Глава XIII. – В моей душе все перевернулось, и припомнились переживания, которые, к счастью, мне довелось испытать

– В моей душе все перевернулось, и припомнились переживания, которые, к счастью, мне довелось испытать, – растроганная Думская промокнула глаза. – Чей это романс? Никогда раньше его не слышала.

Палевский помедлил, а потом ответил:

– Его написал я.

– Стихи? – уточнила одна из дам с мечтательным выражением на лице.

– И музыку, – он небрежно повел плечами, будто сочинять романсы было делом для него привычным и будничным.

– Что побудило вас написать столь проникновенный романс? – поинтересовалась графиня Логачева. – Впрочем, можете не объяснять. Понятно, что вдохновение снизошло на вас из‑за взгляда прекрасных глаз. Ах, как это романтично!

– Возможно, madame, – Палевский поклонился.

– Счастливица та дама, что смогла вызвать в вас подобные чувства, – не унималась Логачева, хлопая генерала по рукаву мундира.

– Молодость, молодость! – Сербина удовлетворенно покачала головой. – У меня перед глазами встал образ мужчины, плененного прелестной юной девушкой.

Она многозначительным взглядом соединила Надин и Палевского и громко зашептала его матери: «смотрятся вместе…», «прекрасная пара…», «как и следовало ожидать…». Обрывки этих фраз доносились и до Докки, пребывавшей в весьма смятенном состоянии, надеясь только, что ей удается сохранять внешнее спокойствие, тогда как внутри нее все дрожало. Ликующая радость, охватившая ее во время исполнения романса, сменялась в ней то опасением, что она неправильно поняла Палевского, приписав услышанным словам собственный, желанный для нее смысл, то беспокойством, что гости поняли, кому адресованы стихи, как заметили и страсть, так явственно прозвучавшую в голосе генерала. Ей казалось, на нее все смотрят, и так и было. Она ловила на себе то лукавый взгляд княгини Думской, то задумчивый – Ольги, пытливые, с долей зависти взоры дам и любопытные – мужчин. Судя по всему, мало кто остался в неведении относительно ее взаимоотношений с Палевским.

«Зачем, зачем он сделал это прилюдно?!» – терзалась Докки, хотя ей было необычайно лестно осознавать, что сила чувства к ней подвигла его не только на написание столь пронзительных и прекрасных стихов. Его не остановило ни присутствие гостей, ни боязнь открыть привязанность своего сердца, тем обнаружив собственную слабость и обнажить перед всеми душу. В этом был весь Палевский – решительный, дерзкий и бесстрашный. Докки хотелось и плакать, и смеяться от раздирающих ее переживаний, но одно было несомненно: редкая женщина могла удостоиться подобной чести от такого гордого и сильного мужчины.

Она не могла смотреть на него, боясь разволноваться и тем окончательно выдать себя, потому попыталась сосредоточиться на словах подошедшего к ней господина Гладина, похоже, одного из немногих на вечере, кто не понял значения только прозвучавшего романса.

– …уверял, что более не будет писать стихами, потому как сии сочинения искусственны и только мешают отражению истинных чувств, заключая их в тесные рамки пусть и изящной формы, – бубнил он.

– Генерал Палевский так сказал?! – очнулась Докки. – Но ведь его романс самым восхитительным образом подтвердил, что поэзия – как ничто другое – способна передать всю полноту и свободу душевных переживаний.

– Генерал? – Гладин удивился. – Не генерал, баронесса, а немецкий поэт, некий господин Гюнтер Тробман, с которым я водил знакомство в Женеве. Уверяю вас, он не смог бы и вполовину столь поэтично передать нежность сердечной привязанности, как это сделал граф Палевский. При этом следует учесть, что генерал – не литератор, не поэт, а военный, офицер, чья жизнь проходит не за конторкой с пером в руках, а в походах и прочих удовольствиях строевой жизни, коих, признаться, я никогда не понимал. Тот же немец только и делал, что марал бумагу, не создавая ничего путного.

Докки машинально кивнула и краем глаза посмотрела на отца и сестру Палевского – они стояли вместе, тихо переговариваясь. У графа Петра было серьезное, даже мрачное выражение лица, княгиня хмурилась и покусывала нижнюю губу, коротко отвечая на слова отца.

После разъезда гостей Докки в беспокойном нетерпении ожидала возвращения Палевского. Она не знала, как теперь с ним держаться, что говорить и делать, когда он ожидает ответа на свое признание.

