Глава III. – Пивал я в Оппенгейме ниренштейнское[24]вино, – говорил господин Гладин, которого в свете звали Рейнцем за известное пристрастие к рейнским винам

– Пивал я в Оппенгейме ниренштейнское[24]вино, – говорил господин Гладин, которого в свете звали Рейнцем за известное пристрастие к рейнским винам. – Но показалось оно мне не так хорошо, как гохгейнское.

– Не скажите, – возражал кто‑то из мужчин, составляющих кружок подле столика с закусками. – Гохгейнское вино, конечно, весьма славно, но и ниренштейнское приятно на вкус.

– Гохгейнское считается лучшим из рейнских вин, особливо ежели старое, из погребов…

– Что находится в центре Лондона? – спрашивала известная в Петербурге насмешница графиня Логачева, устроившись на диванчике посреди гостиной.

– Вестминстерское аббатство? Парламент? Тауэр? – наперебой восклицали ее слушатели, но графиня только качала головой на каждый ответ. Когда, перебрав известные лондонские достопримечательности и получив отрицательные ответы, все сдались, графиня торжествующе заявила, вызвав общий смех:

– Буквы «нашь» и «добро»[25].

– …неподалеку на холме видел я российский и китайский маяки, – рассказывал примостившийся в эркере окна заядлый путешественник Жорж Трубин по прозвищу Сибиряк, вернувшийся недавно из очередных странствий по Сибири. – Представьте, конный караульный стоит на специально сооруженном каменном возвышении на разноцветном холме…

– Как это – разноцветном? – спросил кто‑то.

– А потому что в холме этом залежи темно‑зеленой яшмы, которая значительными местами выходит на поверхность.

– Значит, зеленые пятна, а не разноцветные…

– Именно что разноцветные, – хихикнул Сибиряк. – Яшма‑то, хоть и зеленая, но полупрозрачная, испещренная красными жилками.

– Только посмотрите, как все к вам сразу слетелись, – улыбнулась Ольга, принимая из рук Докки чашку с чаем.

– На удивление, – согласилась Докки и с удовольствием обозрела гостиную, заполненную гостями. Третьего дня она разослала записочки с приглашениями на очередной «Вечер путешественников», хотя предполагала, что многие их завсегдатаи, не ожидая приезда баронессы в Петербург, на этот день приняли приглашения в другие салоны. Но неожиданно почти все откликнулись и в назначенное время появились в ее доме, горя явным желанием возобновить приятное для себя общение в кругу единомышленников.

– Все устали от обсуждений политики и войны, – сказала Ольга. – Теперь, куда ни придешь, только и говорят что о наших отступающих армиях да о Бонапарте. Ваш вечер – приятное исключение.

На собраниях любителей путешествий изначально сложилось негласное правило: не обсуждать политические и светские новости, а также хозяйственные, личные и семейные проблемы. И хотя дамы порой вполголоса с удовольствием делились друг с другом какими‑нибудь пикантными сплетнями, а мужчины могли затеять жаркий политический диспут, это рассматривалось скорее как отрадная вольность, какую иногда можно себе позволить в нарушение традиций.

– Так вы виделись с бароном Швайгеном? – чуть погодя спросила Ольга.

– Мельком, – Докки встретила его накануне на Проспекте, когда он с каким‑то своим товарищем направлялся в Главный штаб. – Обещался заехать сегодня. О, вот и он, – сказала она, увидев в дверях гостиной знакомое лицо.

Швайген улыбнулся, заметив хозяйку дома, и быстрым шагом направился к ней. Он сильно похудел после ранения, был бледен лицом, но держался бодро.

– Вы лечитесь более месяца, а мне сказывали, что ранение у вас легкое, – мягко попеняла ему Докки.

– Пустяковое, – весело сказал барон. – Увы, от таких ранений порой случается лихорадка, что со мной и произошло. Но теперь полным ходом иду на поправку, так что рана моя – дело прошлое. Расскажите лучше, как вы выбрались с того места. Без осложнений?

Докки чуть не пролила чай, который в этот момент наливала для Швайгена.

– Э‑э… – начала она, судорожно пытаясь сообразить, что сказать.

Барон, вернувшись в свой полк, все равно узнает, что она ехала в сопровождении Палевского: ведь ее видели многие офицеры. Ее уклончивый ответ в его глазах будет выглядеть подозрительно.

– Э‑э… – она протянула чашку Швайгену и самым непринужденным тоном продолжила: – Мы поехали к Двине, но мост оказался сожжен.

– Как же? – удивился он. – Нас по той дороге довезли до целехонького моста и по нему переправили на тот берег. Верстах в пяти от того места, где мы с вами встретились.

– В пяти верстах? – переспросила озадаченная Докки. Она прекрасно помнила, как Палевский сказал ей, что до Двины тридцать верст. И вдруг поняла и внутренне возликовала: он не отправил ее к ближайшему мосту, а повез с собой, чтобы провести вместе с ней больше времени. Теперь она припомнила, что обоз с ранеными по дороге куда‑то исчез, а она того не заметила.

«Он потащил меня с собой, – с упоением думала она. – Он не хотел со мной расставаться. Разве когда его вызвали к начальству, он действительно отправил меня к мосту, а мост успели сжечь. И мне ужасно повезло, что тот государев адъютант оказался таким остолопом и уничтожил переправу, благодаря чему стало невозможно перебраться на другой берег и…»

Докки почувствовала, как начали гореть ее щеки, схватила свою чашку и склонила к ней лицо.

