь произвел главнокомандующего князя Кутузова в фельдмаршалы, офицеры получили третное жалованье, а солдаты – по пяти рублей на человека. Ваш покорный слуга удостоен Владимиром 4‑го класса с бантом. Это самая почетная боевая офицерская награда, каковую можно получить только в бою. Можете представить, как я был счастлив и горд ее заиметь? Ни один придворный вельможа, носящий Владимира Первого класса, не поравняется с моим Владимиром с бантом. Меж нами ходит шутка: „Лучше быть меньше награждену по заслугам, чем много безо всяких заслуг“. Многие мои товарищи также получили награды, чему я безмерно рад, ибо подобные поощрения весьма приятны и способствуют новым боевым свершениям.

От Москвы отходили мы неохотно, и ее сдача французам возбудила в армии всеобщее негодование и ропот. Многие опасаются, что занятием Первопрестольной Бонапарте вынудит государя нашего пойти с ним на переговоры, и офицеры грозятся в случае заключения мира перейти на службу в Испанию.

Отдохнув двое суток, теперь мы сожалеем, что дивизия наша переведена из арьергарда, которому выпадет честь новых сражений с противником, коих мы так жаждем. Увы, отсутствие генерала Палевского и назначение на его место нового командующего, не способного столь же умело вести сдерживающие бои, пока не сулит нам активных боевых действий, ежели только вновь не состоится большая битва. Кстати, Палевского более чем заслуженно наградили за августовское сражение орденом Александра Невского с бриллиантами – достойная награда блестящему полководцу.

Надобно сказать, весь наш корпус крайне удручен потерей Палевского, с которым мы познали столько славных побед. Сам я не видел, как он был ранен. Говорят, вынесли его без сознания с поля и в тот же день увезли в тыл вместе с генерал‑майором Кедриным, задетым осколком ядра спустя пару часов…»

Докки только прикрыла глаза, представив, как окровавленный граф откидывается в седле и падает на землю… Воспоминания о сне, что привиделся ей перед тем, как она вышла на балкон покинутой усадьбы и оказалась в объятиях Палевского, все это время тревожили ее. Тогда он приснился ей с перевязанной грудью, рана его кровоточила, а на белой повязке расплывались огромные красные пятна. «Неужели в том сне дано было предугадать о его ране в грудь? – думала она. – Выходит, свыше мне был дан знак, но я не поняла его и не догадалась предупредить Палевского… Ах, но даже если бы я рассказала ему о том – разве смог бы он уберечься от боя и от ранения? Каким образом? Покинуть армию, уйти в отставку? Как глупо это все, как нелепо!»

– В конце письма барон вам кланяется, – несколько смущенно сказала Ольга. – Он пишет, если я сочту для себя возможным передать вам его поклон…

– Все правильно, – откликнулась Докки, прервав свои мысли. – Вам не стоит оглядываться на меня в своих отношениях с Александром Карловичем. И, должна признаться, я очень и очень рада, что между вами возникла взаимная привязанность и что барон не забывает вас даже в столь сложное военное время и находит возможность присылать весточки о себе.

– Ах, Докки! – воскликнула Ольга. – Раньше я не думала, что смогу так откровенно делиться с кем‑то личными переживаниями, хотя всегда чувствовала, что вы – как никто другой – способны понять меня и в случае чего – простить.

– Мне не в чем вас прощать, – Докки пожала руку взволнованной подруги. – И если у вас получится обрести счастье с бароном – мне это будет только в удовольствие.

Ольга немного помолчала.

– Я так боюсь за него, – сказала она. – Не знаю, как хуже: знать, что кто‑то жив, здоров и воюет, но в любой момент может быть ранен или… – она запнулась, а Докки мысленно договорила: «убит» – то слово, которое ныне все боялись произносить не только вслух, но и про себя.

– …или ранен, – как то случилось с Григорием Кедриным, например. Но теперь Катрин, по крайней мере, может быть рядом с мужем, как и надеяться, что с ним не случится ничего хуже, поскольку он уже не на войне и не подвергается ежечасной опасности. Хотя… я слышала сегодня, что князь Багратион скончался от раны…

– Багратион скончался?! – оцепенела Докки и невольно задрожала. Князь был ранен в том сражении под Можайском. Смерть от ран была частой, но услышать, что она настигла и Багратиона, оказалось страшным. «Что же с Палевским?!» – мучительно всполошилась Докки. Решение пришло само собой. «Завтра же попрошу княгиню Думскую написать письмо его матери, – сказала себе Докки. – Княгиня не откажет мне в этом. Пусть она подумает обо мне что угодно, но я должна знать, как он, иначе мне просто не перенести этой неопределенности…» Она настолько погрузилась в свои размышления, что не слышала, о чем еще говорит Ольга. Только упомянутая ею фамилия заставила Докки вздрогнуть.

– Простите, я прослушала… Вы что‑то сказали о Палевском?

– Ну да, – кивнула Ольга. – Я сказала, что он здесь, в Петербурге.