«Конечно, он понимает, что я неравнодушна к нему, но хочет, чтобы я сказала это вслух, – думала Докки сначала в библиотеке, когда следила за застрявшими на одном месте стрелками часов, а потом – не в силах усидеть на месте – в садике, куда вышла, чтобы вдохнуть свежего ночного воздуха и остудить разгоряченную сумбурными мыслями голову. – Но неужели, неужели ему достаточно лишь моих слов о любви?»

Ей хотелось надеяться на большее – на что она еще совсем недавно не могла и рассчитывать и о чем глупо было мечтать даже втайне, хотя вслед за объяснением в любви далеко не всегда следует предложение руки и сердца. Можно любить одну, в жены же взять совсем другую. Вновь и вновь ей приходила на память брошенная Палевским реплика: «Или вы предполагали, что прежде я женюсь на вас?» – слова жестокие, пусть сказанные в запале во время ссоры. Но раз они были произнесены, значит, он подозревал, что она – как и многие другие его любовницы – может помышлять об узаконивании их отношений, и ясно дал ей понять, чтобы она не строила планов на этот счет. Если предположить, что под влиянием чувств к ней он переменил свою позицию, то теперь, когда его родные узнали, с кем он проводит ночи, они несомненно будут против того, чтобы Палевский связал себя какими‑либо обязательствами с двадцатишестилетней вдовой.

«Вместо того чтобы радоваться, я умираю от сомнений и беспокойства», – корила себя Докки. Она пыталась прогнать тревожные раздумья и припомнить строчки романса, но от волнения смогла лишь восстановить в памяти «ты – тайна счастья моего» и твердила эти слова как заклинание, пока не отворилась дверь в сад и в ее пролете не показался высокий силуэт мужчины.

Мгновенно растеряв все мысли, Докки поспешила к нему – в его раскрытые объятия, в которых она с наслаждением укрылась от дум, ее снедающих.

– Вы замерзли? – наконец спросил он, но она только помотала головой, уютно устроившись у него на груди, надежно прикрытая его меховым плащом.

– Пойдемте в дом, – он потянул ее к дверям. – Видит бог, я еле выдержал эти часы, сгорая от нетерпения остаться с вами наедине.

Его голос обволакивал, руки, крепко поддерживая, увлекали за собой, в спальню, где, торопливо освободившись от одежды, они ласкали и любили друг друга, пока в изнеможении не растянулись рядом на измятых простынях.

– Вам понравился романс? – спросил он, касаясь губами ее волос, разметавшихся по подушке.

– Очень понравился, – Докки погладила его плечо, в который раз поразившись шелковистости его кожи. – Но неужели у меня действительно был такой холодный взгляд?

– Ледяной, – ухмыльнулся Палевский, целуя ее шею. – Вы сидели в коляске и с осуждением смотрели на меня.

– Напротив – я была покорена той сценой, – запротестовала она. – Вы проявили такое участие к девочке, бросившей ленты, и меня это ужасно растрогало. И потом, когда я увидела ленточку, вплетенную в пряжку уздечки…

– А, так вы заметили?

– Конечно, хотя вы так на меня накинулись тогда…

– Вы не остались в долгу, заявив, что я вам совершенно не нравлюсь. Неужели я вам действительно не нравился? – голос его стал бархатным. – В то время как я совершенно потерял от вас голову.

– Вы потеряли голову? – Докки засмеялась, уткнувшись носом в ямочку у его ключицы. – Никогда не поверю, что вы способны на нечто подобное.

– Полностью и бесповоротно.

– Да вы обрушились на меня, как лавина, заявляя, что я сплошь состою из айсбергов и торосов.

– Мне хотелось увидеть огонь в ваших спокойных глазах. И я его увидел, и тогда окончательно погиб.

– И поэтому вы говорили мне колкости?

– Но вам это нравилось, признайтесь.

– Нравилось, – согласилась Докки, – и ужасно раздражало. Вы будто хотели вывести меня из себя.

– Очень хотел, – Палевский перевернулся на бок, чуть слышно охнул, устраиваясь поудобнее и притягивая ее к себе.

– Ваша рана! – встревожилась Докки.

– Почти зажила, – сказал он. – Афанасьич постарался на славу.

Он стал покрывать ее лицо поцелуями, настойчиво ища ее губы, которые она охотно ему подставила.

– Мне так хотелось, чтобы исчез неприступный вид, который вы на себя весьма успешно напускали, и порой мне это удавалось, – Палевский облокотился, приподнимаясь и вглядываясь в ее глаза. – Я упустил вас в Вильне, но поймал у Двины, а усердный подручный государя, что уничтожил переправу, сам того не ведая, помог нам увидеться вновь.