– Верно, вы заблудились там, – тем временем говорил ничего не подозревающий Швайген.

– Chèrie baronne, позвольте обратиться, – к ним очень кстати подошел Рейнец. – Вы не помните, как называлась эта гостиница в Гарце, на вершине горы, о которой рассказывал нам как‑то господин Крафтманн? Что‑то связанное с Вальпургиевой ночью.

– Господин Крафтманн? – Докки обрадовалась передышке, давшей ей возможность несколько прийти в себя. – Ах, да, она называется «Hexentanzplatz»[26]. Насколько я помню, именно напротив нее – через ущелье – находится знаменитая скала с ровной площадкой наверху, где, по преданию, ведьмы собираются на шабаш.

– «Танцевальная площадь для ведьм»? – рассмеялся барон. – Хотел бы я пожить в гостинице с таким названием!

– И не испугались бы нечистой силы, которая, верно, водится там в изобилии? – развеселилась Ольга.

– В приятной компании и нечистый не страшен, – Швайген выразительно посмотрел на Докки. Она же заметила, как враз потускнела Ольга, перехватив его взгляд. И позже, когда полковник пригласил баронессу на днях на прогулку и она не могла ему в том отказать, опечаленный вид Ольги, пытавшейся скрыть свое разочарование, не оставил у Докки никаких сомнений: ее подруга увлечена Швайгеном.

«Барон предстает в виде рокового героя, – думала Докки после ухода гостей. – Из‑за него я уже лишилась одной подруги, неужели потеряю и вторую?» Но если притязания Мари на Швайгена в качестве жениха ее дочери по меньшей мере были смешны, а Ирина могла прельститься лишь его титулом и чином, то Ольге он, похоже, нравится сам по себе, и нравится достаточно сильно.

«Ольга ревнует и страдает, – Докки заходила по спальне, не в силах заснуть из‑за мыслей, ее одолевающих. – И что мне делать?»

Не могла же она предложить барону уделять внимание не ей, а ее подруге? Равно как и сообщить ему, что не может ответить ему взаимностью, поскольку любит другого.

Докки потерла грудь, пытаясь избавиться от боли, которая в ней поселилась, и устало опустилась в кресло у окна, рассеянно перебирая пальцами кисти наброшенной на плечи шали и сплетая их в косички.

Столь вдохновивший поначалу рассказ Швайгена о мосте, по которому раненых переправили через реку, вдруг предстал перед ней в ином свете.

«Допустим, Палевский не желал отпускать меня, – размышляла она, – и потому сказал, что до Двины нужно проехать эти тридцать верст. Но знал ли он о сожженном мосте? Он говорил об офицере, поспешившем уничтожить переправу, но что, если ему уже было известно об этом? Не потому ли он с легким сердцем отправил меня к мосту, а сам умчался в штаб, будучи уверенным, что я никуда не денусь, буду вынуждена заночевать в той усадьбе и… Нет же! Как он мог знать, если шел позади армии и все утро сражался с французами? Но…»

Докки совершенно запуталась в своих предположениях. Даже заранее все рассчитав, Палевский не мог быть уверен в том, что она придет в его объятия. Он ждал ее на балконе, но не стучался в комнату, лишь надеясь, что она почувствует его присутствие и сама захочет провести с ним ночь.

Так что же их свело вместе – удачливое стечение обстоятельств, как она думала раньше, или же его стремление и решимость сделать все, чтобы быть с ней? Конечно, она случайно оказалась на пути следования армий, но неужели остальное – дело его рук?

Вновь и вновь перебирая в памяти события того дня, Докки все более склонялась к мысли, что едва он увидел ее, как тут же наметил себе цель и составил план, как эту цель осуществить. Она восхитилась его целеустремленностью: какая женщина может похвастаться, что мужчина ради свидания разработает столь хитроумную стратегию, несмотря на войну, на сражение, на преследующего его противника и прочие заботы, связанные с командованием корпусом и ответственностью за подчиненных? И вновь поразилась его таланту все предугадать и предвидеть. На память ей пришли слова Катрин Кедриной, утверждавшей, что у Палевского не бывает случайностей: он все рассчитывает до мелочей, не полагается на судьбу, а сам ею руководит.

Итак, увидев Докки на дороге возле раненых, он отправил следом адъютанта, поручив тому ее привезти. Скрыл местоположение ближайшего моста, отправил к другому. Даже не зная, что мост сожжен, он мог предполагать, что успеет забрать ее оттуда и поселить в доме, в котором сам остановился на ночлег.

Конечно, Палевский не мог заранее быть уверен, увенчаются ли его усилия успехом, но он чувствовал ее ответное желание, иначе вряд ли повез с собой и не пришел бы на балкон. Он все рассчитал, все устроил и даже сумел справиться с теми неурядицами, которые она доставила ему той ночью.

Все случившееся вроде бы подтверждало его неравнодушие к ней. Или… Или Палевский лишь хотел добиться ее? И – добился.

