Глава IV. Они остановились на короткий привал у одной из речушек, коими изобиловали здешние места

Они остановились на короткий привал у одной из речушек, коими изобиловали здешние места. Докки догадывалась, что Палевский, как и его солдаты, продолжал бы ехать без задержки, но, щадя ее силы, – а она действительно притомилась, – дал ей возможность привести себя в порядок и размять ноги. Подобная забота во время похода казалась особо ценной, поскольку занятость его была очевидной. И во время пути, и на привале генерала не оставляли в покое как подчиненные, ожидающие его распоряжений по многочисленным проблемам, так и командование, от которого беспрестанно приезжали курьеры с пакетами.

Палевский ловко расправлялся с бездной наваливающихся на него дел, что свидетельствовало как о большом опыте, так и изрядной гибкости его ума.

– Никогда не думала, что у генералов столько забот, – призналась Докки, когда они вновь отправились в путь. – Мне почему‑то казалось…

– …что генералы лишь красуются мундирами и наградами, – усмехнулся Палевский. – Расхожее мнение. Впрочем, лучше бы оно таким у вас и оставалось. Думаю, все эти походные будни не слишком интересны.

– Отчего же? Напротив, – заверила его Докки. – Я узнала вас совсем с другой стороны и, по правде говоря, не могу не отдать должное вашим умениям, о которых и прежде была наслышана.

Она не просто отдавала должное его дарованиям, она восхищалась ими. Его самоуверенность, прежде ее обескураживающая, возникла не на пустом месте и исходила от сознания собственных сил и способностей, которыми он был сполна наделен. Палевский в полной мере заслуживал любовь и уважение, даже преклонение, которое испытывали к нему и его друзья, и сослуживцы, и подчиненные. Было так естественно полюбить его, и она не могла бы отдать свое сердце более достойному человеку.

Он посмотрел на нее испытующим взглядом, и Докки вспыхнула, сообразив, что своими словами вновь дала ему возможность подтрунивать над собой. Но Палевский помолчал, а затем сказал:

– У вас изумительные глаза, они так мягки, когда вы покойны, так сверкают, когда вы гневаетесь, но почему‑то всегда печальны.

Докки растерялась, не ожидая подобного комплимента, а поэтичность, которую он вдруг выказал, поставила ее в еще больший тупик.

– Хм, – смущенно кашлянула она.

Годы, проведенные в свете, научили ее принимать комплименты и отвечать на них. Обычно она отделывалась шутливым протестом, ироничным откликом или строгой отповедью – в зависимости от выражений и ситуаций, при которых они были произнесены. Еще в Вильне она могла с легкостью парировать слова Палевского, но сейчас у нее не поворачивался язык обернуть их шуткой, поскольку он говорил серьезным и искренним тоном. Ей было необыкновенно приятно услышать комплимент из его уст, но она никак не могла решить, как ей следует ответить, чтобы не показаться глупой или неблагодарной, объяснять же, почему у нее печальные глаза, и вовсе было невозможно.

– Вам к лицу цвет вашей амазонки, – продолжал он, так и не дождавшись ее ответа, и окинул ее таким взглядом, что она порозовела.

– Впрочем, вы всегда одеваетесь с большим вкусом, – добавил он.

– У меня есть для того возможности, – сказала она, чтобы хоть что‑нибудь сказать, но поняла, что намек на собственные средства был сделан ею некстати, и запнулась.

– Согласитесь, вкус нельзя приобрести за деньги.

– Но они позволяют пользоваться услугами хорошей модистки, – пробормотала Докки, хотя в глубине души считала, что никакая портниха не способна изменить дурной вкус богатых клиенток, которым и деньги не помогали выглядеть элегантно.

Чтобы не продолжать разговор о модистках – это вряд ли могло представлять интерес для Палевского, Докки заговорила о лошадях, зная, что эта тема увлекает любого мужчину. Так и оказалось. Обсудив достоинства и недостатки известных верховых пород и сойдясь на том, что темные масти лошадей предпочтительнее светлых, они весьма оживленно побеседовали о музыке и живописи, во многом, как выяснилось, имея общие предпочтения. В литературе – также дуэтом – были заклеймены Коцебу, Измайлов и Шаховской, отдано должное Карамзину, древнегреческим трагедиям и английским романам. Но если Корнеля они одновременно поставили выше Расина, то не сошлись во взглядах на «Страдания юного Вертера». Палевский назвал героя романа скучающим бездельником и нытиком, Докки же относилась к Вертеру с немалым сочувствием. В итоге они признали, что в России, увы, нет писателей подобного уровня, затем увлеченно обсудили некоторые моменты «Левиафана» Гоббса и перешли к истории, в которой Палевский обладал превосходными знаниями.