– А… вы знали, что мост сожжен? – задала Докки вопрос, поиски ответа на который некогда изрядно ее помучили.

Палевский хмыкнул, перебирая пряди ее волос:

– Нет, не знал – эта переправа лежала в стороне от пути следования войск. Хотя должен признаться, что намеренно скрыл от вас наличие еще одного моста неподалеку от места нашей встречи, по которому поезд с ранеными был переправлен на другую сторону реки. Но я не мог расстаться с вами так скоро.

– Я была рада провести с вами эти часы, – прошептала она. – И тому, что все так сложилось. Но… но ведь не выйди я ночью на балкон…

– Но вы вышли…

– Это получилось случайно. Мне приснился сон, будто меня окружают французы, а вы ранены, – она вздрогнула, вспомнив, как проснулась от страха.

– А я мысленно молил вас услышать меня… Так и произошло.

– Я думала, вы уйдете, когда… Когда я не смогла доставить вам удовольствие, – ей было неловко вспоминать тот случай, но ей нестерпимо хотелось узнать, почему он тогда остался и утешал ее.

– Господи, как я мог уйти от вас?! – удивился Палевский. – Мне нужно было не просто удовольствие – мне нужны были вы. Я догадывался, что замужество ваше было несчастливым, хотя не мог и представить, что настолько. И тем скорее мне хотелось вас утешить и показать, что близость мужчины и женщины может быть прекрасна.

– Значит, вы не поверили тем сплетням? – Докки мысленно перенеслась к сцене на террасе дома польского князя, когда они с Палевским оказались свидетелями разговора Жадовой и Байковой.

– Нет, – он покачал головой.

– Но вы решили познакомиться со мной именно после того, как услышали эти сплетни, – заметила Докки.

– Я хотел познакомиться с дамой, увиденной мною на виленской площади. Признаюсь, вы заинтриговали меня – никогда еще ни одна женщина не смотрела на меня с таким неудовольствием.

– Конечно, вы привыкли, что все от вас в восторге, – хмыкнула Докки.

Палевский рассмеялся и сжал ее в объятиях.

– То, что эта сердитая дама оказалась баронессой Айслихт, стало для меня неожиданностью. Но это было уже неважно.

– А почему вы – после… после нашей размолвки – приехали ко мне? – Она все же решилась расспросить его о том неожиданном появлении после ссоры.

– Вы ничего не ели.

– То есть?!

– За обедом вы ничего не ели, – пояснил он. – И еще… У вас был такой растерянный вид, когда я говорил о письмах, будто вы не понимали… Словом, я решил еще раз все прояснить.

«И еще узнал от Ольги, что напрасно ревновал меня к Швайгену…» – подумала Докки.

– Когда же я приехал и увидел их в ваших руках, – продолжал Палевский.

– …то предложили мне их выбросить, – напомнила она.

– Да. Увидев свои письма, я решил, что совершил ошибку, явившись к вам, но вы так смотрели на меня, что невозможно было ошибиться в вашем ко мне отношении. И я был бы болваном, если бы ушел из‑за этих злосчастных писем.

– Они не злосчастные! – воскликнула Докки.

– Но причинили нам достаточно невзгод. Впрочем, все равно я не мог удержаться, чтобы не прижать вас к сердцу. А потом… Вы знаете, что случилось потом.

– Я тогда ужасно перепугалась! И так обрадовалась, когда Афанасьич сказал, что хотя рана еще плоха, но не опасна.

– Обрадовались, когда я чуть не рухнул в обморок?! – делано ужаснулся он.

– Обрадовалась, что из‑за этого вам пришлось остаться у меня.

– И оказаться полностью в ваших руках, – Палевский поцеловал ее пальцы и вновь обнял. – Впрочем, я ничуть тому не возражаю. Кстати, хотел спросить у вас… Я позволил себе некоторую вольность…

– И не одну, – хмыкнула Докки. Его рука как раз в этот момент позволила себе весьма смелую ласку.

– И многие еще впереди, – пообещал он таким голосом, что она покраснела.

– В романсе я обращаюсь к вам на «ты», – продолжил он уже серьезным тоном.

Докки не могла того не заметить. Подобное обращение предполагало особую, задушевную близость и доверие. Но сама она никогда бы не осмелилась…

– Вы позволите мне… Ты позволишь мне? – Он приподнялся, склоняясь над ней, и пламя одинокой свечи загорелось в его глазах.