Она встала и опять заходила по комнате, пытаясь понять, почему он, – если действительно испытывал к ней какие‑то чувства, – не написал ей ни строчки после их расставания. Письмо не могло затеряться: все ее знакомые регулярно получали почту из армии. Была прервана связь с армией Багратиона, но и оттуда окольными путями порой доходили весточки до родных. Изматывающее отступление Первой Западной армии все же позволяло военным на привалах черкнуть пару строчек своим родственникам и знакомым, и Палевский при желании мог прислать ей записку. Прошел уже месяц со времени их встречи, он сейчас находился под Смоленском, и все указывало на то, что он не счел нужным ей написать.

Прошедшие дни Докки то уговаривала себя, что он заботится о ее репутации и не хочет, чтобы кто‑нибудь узнал об их связи, то напоминала себе о его занятости, – но все это мало помогало и никак не утешало. И только теперь, в тишине ночи, она вдруг подумала, что он, верно, и не намеревался продолжать их знакомство – ему могло быть достаточно той их встречи, и она зря надеялась на нечто большее.

«Я разожгла его любопытство еще в Вильне, – лихорадочно заметалась Докки. – Пробудила его интерес в виде Ледяной Баронессы, которую он захотел покорить, теша свое самолюбие. Когда же он поцеловал меня в роще и понял, что я неопытна…» Ей казалось странным, как он это мог понять – он всего лишь коснулся ее своими губами, и этот легкий поцелуй никак не мог… или мог… ему что‑то объяснить?

«Не понимаю, – пробормотала она, присев на кресло и невидящими глазами уставившись на свечу, на которой под желтым пламенем мягкими полупрозрачными волнами стекал воск. – По утверждению Катрин, он разозлился, когда я уехала из Вильны, где он делал все, чтобы меня обольстить: был резким и нежным, дерзким и ласковым, то преследуя, то нарочито не обращая внимания. Он намеренно пробуждал во мне интерес к себе, разжигая ответное желание. И когда уже готов был праздновать победу, птичка упорхнула из подготовленных силков. Потому, встретив меня у Двины, он тотчас решил воспользоваться ситуацией и обратить ее в свою пользу. А я, влюбленная и доверчивая, покорно попалась в раскинутую им сеть. Мне ли – наивной! – было возможно распознать уловки опытного и умного мужчины? Он обманулся – обманулся, когда понял, что я не имела любовников и не смогу доставить ему то наслаждение, какое он получал от женщин, знающих, как ублажить мужчину в постели. Но не ушел от меня, плачущей, только потому, что я вновь невольно бросила ему вызов. Он, не знающий поражений, как говаривал государь, ни на поле боя, ни в дамских сердцах – читай, в будуарах, – не смог уйти от меня, не доказав себе и мне свою состоятельность, не победив и на этот раз. Только когда он удостоверился, что я полностью покорена им, он оставил меня. Кто знает, куда его вызвали? Вероятно, никто никуда его не вызывал, он просто уехал, чтобы не давать ложных обещаний при расставании. Потому и услал меня так быстро за Двину, потому и не пишет, поскольку давно, еще той ночью, поставил жирную точку в конце нашей однодневной связи…»

Докки еще долго сидела, вставала и ходила по спальне. Лишь к утру, окончательно обессилев, она смогла забыться тревожным неглубоким сном, не принесшим ей облегчения.

– Бледная какая вы, барыня, – недовольно сказал Афанасьич, прислуживая ей за завтраком. – Нельзя так себя изводить. Маетой ничего не изменишь и не поправишь, а здоровью урон. Поели б лучше.

Он с укором посмотрел на почти нетронутую еду и на осунувшееся лицо Докки.

– Я поем, – тихо ответила она и через силу стала запихивать в себя теплую булочку, которую Афанасьич успел намазать маслом. Но булочка вновь оказалась на тарелке, поскольку Докки вдруг замутило, а желудок отозвался болезненными спазмами. Она откинулась на спинку стула, пытаясь перевести дыхание и взять себя в руки.

– Позеленела что? – встревожился Афанасьич.

– Сейчас пройдет, – пробормотала Докки.

– Болит где?

– Нет, – сказала она, чувствуя, что ей стало легче. – Просто плохо спала и…

– Э, барыня, – протянул он и покачал головой. – Я уж подозревал с некоторых пор, а теперь вижу: так и есть.

– Что ты видишь? – Докки с тревогой взглянула на Афанасьича.

– То, что это пройдет через восемь месяцев. Вот что я вижу.

Она недоуменно сдвинула брови, а когда догадалась, о чем он говорит, то смутилась и испугалась, вдруг вспомнив, что у нее не было обычных недомоганий, которые должны были случиться еще во время ее пребывания в Ненастном. Из‑за всех треволнений она как‑то не обратила на это внимания, попросту забыла, и сейчас неожиданно поняла, что…

– Нет! – воскликнула она. – Нет! Этого не может быть!

– Значит, может, – стоял на своем Афанасьич.

Докки в волнении сжала руки. Она всегда была уверена, что бесплодна. Айслихт не раз попрекал ее этим, заявляя, что она ни на что не годится – не может ни удовлетворить мужа в постели, ни понести ребенка, как подобает примерной жене.

– Дело сделано, – сказал внимательно наблюдавший за ней Афанасьич. – Что ж теперь так переживать?

– Этого не может быть, – упрямо повторила Докки. – Просто я нервничаю и…

– Что ж я, баб в тягости не видел? – возразил Афанасьич. – Еще когда моя Татьяна понесла, замечал: и глаза по‑другому смотрят, и походка меняется, да и по утрам тоже бывало, как она поест чего – тут ее и вывернет.