– Дарий Первый, – говорил он, – собрал огромное войско и напал на скифов. Те были вынуждены отступить в глубь своих территорий, прибегая к излюбленной тактике выжженной земли и изматывания врага. Скифы уходили, угоняя с собой скот, уничтожая траву и засыпая источники. Одновременно конницей они нападали на отдельные отряды персидской пехоты и их истребляли. Долгое преследование скифов истощило армию Дария, и он, не имея достаточных запасов продовольствия, как и возможности вступить с противником в открытый бой, отступил и вернулся домой без победы. Но такую войну можно вести, только имея большие территории, какие есть у нас. Царь Петр Алексеевич использовал скифскую тактику в войне со шведами.

– После Аустерлица, – сказала Докки, – Бонапарте якобы заявил, что европейские государства, затевая войну с Францией, могут поплатиться не только своими провинциями, но и собственным существованием. Лишь побежденная Россия может удалиться в свои степи.

– Пруссия потеряла половину своих земель, и в любой момент Бонапарте может ее полностью стереть с карты, – кивнул Палевский. – С Россией воевать сложнее. Нам есть куда отступать. Французская тактика известна: одно‑два больших сражения и почетный мир. Мы же сейчас всячески избегаем прямого столкновения. И хоть ретируемся под давлением обстоятельств – о нарочном заманивании противника речь пока не ведется, – с армией уходят и местные жители, которые уносят не только свои пожитки, но и провизию, уводят с собой скот. Французы тянутся за нами в глубь страны и без битв уже лишаются своего огромного войска, рассеивая силы не только в погоне за двумя нашими армиями, но и из‑за походных неурядиц, болезней и отсутствия пропитания.

– Но таким образом мы можем довести их до Сибири, – Докки представились все западные и центральные губернии, занятые французами.

– Государь заявил, что готов отступать до самого отдаленного уголка России, – усмехнулся Палевский.

– «Не согрешишь – не покаешься, не покаешься – не спасешься», – припомнила она. – Сначала нам непременно нужно проигрывать войну, чтобы затем одержать победу.

Ей очень нравился этот мирный и занимательный разговор, выявивший не только эрудицию Палевского, но и глубокое понимание многих затронутых вопросов. Его интересы, в отличие от многих военных, не ограничивались узким кругом служебных занятий.

– А чем вы занимаетесь в Петербурге? – спросил он. – Посещаете какие‑то собрания, ходите в театры?

– Всего понемножку, – отвечала Докки. – Я не большая любительница театра, но иногда с удовольствием слушаю оперу. Прежде заезжала на литературные вечера, но количество плохих поэтов с каждым разом удваивалось, и для меня превратилось в пытку выслушивать их кошмарные элегии и сонеты.

– Могу себе представить, – Палевский рассмеялся. – Наш юный штабс‑капитан Грачев – вы его видели – сочиняет стихи с бесконечными зефирами, пастушками, дубравами и фимиамом, увлеченно рифмуя «наслаждение – уединение», «трепетать – воздыхать». И все свои творения любит зачитывать вслух. Как видят его с бумагой в руках, все начинают разбегаться кто куда… А свои вечера вы устраиваете?

– Да, устраиваю. Небольшой круг знакомых и гостей.

– И о чем на них ведется речь? Политика, философия или, напротив, моды, рукоделие? – В его тоне ей послышалась снисходительность, потому она вспыхнула и сказала:

– Путешествия.

– Путешествия? – Палевский поднял бровь, и Докки подумала, что у него есть несколько отвратительных привычек, среди которых не последнее место занимают его вечные насмешки и вот эта манера чуть что изгибать бровь. Хотя было нужно признать, выглядел он при этом очаровательно.

– Путешествия, – повторила она, имея все основания гордиться своим салоном. – У меня собираются люди, увлеченные странствиями по разным местам. Одни делятся своими впечатлениями от поездок, другие с удовольствием их выслушивают.

– Так вы любите путешествовать? И какие места вы успели посетить?

– Я нигде не бывала, – с горечью ответила Докки. – Только мечтаю увидеть мир, и потому мне так занимательны рассказы о странах, о которых я имею представление лишь понаслышке.

– Вас притягивает экзотика? Восток, Вест‑Индия или…

– Я бы очень хотела увидеть Европу, но все эти годы там идет война, и даже во время перемирий я так и не решилась туда поехать.

Тут ее прервали, поскольку прибыло сообщение от эскадрона, оставленного следить за передвижениями противника.

– Французский авангард пытался переправиться через реку, но отступил после небольшой стычки с моим отрядом, – сообщил ей Палевский и повернулся к подъехавшему офицеру. Тот просил дозволения отправиться со своими солдатами на помощь заградительному эскадрону.

– К вечеру их сменят казаки, – сказал генерал. – Вы продолжаете отступать вместе с корпусом.

Офицер пытался уговорить его изменить решение, но Палевский был непреклонен и, едва тот удалился, сказал Докки:

– Подполковник славится своей неустрашимостью, но все его стратегические и тактические способности ограничиваются приказом «Вперед!». Ежели его отправить сторожить французов, он на них тут же и нападет. Дерзость похвальна в бою, но когда она заменяет рассудок, то становится опасной и бессмысленной. Хорошо, мне прислали казаков – я просил о том командующего. От них ничего на свете укрыться не может: везде все высмотрят, обо всем дадут знать, да и дерутся необыкновенно.