– Ты, – Докки протянула руку, кончиками пальцев ласково провела по его щеке, и, понимая, что он ждет, сказала: – Я покривила душой, сказав когда‑то, что ты мне не нравишься. Ты нравился мне, отчаянно нравился, но я боялась… боялась не только близости с тобой, но и собственных чувств.

– Но теперь уже не боишься? – губами он коснулся уголка ее губ.

– Я счастлива быть с тобой, – прошептала она, ощущая его желание и задрожав от страсти, мгновенно в ней вспыхнувшей. – Бесконечно счастлива…

Докки потом долго перебирала в памяти их ночной разговор, и сказанные друг другу слова не оставляли ее и утром за завтраком, и после – во время прогулки по парку, куда она отправилась в компании Ольги и княгини Думской.

– Как мне вчера понравилось общаться с вашими путешественниками, – сообщила ей Софья Николаевна, едва они вступили на дорожки парка. За редкими дождями держалась удивительно теплая погода, и солнце на голубом небе пригревало почти по‑летнему.

– Интересные люди, занимательные разговоры, – продолжала Думская, – а не перемывание косточек ближним. Граф Поль сразил своим романсом, – княгиня покосилась на молчаливую Докки и хихикнула. – Надо же, мальчик влюбился! Узнать бы еще в кого, – она похлопала свою спутницу по руке.

– Это мог быть обычный романс, – осторожно заметила Ольга, шедшая с другой стороны от княгини. – Не обязательно влюбляться, чтобы написать стихи о любви. Хотя, должна признаться, граф исполнил романс с большим чувством.

– Страсть, страсть звучала в каждом его слове! Нет, точнее будет – любовь. Да, любовь! – Думская вновь хихикнула, а у Докки закололо подушечки пальцев.

– На следующей неделе мы уезжаем в деревню на именины моей сестры, – сказала княгиня. – Не хотите ли поехать с нами?

– Благодарю вас, но… – Докки замялась.

– Понимаю, понимаю, – Софья Николаевна вновь похлопала ее по руке и заговорщицки подмигнула. – В городе вам сейчас куда интереснее.

«Конечно, она понимает, – Докки покосилась на довольное лицо пожилой дамы. – И радуется, что я не упускаю возможности взять от жизни то, что та мне преподносит…»

– О, Нина! – княгиня замахала зонтиком своим приятельницам, шедшим навстречу, среди которых были Нина Палевская с дочерью, Сербины, графиня Мусина и еще несколько общих знакомых. Дамы приблизились. Послышались приветственные восклицания, обмен репликами о погоде и последних новостях.

– Как я жалею, что не посетила ваш прием, – сказала Мусина Докки. – Все в один голос твердят о восхитительном вечере. В следующий раз уж не пропущу.

– Я буду рада видеть вас у себя, – вежливо ответила Докки, прекрасно представляя, что за разговоры сейчас ходят по светским салонам о вчерашнем собрании путешественников.

«Все равно, – с горечью подумала она, – все равно скоро ни Палевского, ни меня не будет в этом городе», – и украдкой покосилась на графиню Нину, беседующую с Думской.

– Моя дочь пела романс, – сообщила Сербина Мусиной. – Ей так аплодировали! Жаль, конечно, что не было танцев – Надин прекрасно танцует. Все же я считаю, домашние вечера непременно должны включать танцы. Ведь для молодежи это самое лучшее времяпрепровождение!

Сербина подхватила Мусину под руку и повела по аллее, делясь с ней своей точкой зрения на программу светских вечеров. За ними в компании приятельниц двинулась Думская, громко жалуясь на ревматизм, ее измучивший. Ольга и Натали Марьина обсуждали новости из армии, Надин шла с ровесницей – юной дочерью Мусиной, а возле себя Докки увидела Нину Палевскую.

Неловко крутя зонтик в руках, графиня заговорила о вчерашнем приеме, медленным шагом следуя за остальными.

– Признаться, в Москве существовало много салонов, – сказала она. – Политические, исторические, литературные, музыкальные, но о собраниях путешественников я никогда не слышала. Весьма оригинально и занятно. Как вы догадались, что подобные вечера могут быть так интересны?

Докки коротко рассказала ей о своем увлечении географией и записками путешественников, что и натолкнуло ее на идею создания подобного салона. Она напряженно ждала, когда разговор зайдет о Палевском, одновременно надеясь, что графиня все же не осмелится затронуть столь щекотливую тему.