– А что с глазами? – удивилась Докки.

– Сияют по‑особенному и будто в себя заглядывают, – пояснил он. – Вот и у вас сейчас так. Я еще в Ненастном приметил, но молчал до поры. Думал, если ошибаюсь, так что вас попусту баламутить.

– Так ты думаешь? – Докки растерянно посмотрела на Афанасьича, тот утвердительно кивнул.

«Значит, правы были те, кто утверждал, что мужчины тоже могут быть бесплодными, – подумала она, припомнив разговор между дамами на эту тему. – От Айслихта я не забеременела и за четыре месяца, а после одной ночи с Палевским… Или это потому, что я ненавидела мужа, а когда оказалась вместе с любимым человеком, то сразу понесла?»

Она невольно помотала головой, вспомнив, как Палевский был осторожен в мгновения своей страсти и делал так, чтобы предохранить ее от последствий их встречи. Только однажды он не позаботился о ней – в тот злополучный первый раз, когда все случилось так неожиданно, быстро и неудачно. Неужели именно тогда, когда у них ничего не получилось, она и попалась? Докки мысленно застонала, едва представив, в каком оказалась положении.

– И что теперь делать? – испуганно прошептала она, умоляющими глазами глядя на Афанасьича. Она слышала, что женщины могут каким‑то образом освободиться от нежелательной беременности. Но одна мысль, что она убьет своего ребенка – ребенка Палевского, привела ее в ужас.

«Нет, я не смогу на это решиться! – мысленно воскликнула она. – Не смогу и не хочу! Никогда!»

Но как ей рожать, если она не замужем? И нет никакой надежды, что Палевский, даже если узнает о ее беременности, женится на ней. Он сделал все возможное, чтобы она не оказалась в такой ситуации, значит, он не хотел внебрачного ребенка от своей мимолетной связи.

– Как что? – удивился Афанасьич. – Рожать.

Докки в отчаянии закрыла глаза. В обществе встречались незаконные дети, появившиеся на свет от любовной связи мужчин с женщинами низших слоев. Таких детей их отцы или усыновляли, или брали на воспитание, затем помогая им устроиться в жизни. Для женщин все было куда как сложнее – им приходилось выдавать плод незаконной связи за ребенка собственного мужа, и Докки не раз слышала сплетни по поводу предполагаемого отцовства того или иного младенца, появившегося у некоторых светских дам. Но у нее не было мужа, имя которого она могла бы дать своему ребенку.

– Родим ребеночка, – тем временем говорил Афанасьич. – Мальчика там, аль девочку, маленькую такую. Вот счастье у нас будет…

– Но как… что я скажу? Ребенок же будет незаконным, – упавшим голосом сказала Докки.

– Как это незаконным? – он нахмурился. – Напишите орлу своему: мол, так и так. Должен жениться, а как иначе? Не со служанкой какой баловался – с барыней. Теперь только под венец одна ему дорога.

Она судорожно сглотнула, не зная, как объяснить Афанасьичу, что Палевский не намеревался на ней жениться, да и сама она никогда не сможет потребовать от него подобной жертвы, идущей вразрез с его планами и желаниями.

– Видел, видел я, к чему все идет, – продолжал Афанасьич. – Думал, сговорились вы. Я же вас знаю: ежели вы решились его до себя пустить, то серьезные чувства к нему питаете. А он, что же, просто погулять? Потому и не пишет?

Докки покачала головой.

– Не пишет, – сказала она.

– Ну и не надо нам его! – рассердился Афанасьич. – Без него обойдемся! Слава богу, средства есть, ни на кого рассчитывать не нужно. Как выяснится, что с войной и где французы, поедем в Ненастное, на природу. А как приметы появятся, за границу подадимся, чтоб соседям повод судачить не давать. Какую страну спокойную выберем – вон ваши путешественники сказывают, сколько мест хороших есть. Там и схоронимся, пока не родите да не оправитесь. А потом скажем – воспитанника нашли али родственника какого дальнего покойного мужа встретили и дитя у него взяли.

Докки немного приободрилась.

– Думаешь, получится?

– А как же! Получится непременно, – твердо сказал Афанасьич.

Она не могла написать Палевскому. Ей очень хотелось это сделать: рассказать, как она тоскует по нему, как беспокоится, как любит его. И сообщить о ребенке – его ребенке, которого носила в себе. Но это было невозможно, хотя порой она и пыталась представить, ответит он ей или нет, и как может воспринять неожиданную новость: обрадуется или, напротив, разозлится. Она боялась разочароваться в нем, если он поведет себя не как порядочный человек. Хотя куда невыносимее было думать о том, что он может взять на себя обязательства или даже жениться на ней, не испытывая к ней тех чувств, о которых она мечтала.

Ей не хотелось уезжать из России на чужбину, но она понимала, что для нее это наилучший способ скрыть свое положение и оградить будущего ребенка от сплетен, а себя – от осуждения. С Афанасьичем они решили, что нет смысла ехать в Ненастное, а нужно готовиться к отъезду за границу. Уезжать следовало в сентябре до начала непогоды и штормов на море, которым только и можно было выбраться сейчас из Петербурга в Европу.