– Ваше превосходительство! – на тропинке появился адъютант Матвеев, ведя в поводу оседланную крупную вороную кобылу. – Прибыл нарочный. Вас срочно вызывают.

Палевский спешился с усталого гнедого и без всякого усилия вскочил в седло свежей лошади.

«Все‑то он может и все умеет», – подумала Докки, следя за ним восхищенными глазами.

Тем временем Матвеев увел гнедого, а Палевский обратился к Докки.

– Мне надобно ехать в штаб армии, – сказал он. – Вас сопроводят до моста через Двину и переправят на тот берег. Я постараюсь вернуться скорее, чтобы успеть попрощаться с вами, но все может быть.

Он взял руку Докки и прикоснулся губами к ее запястью. Она даже не успела почувствовать его поцелуй, как Палевский уже мчался вперед и вскоре исчез из виду, а к ней подъехал адъютант и предложил следовать за ним.

– Куда орел подевался? – спросил Афанасьич, поспешив занять освободившееся место подле своей барыни. Впереди них ехал Матвеев с младшим офицером; стременные и выделенный для баронессы эскорт из десятка солдат следовали сзади.

– Вызвали к начальству, – рассеянно ответила Докки, погрузившись в собственные думы.

Сомнения и неуверенность, мучительное беспокойство и боль расставания – все вновь ожило в ней после внезапного отъезда Палевского. Только что ей казалось, что у них есть время, как оно неожиданно истекло, и многое между ними так и осталось упущенным и недосказанным. Докки корила себя, что не воспользовалась в полной мере, не оценила и не насладилась непредвиденным подарком судьбы – этой встречей с Палевским, так быстро закончившейся. Хотя генерал и проявил к ней явный интерес, а его забота и внимание позволяли надеяться, что она перестала быть для него «ледяной баронессой», ради тщеславия и корысти разбивающей чужие сердца, ей хотелось мечтать о большем. О том, что было несбыточно – сейчас и потом.

«Ну и что, – говорила она себе, – что из того, если мы обнаружили общие интересы, если нам есть о чем поговорить, если мы иногда понимаем друг друга с полуслова? Я чувствую, что нравлюсь ему, но тем больнее осознавать, что счастье могло бы улыбнуться, не будь оно невозможно по очень многим причинам».

Афанасьич более не задавал ей вопросов, замолчал, и Докки была ему за это благодарна. Она не сомневалась, что он знает о ее чувствах к Палевскому – угадал их еще в Вильне, получил им подтверждение в Залужном, когда она так тяжело переживала разлуку с графом, а сегодня в них окончательно убедился. Мрачный вид слуги, его задумчивость и непривычно беспокойное выражение глаз – все указывало на то, что он понимает ее страдания и сам мучается из‑за невозможности взять на себя хотя бы часть ее боли или облегчить ее.

Напрасно она всматривалась в проезжающих по дороге всадников, каждый раз надеясь, что один из них окажется Палевским. Он так и не появился ни на пути следования корпуса, ни когда сопровождающие их офицеры свернули влево на дорогу, ведущую к мосту. Докки то и дело будто невзначай оглядывалась, но в конце концов была вынуждена смириться с тем, что граф уже не появится.

На закате они добрались до переправы, где увидели лишь останки недавно сожженного моста. Матвеев в замешательстве посмотрел на обуглившиеся опоры и вытащил из планшета карту.

– Следующий мост выше по течению, примерно в десяти верстах отсюда, – он задумался, изучая по карте дороги, туда ведущие.

Докки похлопала по шее измученную Дольку.

– Наши лошади не смогут сегодня пройти еще десять верст, – тихо сказала она Афанасьичу, встревоженная неожиданным препятствием на пути. Здесь, в безлюдье, она чувствовала себя крайне неуверенно.

«Все было бы по‑другому, будь рядом Палевский, – затосковала Докки. – Он‑то всегда придумает выход из любого, даже самого неприятного и опасного положения. Такой сильный, такой надежный…»

– Посмотрим, – хмуро ответил Афанасьич. – Не дойдут – остановимся где по дороге. Французы вроде далече остались.

Докки представила себе, как они ночуют на сырой земле в лесу, и ей стало совсем не по себе.

– Придумаем что‑нибудь, – Афанасьич обернулся на дорогу, по которой они приехали.

– Считай, дела все наши разрешены, – вдруг сказал он и кивнул назад.

Докки повернула голову и увидела всадников, во весь опор скачущих в их сторону. Среди них – она не сразу поверила своим глазам – был Палевский. Сердце ее чуть не выпрыгнуло из груди, она даже не пыталась сдерживать радость.

