Национальные стереотипы и автостереотипы

Рассуждая о содержании понятия народность, А. С. Пушкин писал, в частности: «Климат, образ правления, вера дают каждому народу особенную физиономию, которая более или менее отражается в зеркале поэзии. Есть образ мыслей и чувствований, есть тьма обычаев, поверий и привычек, принадлежащих исключительно какому-нибудь народу» [Пушкин 1978, VII: 28–29]. По-видимому, это можно отнести и к произведениям фольклора – например, пословицам и поговоркам. Некоторые из них содержат краткие, но емкие формулировки наиболее приметных ментальных черт, ключевых этнических стереотипов и проч. Многие русские речения этого жанра и тематики содержатся в сборнике В. И. Даля «Пословицы русского народа»; среди них – посвященные как самохарактеристике их создателей, так и изображениям иностранцев и инородцев. К первой группе, например, относятся: на Руси никто с голоду не умирывал; русский терпелив до зачина; русский задора ждет; на пардон, на аман у русского и слова нет; русак умен, да задним умом; кабы у немца напереди, что у русского назади – с ним бы и ладов не было (ум); бей русского, часы сделает; русский человек любит авось, небось да как-нибудь; что русскому здо́ рово, то немцу смерть и др. [Даль 1984, 1: 258–259]. Пословицы второй группы: немец хитер: обезьяну выдумал; настоящий англичанин (т. е. корчит барина, тороват, чудак и делает всё по-своему); сущий итальянец (т. е. пройдоха); сущий француз (т. е. говорлив и опрометчив); лях и умирает, а ногами дрягает; цыгану без обману дня не прожить; жид на ярмарке – что поп на крестинах; на одного жида – два грека, на грека – два армянина, на одного армянина – два полтавских дворянина; семеро грузин мухоморов объелись; бог создал Адама, а черт – молдавана; ешь медведь татарина – оба ненадобны [Даль 1984, 1: 271–272]. Сам составитель, великий лексикограф и фольклорист, отвечал критикам сборника в «Напутном» (введении), что он «не есть катехизис нравственности, ниже наказ обычаям и общежитию»; в нем «именно должны сойтись народная премудрость с народною глупостию, ум с пошлостью, добро со злом, истина с ложью; человек должен явиться здесь таким, каков он вообще, на всем земном шаре, и каков он, в частности, в нашем народе» [Даль 1984, 1: 13].

В игре слов на этнические темы могут использоваться и неофициальные, т. н. народные именования представителей конкретных национальностей, ср.: «И москаль, и хохол хитрые люди, и хитрость обоих выражается в притворстве. Но тот и другой притворяются по-своему: первый любит притворяться дураком, а второй умным» [Ключевский 1990, IX: 385].

Именно подобные номинации иногда выделяют в качестве одного из разрядов понятий, которые «на юридическом уровне необходимо различать»: «сто́ит назвать оскорбительные ксенофобские прозвища и клички, т. е. брань, оскорбляющую чужую нацию. В русскоязычной практике это прежде всего “жид”, “чурка”, “черный”, “армяшка” и др.» [Жельвис 2000: 231, 233]. Интересно, что лишь одно (первое) из вышеперечисленных слов удостоилось – среди всех прочих реальных и/или официально принятых этнонимов – историко-этимологического комментария в учебном издании, «словаре-пособии», предназначенном прежде всего для учителей, студентов и учащихся. Причем приведенное здесь «горькое свидетельство» И. Бродского завершается довольно смелой констатацией поэта-скитальца: «В русском языке односложное слово недорого стоит» [Из истории русских слов 1993: 72]; нобелевский лауреат почему-то забыл о таких русских односложных словах, как бог, мир, род, мать, сын, дочь, брат, муж, друг и мн. др.

Такого рода мнительная щепетильность (или щепетильная мнительность) нашла отражение в диалоге драматических персонажей: «[Чарнота: ] Ну и везет тебе! Впрочем, ваша нация вообще везучая. [Артур: ] Если вы опять начнете проповедовать здесь антисемитизм, я прекращу беседу с вами. [Чарнота: ] Да тебе-то что? Ведь ты же венгерец! [Артур: ] Тем не менее. [Чарнота: ] Вот и я говорю: везет вам, венгерцам!» [Булгаков 1990, 3: 252].

Гипертрофированный интернационализм в пору его принудительного насаждения – под аккомпанемент лозунгов о грядущей мировой революции – запечатлен, например, в следующем эпизоде романа: «На околице слободы стояли два сторожевых мужика… “Вы – какие?” – служебно спросили они подъехавших Дванова и Копенкина… “Мы – международные!” – припомнил Копенкин звание Розы Люксембург: международный революционер. Постовые задумались. “Евреи, что ль?”… – “Я тебя кончу на месте за такое слово”, – произнес Копенкин» [Платонов 1988: 320].