Докки изучила карты и пришла к выводу, что безопаснее всего им будет жить в Швеции или в Англии, хотя заранее было невозможно предугадать, в какое время и в какой из этих стран может разразиться война. Было решено не брать с собой слуг, которые впоследствии могли сболтнуть о происхождении младенца, ехать вдвоем, и Докки предстояло выхлопотать заграничные паспорта для себя и Афанасьича, а также зарезервировать места на корабле, отправляющемся в то место, куда они в итоге решат поехать. Пока же Докки продолжала вести светский образ жизни, чтобы избежать толков, которые могли появиться в обществе из‑за ее затворничества. Она посетила пару вечеров и выбралась на обещанную прогулку с бароном Швайгеном.

– Жду не дождусь, когда вновь окажусь в своем полку, – сообщил полковник, прохаживаясь с ней по дорожкам Летнего сада. – Идут бои под Смоленском, Бонапарте стягивает туда свои армии, и, возможно, не сегодня завтра там состоится генеральное сражение, которое я теперь пропущу из‑за болезни.

Докки не понимала, почему он так рвется на войну, но благоразумно промолчала, заметив только, что, поскольку французы зашли так далеко, возможностей повоевать у барона будет предостаточно.

– Только это и радует, – ответил он. – Кстати, вы не слышали новость? Наш Че‑Пе награжден Георгием второй степени и переведен в чин генерала от кавалерии.

Она невольно вздрогнула, услышав прозвище Палевского.

– Нет, не слышала, – сказала она.

– За то, что, «презрев очевидную опасность и явив доблестный пример неустрашимости, присутствия духа и самоотвержения, совершил отличный воинский подвиг, венчанный полным успехом и доставивший явную пользу», – процитировал Швайген сопроводительное письмо ордена. – Полного успеха, конечно, нельзя добиться, сражаясь в арьергарде, но явная польза общему делу принесена немалая. У Палевского уже есть Георгии третьей и четвертой степеней, теперь он получил вторую, а там, глядишь, и до первой недалеко, – с восхищением и некоторой долей зависти в голосе добавил он.

Докки переполнилась гордостью за Палевского, будто сама имела какое‑то отношение к его награде.

– С ним хорошо воевать, – рассказывал тем временем барон. – Он не отдает бестолковых распоряжений, не бросает солдат на произвол судьбы, всегда окажет поддержку, да и офицеры при нем не бывают обделены наградами. Если бы я сейчас сражался, тоже, возможно, получил бы какой орден, – сказал он. Потом внимательно посмотрел на Докки.

– Признаться, в Вильне я ревновал вас к нему, – сказал он.

Докки смутилась.

– Вот уж напрасно, – пробормотала она, не зная, как еще может ответить на подобное заявление.

– Я понял, что мне не следовало этого делать, когда увидел, как равнодушно вы отнеслись друг к другу тогда на дороге, после сражения, – сказал Швайген.

Докки только вздохнула. После прибытия в свой полк барон рано или поздно узнает, что она провела после этого с Палевским целый день. «И ночь тоже», – подумала она, вновь холодея при мысли, что кто‑то из офицеров мог заметить их на балконе, или как на рассвете их генерал выходил из ее комнаты, или… если Палевский похвастался одержанной победой над баронессой перед своими товарищами.

«Нет, я не имею права так думать о нем», – тут же решила Докки, хотя не раз слышала в том, что мужчины любят рассказывать друг другу о своих успехах в любовных делах, а некоторые даже заключают между собой пари на женщин, которых собираются обольстить… или обольстили. Она передернула плечами, отгоняя неприятные мысли, и услышала, как Швайген сказал:

– Я надеялся… все это время надеялся, что вы переменили свое отношение ко мне и… возможно, почувствовали нечто большее, чем дружеское отношение.

– Боюсь, – Докки запнулась на мгновение, но тут же твердо ответила: – Боюсь, я не могу оправдать ваших надежд, барон.

– Значит, мне опять не повезло, – невесело кивнул он. – Хотя мне всегда казалось, что нам легко и приятно друг с другом общаться.

– Очень приятно, – подтвердила она. – И я отношусь к вам с большим уважением и теплотой, но этого недостаточно для…

Не зная, что, собственно, он ей предлагал – связь или замужество, Докки решила не уточнять, для чего недостаточно уважения и теплоты.

«Хотя, возможно, если его намерения благородны, я делаю ужасную глупость, что отвергаю его. Он был бы неплохим мужем, а со временем я могла бы привязаться к нему…»

Она покосилась на Швайгена, вдруг замечая, что его плечи не так широки, как плечи Палевского, грудь – не так крепка… Она заставила себя отвести глаза, ужаснувшись мысли, что теперь будет сравнивать всех с Палевским, и сравнение всегда будет не в пользу других. Особенно после того, как она узнала, сколько наслаждения может дать мужчина женщине, невозможно представить на его месте кого‑то другого, а себя – в объятиях не Палевского.

«Будь я циничнее и хладнокровнее, то сейчас, вероятно, ухватилась бы за любое предложение – Швайгена или даже Вольдемара – и вышла бы замуж, чтобы скрыть свой позор, – неожиданно для себя подумала она. – И сделала бы вид, что мое дитя от мужа. Нет, это было бы слишком низко, и я не смогу нести такой обман, как и не смогу жить с мужчиной, которого не люблю…»

– Докки, Докки! – кто‑то позвал ее дребезжащим голосом, и она, повернув голову, увидела Ольгу с княгиней Думской, махавшей платочком, зажатым в сухонькой руке.