– О, это он! – прошептала Докки, генерал махнул рукой своей свите, офицеры придержали лошадей, а он поспешил к ней.

– Не гадала уж вас увидеть, – сказала Докки, чуть задохнувшись от переполнившего ее ощущения счастья.

– Ежели я говорю, что постараюсь, то я очень стараюсь, – взгляд его лучился улыбкой.

– Не мог же я расстаться с вами, не попрощавшись как следует, – тихо добавил он, так выразительно посмотрев на ее губы, будто собирался поцеловать ее, как тогда, в роще.

Докки часто вспоминала тот их единственный поцелуй, не раз мечтала вновь оказаться в его объятиях и почувствовать его губы на своих губах, и теперь внутри у нее все задрожало при мысли, что он хочет того же. Она вспыхнула и невольно оглянулась на Афанасьича, который усердно рассматривал останки моста. Палевский же, внимательно за ней наблюдающий, довольно хмыкнул, сжал и отпустил ее руку и посмотрел на реку.

– Балбесы, – беззлобно, но с некой досадой в голосе сказал он. – Должны были сохранить часть мостов для армейских надобностей, а сожгли почти все. Особенно отличился один из флигель‑адъютантов государя, которому было поручено в случае необходимости истребить переправы. Пылая усердием, он поспешил исполнить задание, умудрившись сжечь не только мосты, но и провиантские магазины во всей округе, тогда как французов здесь еще не было и близко. Интересно, где государь находит этих остолопов?

– Вероятно, ему нравится окружать себя усердными исполнителями, – смеясь, предположила Докки, которую уже не страшило ни отсутствие моста, ни прочие затруднения. Рядом с ней находился Палевский, и все остальное было уже неважно.

– И красноречивыми, – добавил он. – Поскольку, убежден, каждому своему поступку они умеют придать красивую наружность и доказать, что все, ими сделанное, имело все основания быть сделанным именно так, а никак иначе.

Палевский развернул свою лошадь и жестом пригласил Докки ехать с ним.

– Тут недалеко до квартиры, которую для меня обустроили, – сказал он. – Барская усадьба, оставленная владельцами. Не все успели вывезти, так что можно будет переночевать с некоторыми удобствами. Вы еле держитесь, устали, – в голосе его прозвучала нежность, которая растрогала Докки и придала ей сил.

Она действительно с трудом сидела на лошади – как ни любила верховую езду, выдержать целый день в седле было непросто. И могла только удивляться, как Палевский столь легко переносит этот напряженный поход, всюду успевает, носится взад и вперед и даже не выглядит усталым. Она же была голодна, у нее болела спина и затекали ноги, хотя все это казалось неважным по сравнению с радостью, которую она испытывала, находясь в его обществе.

Они отправились в путь и вскоре въехали в распахнутые ворота просторного двора, в глубине которого стоял желтый с белыми колоннами барский дом, по второму этажу опоясанный балконом с фигурной балюстрадой. У круглой клумбы, полной пенистых шапок бело‑розовых пионов, притулилась развалившаяся телега, груженная пустыми книжными шкапами. Дорога перед особняком и газоны были захламлены мешками, тряпками, ящиками, бочками и разномастной мебелью, в спешке брошенной хозяевами. По двору ходили солдаты, подбирая и перетаскивая мебель в дом.

– Мы со штабом расположились в левом крыле, а вам предоставим правое, – сказал Палевский, снимая Докки с лошади. – Разместим со всем доступным комфортом. Поужинаете и пойдете отдыхать.

Она только кивнула, пытаясь устоять на онемевших ногах, что оказалось возможным лишь благодаря крепкой руке генерала, поддержавшей ее за талию. К ним подбежал младший офицер – забрать лошадей.

– Долька, – Докки нашла в себе силы потрепать потную шею измученной кобылы, выдержавшей столь долгий и утомительный путь.

– С ней все будет в порядке, – успокоил ее Палевский. – Сейчас и оботрут, и накормят, и напоят.

Он хлопнул по крупу свою вороную.

– И за Прозерпиной проследят.

– Прозерпина? – Докки издала смешок, Палевский рассмеялся:

– Приходится оправдывать свое прозвище.

Коней увели, Афанасьич с сумками, снятыми с вьючной лошади, пошел в дом. Генерал довел Докки до парадной двери и сообщил, что через полчаса будет ужин.

– Разносолов не обещаю, но найдем, чем подкрепиться, – улыбнулся он ей и повернул обратно во двор, а Докки медленно поднялась на второй этаж, где в отведенной ей комнате хлопотал Афанасьич. Это была большая полупустая спальня с массивной кроватью в центре, вынести которую в двери можно было лишь распилив на части.

– Сейчас застелю нашими простынями, – сказал слуга, распаковывая сумки. – Одеяла и подушки вам принесли, не ахти какие, но сойдет для военного времени. Печку растоплю и воду согрею. Во дворе чан видел подходящий, вам помыться.