– Мы просто в восторге, – тем временем продолжала Нина со своей застенчивой улыбкой, что так шла к ее задумчивым глазам и тонким чертам лица. – Граф Петр теперь загорелся идеей отправиться путешествовать по Европе после войны – конечно, когда там установится мир. А пока мы ужасно переживаем за Поля. Его рана заживает, и скоро ему вновь отправляться на войну.

Она обернулась к Докки и без перехода спросила:

– Вы давно с ним знакомы?

Докки обреченно вздохнула и ответила:

– Мы познакомились в Вильне перед войной.

– Ах, да, я слышала, что многие поехали в Вильну, когда туда отправился государь.

«Теперь она решит, что я, как и многие легкомысленные дамы, помчалась в Вильну в поисках развлечений», – обреченно подумала Докки, но не стала объяснять графине причину своего вояжа в Литву. Вряд ли ее жалкие попытки оправдать свой поступок смогут что‑то изменить.

– Мы с мужем очень хотели поехать в Вильну к Полю, но он был против, – продолжала Палевская. – Говорил, что опасно находиться рядом с границей, и если начнется война, мы окажемся в непростой ситуации. Словом, он запретил нам приезжать, хотя Элен… Знаете ли, она моя кузина – жена троюродного брата, – уточнила графиня, – со своей дочерью поехала‑таки в Вильну и выбралась оттуда только с помощью Поля. Он очень надежный.

Докки кивнула, полностью соглашаясь с последним постулатом.

– А как вы уехали из Вильны? Вам также помог мой сын?

– Нет, – сухо ответила Докки и поддела носком ботинка опавшие ржавые листья. – Я покинула Вильну еще до начала войны – в первых числах июня.

– Но потом – я слышала – виделись с Полем у Двины?

«Это она узнала от княгини? – Докки метнула в спину Думской убийственный взгляд. – Или… ей об этом рассказал Палевский?»

– Случайно, – сказала она. – Узнав о приближении французов, я поехала в Петербург из своего имения под Полоцком, и по дороге неожиданно натолкнулась на корпус генерала. Граф был так любезен, что выделил сопровождение, которое препроводило меня со слугами за Двину.

– Понимаю, – Нина кивнула, казалось, больше своим мыслям, нежели услышанному рассказу.

«Что она знает? – тревожилась Докки. – Вчера она догадалась о нашей связи из‑за романса и неосторожных взглядов, но у Палевского и раньше были любовницы, – она поежилась от этого, неприятного для нее слова. – Вряд ли графиня имела с каждой из них беседы – ее не касается, с кем проводит время ее сын. Наверное, ее обеспокоили высказанные им чувства, но, предостерегая его от нежелательной связи, она должна говорить с ним – не со мной…»

– Поль, он так занят своей службой, – почему‑то робко заговорила графиня. – Я давно мечтаю, чтобы он остепенился, женился, подарил мне внуков. Он может сделать самую блестящую партию, но пока никак не выберет, – она замялась. – Княгиня упоминала, что вы давно потеряли мужа, и детей у вас нет…

«Детей нет, не считая того ребенка, который зреет сейчас во мне. Вашего долгожданного внука, мадам Палевская. Вы же считаете меня бесплодной и совсем неподходящей женой своему сыну. Не переживайте: он вовсе не намерен на мне жениться», – мысленно высказав это все графине, Докки ускорила шаг. Понятно, что все это было сказано Ниной не случайно. Верно, на семейном совете – Докки вспомнила, как после романса помрачнели отец и сестра Палевского – было решено переговорить с «ледяной баронессой» и намекнуть ей, чтобы она оставила в покое их сына и брата.

– Нет, детей у меня нет, – пробормотала она, желая только догнать своих спутниц и тем прекратить этот мучительный для нее разговор.

– Знаете, я всегда склонялась к тому, чтобы Поль женился не потому, что так надо, не из‑за происхождения девушки или ее приданого, связей – у него самого этого в избытке. И не на красивой внешности или хорошем характере, – сказала графиня. – Мне хотелось, чтобы он женился по любви и был счастлив в браке так, как можно быть счастливым только с любимым человеком. И я – вся наша семья – мы будем рады принять ту девушку… женщину, которую Поль изберет для себя, руководствуясь собственным сердцем и чувствами.

Докки, оторопевшая от подобных слов графини, замедлила шаг и посмотрела на Палевскую. Та улыбнулась, ласково глядя на нее, и повторила:

– Чтобы только он был счастлив…