Когда Докки со Швайгеном подошли к ним, княгиня сказала:

– Наконец‑то путешественница наша вернулась. Эк поносило вас, дорогая, – то в Вильну, то еще куда. Слышала, вы от французов еле ноги унесли…

Она взяла Докки под руку и засеменила вперед по дорожке парка, предоставив Ольге идти со Швайгеном. Докки обрадовалась встрече – она соскучилась по княгине за эти месяцы, да и неловкий разговор с бароном был очень вовремя прерван.

– Слыхала, вы там блистали, даже, мол, сам Поль Палевский не остался равнодушным к вашим чарам – Сандра Качловская до сих пор не может успокоиться, – хихикнула княгиня и похлопала смутившуюся баронессу по руке. – Так говорите, переменили к нему свое отношение?

«Не могу спокойно слышать его имя, – Докки постаралась напустить на себя равнодушный вид, хотя внутри у нее все перевернулось. – И верно никогда не научусь без волнения воспринимать любое о нем упоминание».

– И правильно, дорогая, – тем временем продолжала Думская. – Пока молода, нельзя упускать возможностей, чтобы в старости было что вспомнить. Я все говорю Ольге: чего сидишь, кукуешь в одиночестве? Замуж выходи или кавалера себе заведи, чтоб сейчас от жизни все взять, потом ведь поздно будет. Вон я бы и рада, а кто на меня сейчас посмотрит? Такой же сморчок? Тут недавно камергер один замуж звал. Из него уж песок сыплется, еле ленту свою таскает, а все туда же. И что мне с ним делать, с развалиной такой? Так ему и сказала – на что, мол, вы сдались…

– Chèrie cousine! – вдруг раздался голос Мари, и Докки с досадой увидела, как с боковой дорожки выходит пестрая компания, состоявшая из кузины, Алексы, Жадовой, их дочерей в сопровождении Вольдемара и еще пары господ в статских мундирах.

– С кем это ваши родственницы? – прищурилась княгиня, разглядывая Жадову.

– Одна их знакомая, некая мадам Жадова, – ответила Докки, наблюдая, как дамы, улыбаясь, подходят к ним.

– А, слыхала я о ней, – протянула Думская. – Кажется, весьма неприятная особа.

– Весьма, – согласилась Докки.

Ей была тягостна эта встреча, напоминающая Вильну и события, там происшедшие, но избежать ее уже было невозможно. После взаимных представлений девицы гурьбой обступили Швайгена, пеняя ему, что он не заглянул на какой‑то вечер, где они надеялись его встретить, а дамы желали произвести впечатление на княгиню, вываливая на нее ворох последних светских новостей. Ламбург же ухватил за руку Докки, трубно выражая свою радость от встречи с ней.

– Я заезжал к вам несколько раз, ma chèrie Евдокия Васильевна, – возвестил он, – но так и не застал вас дома, как и не имел счастья увидеть вас у madame Ларионовой, где надеялся вновь насладиться вашим обществом после нашей долгой разлуки…

Докки заученно улыбалась и ссылалась на занятость, хотя сама сделала все возможное, чтобы избежать встречи с Вольдемаром. Она поглядывала на Ольгу, обескураженную количеством барышень, атакующих барона.

– Monsieur Швайген, – верещала Ирина, цепляясь за его локоть, – я все время вспоминаю, как весело мы проводили время в Вильне, пока не началась эта ужасная война!

– Monsieur le baron, – Натали подхватила его под второй локоть, – мы надеемся, что вы уже в добром здравии и сможете присоединиться к верховой прогулке, которую мы на днях собираемся устроить.

– Полковник, примете ли вы участие в бале, который состоится на будущей неделе? – интересовалась Лиза Жадова.

Ольга встретилась взглядом с подругой и обреченно завела глаза, в то время как Швайген, проявляя максимум галантности, пытался освободиться от настойчивых девиц.

– В Вильне nous avons fait des visites[27]… – на дурном французском говорила Алекса княгине Думской. – Там собралось неплохое общество…

– Madame Лапина тяжело переживает разлуку со своим… chèr ami… молодым Королевым. Он уехал в армию, и, говорят, она провожала его до Твери, хотя муж запретил ей уезжать из Петербурга, – слышался голос Жадовой.

– Chèrie, – Мари взяла Докки под руку и на несколько шагов отвела ее в сторону. – Я несколько раз заезжала к тебе, но никак не могла застать тебя дома. Оказывается, ты уже устраивала свой вечер, а я пропустила его. Вероятно, твое приглашение затерялось среди других моих бумаг.

– Я не посылала тебе приглашения, – сказала Докки.

– Как это – не посылала? – удивилась Мари.

– Ведь мои вечера всегда были тебе неинтересны, поскольку на них не праздно болтают, не флиртуют и не устраивают танцы для молодежи, – напомнила ей Докки.

Некогда она пыталась приобщить кузину к своему увлечению географией и путешествиями, но та не нашла в том ничего интересного. Мари не раз говорила Докки, что лучше устраивать обычные приемы, где можно было бы сплетничать, играть в карты, танцевать, музицировать – словом, заниматься всем тем, что, по ее мнению, привлечет публику, в том числе молодых людей. Докки не посчитала заманчивым это предложение и организовала вечера путешественников. Она всегда посылала кузине приглашения, но та заезжала на эти собрания редко, откровенно на них скучая. Теперь Докки попросту вычеркнула кузину из списка завсегдатаев своих вечеров.