Докки без сил опустилась на один из разномастных стульев, поставленных в ряд вдоль стены, и вытянула ноги.

– Не хлопочи сильно, – сказала она. – Тоже ведь устал.

– Мое дело служивое, – возразил Афанасьич. – Опять же мужику легче перенести и дорогу, и неурядицы всякие, нежели женщине. Намаялись, поди, целый день на лошади. Ну, ничего, сейчас отдохнете.

Он вышел из комнаты, а Докки сняла сапожки, переобулась в легкие комнатные туфельки и надела домашнее платье, предусмотрительно уложенные горничной, а когда принесли воду, наскоро умылась и причесалась, скрутив волосы в узел на затылке.

– Орел вас уж поджидает, – сообщил Афанасьич из‑за двери.

Докки, чувствуя себя куда бодрее, вышла в коридор и увидела Палевского. Он стоял на лестничной площадке, облокотившись о перила, и она чуть не споткнулась под его взглядом, которым он окинул ее лицо и фигуру.

– Вы так прелестны, madame la baronne! – шепнул он ей, едва она приблизилась. Докки зарделась, как юная барышня, а он, пожимая ее пальцы, своим низким волнующим голосом, от звука которого ее кожа покрывалась мурашками, продолжил:

– Божественное видение, при виде которого так легко потерять голову.

– Вы‑то ни при каких обстоятельствах ее не потеряете, – пробормотала она.

– Наверное утверждать сие невозможно, – ответствовал он и склонился, целуя ее руку.

«Как всегда – насмешничает, – подумала Докки, тая от прикосновения его губ. – И поступает по всем правилам обольщения: улыбки, взгляды, комплименты, прикосновения… И прекрасно понимает, что это действует безотказно на чувствительные женские сердца. Обворожителен до невозможности…»

Его волосы были еще влажны – за эти полчаса он успел привести себя в порядок, побриться и переодеться в чистое. На выцветшем полевом мундире красовались целые эполеты, шею обвивал черный платок, сапоги сверкали. Докки покосилась на свое свежее, но не глаженое муслиновое платье, вспомнила небрежно скрученный узел волос и отсутствие чепчика на голове – он был порядочно измят в сумке, что она решила его не надевать.

– Ступай! – вдруг сказал Палевский, глядя ей за плечо. Докки поворотилась и увидела в коридоре Афанасьича, настороженно на них взирающего.

– Ступай, здесь я в ответе за твою барыню, – повторил генерал таким тоном, что Афанасьич, заворчав, скрылся за дверью своей комнаты.

– Не слуга – дуэнья, – хмыкнул Палевский.

– Он мне очень предан, – пояснила Докки.

– Я так и подумал, – он еще раз сжал ее руку и сказал уже серьезно: – Внизу собрались мои штабные. Воодушевленные присутствием дамы, они расстарались на славу при подготовке ужина. Мне придется их вам представить. Но ежели вы против, еду принесут в вашу комнату.

Докки еще днем поняла, что ее появление в корпусе Палевского все равно не останется незамеченным. Даже если ее не узнают, слухи все равно пойдут. Теперь было уже поздно прятаться ото всех. Кроме того, для нее была дорога каждая минута, проведенная в обществе графа.

– Нет, нет, – сказала она. – Мне будет приятно познакомиться с вашими сослуживцами.

– Тогда пойдемте.

Он помог ей спуститься по лестнице и ввел в столовую, где у большого обеденного стола стояли офицеры. При виде Докки они вытянулись, и Палевский представил ей начальника своего штаба, заместителей, адъютантов и еще нескольких офицеров из командования корпусом и бригадами. Ее усадили на лучшее место, Палевский сел рядом, и они приступили к ужину, который оказался, по мнению голодной Докки, выше всяких похвал. Был и горячий суп, и жареное мясо, гречневая каша с уткой, свежие овощи, теплый, только испеченный хлеб и вино.

– Из хозяйских подвалов, – объяснил Палевский, наливая в высокие бокалы, обнаруженные в доме, красное терпкое на вкус вино.

Помянув павших товарищей, выпили за победу над французами, за сегодняшнее успешное сражение. Докки поразилась про себя, вспомнив, что только утром наблюдала за боем. События этого долгого дня отодвинули схватку на лугу куда‑то далеко‑далеко. Говорили о французах, о Бонапарте, об отступлении русской армии, о походных проблемах и распоряжениях командования. Докки, уже немного разбираясь в этих военных делах, с интересом прислушивалась к разговорам, не забывая отдавать должное еде, которую ей то и дело подкладывал на тарелку Палевский, выбирая для нее самые лучшие куски.

– Можете представить, весь эскадрон несколько часов искал эту лошадь, – рассказывал один из командиров и, обернувшись к Докки, пояснил: – У одного офицера отвязалась и убежала запасная лошадь. Он так был убит этой потерей, что солдаты и офицеры эскадрона бросились ее искать по всему лесу.

– Такая ценная лошадь? – удивилась она.