– Я всегда очень любила бывать на твоих заседаниях! – с жаром возразила Мари. – И Ирина очень хочет их посещать.

«Потому что они стали модны в свете, – насмешливо подумала Докки. – И потому, что на другие вечера вас мало кто зовет без моего ходатайства».

– О, я столько слышала о ваших вечерах, – вмешалась Жадова с самой любезной улыбкой. – Говорят, они весьма занимательны.

– Надеюсь, что занимательны, – сказала Докки, которой по всем меркам этикета после выказанного интереса следовало пригласить Жадову. – Впрочем, у меня собирается несколько своеобразная и для кого‑то непривычная публика, которую объединяет интерес к знаниям и путешествиям, а не скука, любовь к сплетням и желание обзавестись полезными знакомствами.

С этими словами она сухо кивнула, подхватила Думскую и повела ее дальше по парку.

– Вы увели меня бесцеремонно и на самом интересном месте, – делано возмутилась княгиня. – Ваша невестка мне как раз рассказывала, как вы оставили ее одну с ребенком в Вильне накануне войны. Не знала, что у Мишеля еще есть дети, кроме этой великовозрастной девицы Натали.

– Насколько мне известно, она у них единственный ребенок, – ответила Докки.

– А, так вы ее бросили с ребенком, который лишь на восемь лет вас моложе, – догадалась княгиня. – Как это мило звучит! Кстати, хочу вас предупредить: Алекса мне проговорилась, что они с Мишелем затеяли в доме ремонт с полной переменой обстановки. Боюсь, это в первую очередь коснется вас, и в самое ближайшее время.

Докки подняла брови – она слышала об этом в первый раз. Родственники не поставили ее в известность о своих планах, хотя расплачиваться за их траты придется именно ей. Она решила, не откладывая, разобраться со своими денежными делами, тем более что предстоящий отъезд за границу потребует немало расходов. «Завтра же приглашу к себе Петра Федоровича», – подумала она и оглянулась. Ольга и Швайген шли сзади, о чем‑то оживленно беседуя.

– А этот молодой человек, – кивнула на них Думская. – Что из себя представляет?

– Очень славный, – ответила Докки. – Мы с ним познакомились в Вильне, и он зарекомендовал себя с самой лучшей стороны.

– Что между вами – что‑то серьезное? Или рядом с графом Палевским он проигрывает по всем статьям? – ехидно поинтересовалась княгиня.

Докки вспыхнула.

– Они совсем разные, – сказала она. – Барон человек весьма доброжелательный, мягкий, приятный в общении.

– Хм… В отличие от самоуверенного и решительного графа. Должна признать, в Палевском есть все качества, которые притягивают женщин. Сколько их по нему с ума сходило! – княгиня причмокнула губами. – За один взгляд его прозрачных глаз многие душу готовы отдать. Это у них наследственное – я имею в виду глаза. Из поколения в поколение кто‑нибудь их обязательно наследует. У его отца – Петра – такие же. Знаете ли вы, что я приятельствую с матерью Поля? Нина Палевская, урожденная княжна Гурина. Она помоложе меня – лет на… ну, неважно. В молодости влюбилась она в Петра Палевского и ужасно по нему страдала. Он же – как сейчас помню – красавец, высокий, статный. Характер у него крутой был, хотя сынок‑то покруче будет. Так о чем я? Нина влюблена была отчаянно, а он ухаживал за Анной Мусиной… Была такая красавица в Москве. Хороша, ох как хороша! Глазищи черные, волосы – что вороново крыло, кожа смуглая – татарского рода.

Докки было невероятно интересно послушать о Палевских, но Думская увлеклась воспоминаниями о своей молодости и четверть часа – не меньше – рассказывала о московском обществе, об этой Мусиной, других дамах и кавалерах, в то время в Москве обитающих.

– Но Мусина‑то умишком не шибко вышла, потому и потеряла Петра. Вроде его ухаживания принимала, но одновременно с другими крутила, все ревность его вызывала. Он помучился, помучился, да и женился на Нине. Анна рвала и метала, но уж поздно было локти кусать. Нина же – тихая такая, скромная, мягкостью своей Палевского и привлекла. Сначала дочь ему родила – Наталью, она замужем за князем Марьиным, а потом двух сыновей Петру подарила. Младший – шалопай редкий, еще и мямля: в Нину пошел. Что в женщине к месту – мужчине не годится! А Поль весь в отца, даже превзошел его и нравом, и статью. Считают, мужчине негоже быть красавцем, и я соглашусь. Главное, чтоб дух в нем был – ум и крепкость душевная. Но когда и собой хорош, и характер, да еще и герой – все действует, что колдовское зелье на наши слабые сердечки, – княгиня захихикала. – Не сосчитать, сколько страстей из‑за него – из‑за Поля – происходило. Барышни по нему тучами сохли, а о дамах и говорить не приходится. Какими только способами его завлечь да окрутить не пытались! Но он сам всегда выбирает, а уж если выбрал – тут только держись. Ни одна перед ним устоять не смогла. Девиц, правда, не соблазняет – в том ему честь и хвала. Ни намеков им, ни обещаний. Но что касается женщин… Вон Жени Луговская с мужем разводиться хотела, да не успела – он на войну в Финляндию уехал, на том и расстались. Потом в его пассиях ходила эта француженка, Тамбильониха. Говорили, якобы затяжелела она от него. Да все одно разошлись, а ребенок на свет так и не появился. То ли избавилась она от него, то ли нарочно придумала, чтобы Поля на себе женить, – никто толком не знает.