– Да обычная лошадь, – со смешком сказал кто‑то, – просто ее некогда поцеловала дама сердца подполковника, потому он этой лошадью крайне дорожил.

Докки была растрогана.

– Как это мило, – сказала она. – И что, нашли ее?

– Нашли. Подполковник был счастлив, эскадрон – тоже, потому как смог вернуться на марш.

– Ежели бы вы поцеловали мою лошадь, я бы тоже ею весьма дорожил, – склонившись к ней, прошептал Палевский. – Хотя предпочел, чтобы вместо лошади вы поцеловали меня.

Докки смутилась и строго посмотрела на него, стараясь скрыть, как приятны ей эти слова. Его глаза улыбались.

«Ох, что же он со мной делает?» – подумала она и попыталась сосредоточиться на разговоре офицеров, который зашел о каком‑то улане, зачисленном сегодня в один из эскадронов. Как поняла Докки, этот улан был артиллеристом, но желал служить в кавалерии. Он ушел из своей роты и записался в уланский полк, где по стрижке волос его уличили и еще в Вильне приговорили к смертной казни за дезертирство. Приговор не успели привести в исполнение – в город вступил неприятель. Этот бедолага попал в плен, бежал, добрался до нашей армии, явился в штаб и чистосердечно все рассказал. За такую преданность улан был прощен и зачислен в кавалерийский полк, как того желал.

Обсуждая сегодняшний бой, офицеры со смехом вспоминали стычку штаба с французами, и Докки поинтересовалась, почему всем было так весело после боя.

– Даже раненые с радостью о нем говорили, – сказала она.

– Потому что остались живы, – просто ответил Палевский.

– Неужели не страшно? Мне кажется, я бы умерла от ужаса, если бы мне пришлось с кем‑то сражаться и знать, что я могу быть убита или искалечена.

– Страшно, конечно.

Докки с сомнением уставилась на него, не веря, что он может чего‑нибудь бояться.

– Тяжело перенести ожидание своего первого боя, тот томительный страх перед неизвестностью, несущей смерть, – сказал Палевский. – Впервые участвуя в сражении, не понимаешь, что происходит и что нужно делать, не говоря о том, как тяжело кого‑то убить. Но время и опыт помогают выносить опасность, учат контролировать страх, а осознание того, что если убьешь не ты, то убьют тебя самого или твоего товарища, придает сердцу смелость, а руке – твердость. И когда ты несешься на врага, то в тебе невольно зажигаются пыл и ярость, становится и весело, и страшно. Удивительное ощущение, при котором обостряются все чувства, в жилах вскипает кровь, появляется азарт и необыкновенный прилив сил.

– Весело и страшно, – повторил какой‑то офицер. – Именно так. После боя страх проходит, но возбуждение не оставляет еще какое‑то время.

Докки с жадностью слушала эти откровения, которые помогали ей понять, что испытывают солдаты во время боя, так потрясшего ее воображение. И, конечно, ей хотелось хоть немного постичь движения души человека, для которого война была и делом жизни, и призванием.

К концу ужина – от обильной пищи, выпитого вина, усталости – все расслабились, почувствовали себя свободнее. Молодые офицеры на дальнем конце стола – среди них был знакомый Докки штабс‑капитан Грачев – обменивались шутками, смеялись, припоминая смешные истории, не раз слышалось имя Хвостова – «героя» сегодняшнего сражения.

– Кстати, что с Хвостовым? – спросил у Палевского один из генералов. – Получил?

– Получил, – усмехнулся Палевский. – Клялся, что больше не будет.

– Как дети, – улыбнулся другой офицер. – Чуть не расплакался, и все твердил, что должен был остановить французских улан, иначе те своим отрядом разгромили бы весь наш корпус.

– Сколько ему? – поинтересовался кто‑то.

– Девятнадцать вроде.

– Далеко пойдет, – рассмеялся офицер.

Откуда‑то появилась гитара, и Грачев, то и дело сбиваясь и путаясь в аккордах, стал наигрывать какие‑то мелодии, затем ломающимся тенорком спел песенку о засохшем цветке, «что на груди моей лелеет воспоминанья страсти нежной, и до сих пор огнем пылает душа моя в дали безбрежной…».

Судя по веселым подтруниваниям присутствующих, было ясно, что слова эти Грачев сочинил сам и что именно он и является тем штабным поэтом, о котором ей рассказывал Палевский.

Граф меж тем говорил старшим офицерам, что в Главной квартире вроде бы приходят к выводу о негодности дрисского лагеря.

– Злополучная затея была с самого начала, – сказал начальник штаба.

– Надеюсь, мы уйдем с этого места, – сказал Палевский. – Государь все катается по лагерю и допрашивает всех на предмет его годности. Большинство, кроме разве Фуля и его сторонников, высказывается за оставление Дриссы и отступление армии к Витебску для соединения с войском Багратиона.

– Но тогда откроется путь на Петербург, – нахмурился полковник.

– За Двиной собираются оставить корпус для охраны дороги на север, – пояснил Палевский.

– А что с Багратионом и где французы?

– Багратион отступает к Миру, Даву у Минска и, говорят, его уже занял, Макдональд у Динабурга, ну, а за нами идут, как известно, Удино и Мюрат, слева от них – через Вилькомир – движется Ней.

– Большой размах, – заметил один из офицеров. – А где Бонапарте?

– Вроде бы в Вильне.

Докки невольно вспомнила оживленную Вильну, толпы людей на улицах, прогулки, парады, балы… Представить, что в этом городе теперь французы, а в том дворце, где проживал государь, обосновался Бонапарте, было трудно, если не невозможно.

Офицеры заговорили о государе и его пребывании в войсках.

– Он готовит какой‑то приказ по армии, который заканчивается обещанием: «Я всегда буду с вами и никогда от вас не отлучусь», – усмехнулся Палевский. – В главном штабе все в ужасе.

Докки незаметно наблюдала за Палевским, который, небрежно облокотясь на спинку стула, рассказывал об интригах в Главной квартире, о том, что статс‑секретарь Шишков вместе с Балашовым пытаются удалить государя из армии, потому как это единственное средство спасти отечество от захвата французов, а русские войска – от полного разгрома.

Переливы гитарных струн, мягкий неяркий свет от зажженных свечей, бросающих неровные отблески на стены, на силуэты офицеров, сидящих вокруг стола, их негромкие голоса, сладкий запах пионов, букет из которых стоял в центре стола, – все создавало особую чарующую атмосферу, в центре которой был Палевский, и погружало Докки в блаженное состояние, делающее этот вечер неповторимым и незабываемым.

– Грачев, перестаньте наконец терзать гитару и мучить наши уши, – заметил кто‑то и обратился к Палевскому: – Павел Петрович, будьте любезны, усладите наш слух.

Докки в недоумении подняла брови, Палевский пожал плечами и ухмыльнулся.

– Ну, ежели вы того желаете, – он протянул руку, а Грачев, обескураженный нелестными словами в свой адрес, но явно к ним привыкший и переносивший их стоически, передал гитару соседям, и кто‑то перебросил ее через стол генералу. Палевский просчитанным движением руки легко поймал ее за гриф, откинулся на стуле и уверенно перебрал струны.

– «Красотку»! – попросил один из генералов, улыбнувшись Докки.

– «Красотку»! – поддержали другие и оживились, зашумели, удобнее устраиваясь на своих местах.

– Этот романс написал Павел Петрович – и стихи, и музыку к ним, – сообщил баронессе сидевший рядом офицер.

– Сам?! – Докки потрясенно уставилась на Палевского.

«О, боже, – подумала она, – он еще и поэт, и музыкант! Сплошные дарования. Это уже чересчур, пожалуй…»

– «Красотку» так «Красотку», – согласно кивнул граф, настраивая струны и пробуя их звучание. Наконец легко взял аккорд, другой, третий, с привычностью музыканта пробежался по струнам чуткими пальцами.

Постой, красотка, не спеши,

Позволь напиться мукой сладкой.

Ты нежных прелестей загадкой

Зажгла огонь моей души…

Голос Палевского звучал низко и сильно, а бархатная хрипотца придавала его пению особое волнующее очарование. Он пел и смотрел на Докки, и в глазах его плясали смешинки и… нежность. Она же, совершенно плененная его игрой и пением, облокотилась на стол, подперев щеку рукой, чуть покачиваясь в такт незатейливой, легкой и мелодичной песенке, и улыбалась ему в ответ.

О поцелуе я молю, –

Палевский выразительно посмотрел на ее губы, –

От страсти я изнемогаю,

К твоим стопам стихи слагаю

И взор очей твоих ловлю.

Поверь, голубка, без тебя

Тоскливы дни, постылы ночи.

О, неужель, ты не захочешь

Взять, что дарю тебе, любя?

«Тоскливы дни, постылы ночи…» – повторяла про себя Докки, любуясь его красивым лицом, пленительными, прозрачными даже при свете свечей глазами, крепкой шеей, видневшейся в расстегнутой стойке воротника мундира, упиваясь его обворожительным голосом, который обволакивал ее невидимой паутиной щемящего и сладостного чувства, унося в благословенные дали, полные неги, уюта и счастья.

О, что скрывает твой покров?

Охвачен пылким я желаньем,

Твой взгляд блаженства обещаньем

Дразнит, волнует мою кровь, –

Палевский игриво перебирал струны, все не отводя от Докки взгляда.

Постой, красотка, не спеши

Я песнь тебе пою, ликуя,

Но нежных слов, тебя милуя,

Не прошептал еще в тиши…[18]

Понизив голос, он нарочито протянул последнюю строчку, взял еще один аккорд и утихающей россыпью струнного перепева закончил романс.