Они медленно шли по парку, и день был по‑летнему светел и чудесен, и напоен ароматом трав и солнца, но Докки заметила лишь поникшую головку мраморной «Ночи», стыдливо отворачивающую от взглядов прохожих свое лицо, неловко прикрывая его рукой. От фигуры этой статуи веяло наивностью и горечью – возможно, некогда она так же простодушно и доверчиво, без оглядки поддалась своим чувствам и теперь пыталась спрятать ото всех свою печаль.

– И ведь не скажешь про него, что повеса он али распутник какой, как другие, у которых, что ни день, новые амуры: то цыганки, то актерки, да детей незаконных хвост тянется. При одной пассии на других не смотрел, нет, да и немного их у него было. Молва больше приписывает. А женится, так и вовсе угомонится, как отец его, который в жене души не чает и ни на кого другого ни разу за все эти годы и не смотрел. Нина все Полю невест подыскивает, но пока ни одна ему по душе не пришлась. Слышала, Сербина в Вильну свою дочку привозила. Застали вы ее там?

– А? – Докки встрепенулась от своих дум. – Да, видела как‑то мельком. Молоденькая совсем и очень хорошенькая.

– Очередная кукла, – фыркнула Думская. – Его разве куклой прельстишь? Хотя, кто знает, что у мужчин в голове? Они‑то больше другим местом думают. Так, говорят, Поль за вами там поухаживать решил?

– Бог знает, что он решил, – рассеянно ответила Докки. – Мы и виделись всего несколько раз. Случайно познакомились…

Она вспомнила слова Катрин и решилась спросить:

– Слышала я, в молодости он был сильно увлечен какой‑то барышней, а она вышла замуж за другого.

– А, было дело, – кивнула княгиня. – Наталья Дубовина – в Москве успехом пользовалась. Чистая блондинка – льняные волосы, голубые глазки. Ангел во плоти… Все молчала да улыбалась.

«Вылитая Надин», – подумала Докки.

– Ему тогда лет… до Аустерлица еще… лет двадцать с небольшим было. Поль под Москвой где‑то служил, вот и выбирался часто – все к Дубовиным в дом ездил. Разговоры пошли, что он за этой Натальей ухаживает и чуть не под венец скоро поведет. Нина мне в письмах плакалась, потому как считала, что он молод еще для женитьбы, да и не нравилась ей эта девица.

– Так графиня отговорила его жениться?

– Да нет, – хмыкнула Думская. – Вмешалось провидение. Как‑то он приехал к этой Наталье, а она в саду с другим гуляет и за ручку, что ль, держится. Полю это не понравилось – развернулся и был таков. После чего к ним уж ни ногой. Нина говорила, Наталья эта потом все ему улыбалась, вернуть, видать, хотела, но Поль ни в какую. Отцу своему сказал: мол, нарочно сие было подстроено, чтоб ревность его вызвать и вынудить скорее предложение сделать. Петр сам через то прошел, так что действия сына одобрил. Но с тех пор Поль вообще перестал с барышнями знаться, и Нина уж отчаялась его женить.

«Он и меня видел то с Вольдемаром, то со Швайгеном, – Докки грустно усмехнулась, вспомнив отповедь Палевского в тот день у Двины. – Хотя после этого желание его быть со мной не исчезло. Впрочем, он не собирался делать мне предложение, так что сравнение не совсем уместно…»

– Может быть, то была случайность? – вслух сказала она. – Какой‑нибудь знакомый просто взял ее за руку, а граф решил…

– Поль никогда просто так ничего не решает, – фыркнула Думская. – Ежели он говорит подстроено – значит, подстроено. Его не проведешь, Поля‑то. Он всегда умом и редкой смекалкой отличался, недаром, вон, в чины какие выбился – сам проявился, своим талантом.

«Этого у него не отнимешь», – мысленно согласилась Докки.

Княгиня тем временем вновь заговорила об Ольге.

– …не могу сказать, что мне ее муж нравился, но вроде они неплохо жили, хотя и недолго. Но с тех пор я ни разу не замечала, чтобы она кем‑то увлеклась.

Они, не сговариваясь, оглянулись на шедшую позади пару.

«С ней ему гораздо интереснее, чем с юными и недалекими барышнями», – Докки заметила, с каким удовольствием Швайген беседует с ее подругой.

– Может быть, у них что сладится? – задумчиво сказала Думская. – Ежели у вас с ним ничего серьезного…

– Ничего серьезного, – уверенно заявила Докки. – Ему казалось, что он увлечен мной, но, уверена, это у него уже прошло.

– Тогда я не буду возражать, ежели моя внучка с ним закрутит роман – все лучше, чем в одиночестве пропадать, – кивнула Думская. – А где один кавалер, там и другие появляются. Так, глядишь, и счастье свое найдет. И вы, дорогая, не теряйтесь, – она ласково похлопала Докки по руке. – Уж коли сам Поль на вас внимание свое обратил, остальные тотчас подсуетятся.

Докки только улыбнулась милой старой княгине, которая всем сердцем желала им с Ольгой счастья.