Слушатели задвигались, зааплодировали, кто‑то крикнул «браво», Грачев попытался пропеть «постой, красотка, не спеши», но сфальшивил и сконфуженно замолчал.

Докки совершенно размякла, не в силах вернуться в настоящее. В ней все звучала гитара, голос Палевского, напевающий «охвачен пылким я желаньем», и виделись его серо‑зеленые глаза, устремленные на нее.

– Вы засыпаете, – услышала она и почувствовала сильную руку, взявшую ее под локоть. – Позвольте проводить вас, madame la baronne.

Он помог ей встать, и Докки, пожелав офицерам спокойной ночи, послушно пошла с ним к лестнице.

– Вам понравилась песня? – спросил Палевский.

– Очень понравилась, – призналась она. – Чудесная мелодия и стихи. Оказывается, вы еще и в этом преуспели.

– Балуюсь иногда, – признался он, прижимая к себе ее руку и ласково перебирая пальцы, отчего у Докки тут же закружилась голова.

Они медленно поднимались по темной лестнице, и она необычайно остро ощущала его близость.

«Неужели он сейчас поцелует меня?!» – думала Докки, чрезвычайно на то надеясь. Казалось, мечта ее осуществится. Остановившись на площадке, Палевский привлек ее к себе, рука его обвилась вокруг ее талии, и она почувствовала его дыхание совсем рядом со своими губами.

– И что было так долго сидеть? Уж третий раз воду грею, – вдруг раздался рядом ворчливый голос Афанасьича, нарочито громко зашаркавшего по скрипучему полу. Докки вздрогнула и отпрянула от Палевского, он же с явной неохотой выпустил ее из своих рук.

– Нет девки, чтоб прислужила вам. Так вспомнишь Туську добрым словом, – сказал Афанасьич и, подойдя ближе со свечой в руках, заявил: – Вам, барыня, на боковую пора. Притомилась, поди, в дороге‑то.

– Сейчас иду, – Докки была ужасно раздосадована по всему не случайным появлением Афанасьича, который не хотел дать ей возможности побыть наедине с Палевским. Она понимала тревогу слуги, но считала, что он уж слишком усердствует со своей заботой. Коротко вздохнув, она повернулась к Палевскому.

Тот же ровным голосом, ничуть не выказывая огорчения от нарушенного уединения, попрощался, пожелал madame la baronne сладких и приятных сновидений и поцеловал ее руку. Докки пробормотала ответное «спокойной ночи» и пошла к своей комнате, дверь которой Афанасьич уже распахнул и, едва она переступила порог, тут же за ней и притворил.

Она еще постояла у входа, прислушиваясь к быстрым удаляющимся шагам Палевского, тяжелой походке Афанасьича, занимавшего соседнюю с ней комнату, чтобы быть в случае чего у нее под рукой. Она отчаянно сожалела, что им пришлось так быстро расстаться, хотя внизу генерала все равно ждали товарищи и он не мог надолго с ней задержаться. И пока она раздевалась, мылась и готовилась ко сну, все думала о том, что могло бы произойти, будь они одни в этом доме.

«Он поцеловал бы меня», – предполагала Докки, представляя, как его руки обнимают ее и прижимают к своей груди, а его губы нежно и легко касаются ее губ, как во время их единственного поцелуя. Она знала, что ей было бы тепло и приятно находиться в его объятиях, вдыхать его запах, чувствовать его ласковые прикосновения. Только от одной этой мысли по всему ее телу разливалось необыкновенное томление, вызванное неодолимым влечением к этому человеку.

Но еще она знала, что ему было бы недостаточно одних объятий – взрослый мужчина, он не стал бы ограничиваться только пожатиями рук и поцелуями, а захотел бы большей близости, той, одна мысль о которой была для нее ненавистна.

«Я не хочу этого и не перенесу это, – думала Докки, завершая свой туалет и облачаясь в ночную кофту. – Даже лучше, что у нас нет возможности быть вместе, потому что рано или поздно я все равно оттолкнула бы его и тем обидела. Он разозлился бы и с полным основанием посчитал бы меня той Ледяной Баронессой, которая сначала разжигает, а затем отвергает мужчин. И было бы нестерпимо горько вспоминать о том, что разрушило наше теплое общение, как и невыносимо тяжело переносить отчуждение, которое неизбежно возникло бы между нами…»

Она заплела волосы, спрятала их под чепчик и забралась в мягкую постель – блаженный миг для усталого, измученного тела. В комнате приятно пахло травами, которые пожег здесь Афанасьич, чтобы комары и другие насекомые не тревожили ее сон. За высоким французским окном, выходящим на балкон и заботливо прикрытым гардинами, было тихо и сумеречно. Еще какое‑то время Докки с тоской размышляла о превратностях судьбы, не позволяющей ей быть с любимым человеком, но вскоре решительно отогнала угнетающие мысли, стала думать о Палевском и наконец заснула, видя перед собой его поразительные глаза и ласковую чарующую улыбку.