По мнению Ю. М. Лотмана, «высшей формой структурной организации семиотической системы является стадия самоописания. Сам процесс описания есть доведение структурной организации до конца… Самоописание системы есть последний этап в процессе ее самоорганизации» [Лотман 1996: 170–171]. В таком случае, автоэтноним оказывается чрезвычайно сжатым, предельно сконцентрированным самоописанием народа. Однако и это самоописание может быть использовано другим народом или отдельными его представителями в функции вербально-игровой маски. В какой-то степени игра в присвоение чужого этнонима (либо отказ от исконного) подобна другой широко распространенной игре в слова, по природе своей также манипулятивной и основывающейся на вербальной магии, – это использование псевдонимов.

Псевдонимы (греч. pseudos – ложь) определяют как вымышленные имена, фигурирующие в общении вместо «законных» имен либо наряду с ними, это имена-заменители, дублеты, искусственные номинаторы; считают, что среди антропонимических номинативных единиц они занимают особую нишу. «Как и всякий антропоним, псевдоимя… выполняет прежде всего номинативную функцию, обладая тайным, или эзотерическим свойством. Однако номинативно-эзотерическая роль псевдонима не исключает, а дополняет социально-оценочную, экспрессивную и фатическую функции имени собственного… Функции псевдоимени находятся в определенной связи с профессией, занятиями, национальностью именуемого лица и особенно часто используются писателями, артистами, журналистами, а среди народов – евреями» [Фролов 2005а: 115–117]. Так, несомненный эзотерический подтекст обнаруживают в псевдонимах политических деятелей и революционных вождей (Каменев – Розенфельд, Литвинов – Валлах, Троцкий – Бронштейн, Ярославский – Губельман, Мартов – Цедербаум и проч.), а в псевдонимах эстрадных исполнителей – подтекст эстетический или этнический (Лариса Долина – Лариса Миончинская (девичья фамилия – Кудельман), Вера Брежнева – Вера Киперман и др.).

«Образование псевдоимен отражает стремление носителя вымышленного имени найти выразительный номинативный знак, который бы соответствовал ситуации доверительного общения с читателем, потенциальным собеседником [и, по всей вероятности, – с широкой аудиторией или определенными ее сегментами, которые избраны носителем псевдонима в качестве объектов его манипуляций. – А. В. ] и не выходил за рамки семантики и словообразования антропонимической системы того или иного языка» [Фролов 2005а: 118–120] (примечательно, что в качестве типичных примеров «специфического для русских именования по имени и фамилии» приводят, в частности: «Леонид Утёсов, Аркадий Райкин» [Непокупный 1986: 202]).

Очевидно, подобные же маскировочно-манипулятивные функции актуализируются при игре в этнонимы, когда исконный этноним заменяется на автоэтноним другого народа (например, русский) или же представители разных этносов совершенно искусственнно нивелируются в национальном отношении под якобы объединяющий их гипероним (например, россиянин). Таким образом у многих носителей данного языка возникает ложное впечатление интеграции: стирается граница между словесными обозначениями компонентов семиотической оппозиции свой / чужой. Однако в реальной действительности этого вовсе не происходит – неслучайно ведь существование множества «национальных общин», «землячеств» и «культурных автономий», объединяющих на послесоветской российской территории представителей самых разных народов (кроме русских, конечно, – ср.: «Межэтнические конфликты в российских вузах… Русского студента в МГУ побили два дагестанца… Союз русских студентов не поощряется властями» (кстати, и этот прискорбный инцидент вряд ли получил бы широкую огласку, не окажись избитый сыном заместителя министра РФ) [Неделя. Ren-TV. 06.12.08]).

Стереотипы, тематически самые разнообразные, способны выступать в роли импульсов дедуктивного мышления, стимулируя восприятие и оценку того или иного объекта в соответствии с тем, что́ уже известно реципиенту как некая константная и единственно правильная характеристика всего класса подобных объектов. При этом совершенно необязательно, чтобы представления об этом классе были результатом собственных наблюдений реципиента, приобретением его профессионального и/или житейского опыта: они могут быть почерпнуты из разнообразных источников информации, являющихся либо считающихся достоверными и авторитетными.

«Когда Филипп сказал Нафанаилу: “Мы нашли того, о ком писал Моисей в законе и пророки, Иисуса, сына Иосифова, из Назарета”, и, когда Нафанаил отвечал ему: “Может ли что путное быть из Назарета”, он, как сам потом увидел, ошибался; но очень неполное понятие о человеке родом из Назарета было для него готовою нормою, с которою необходимо должно было сообразоваться всё, что будет отнесено к ней впоследствии. Такие примеры на каждом шагу в жизни. Не останавливаясь на таких однородных с упомянутым случаях, как употребление руководящих нашим мнением понятий кацапа, хохла, цыгана, жида, Собакевича, Манилова, мы заметим, что и там, где нет клички, нет ни явственной похвалы, ни порицания, общее служит, однако, законом частному» [Потебня 1976б: 162].

Любой (или почти любой) этноним окружен в сознании носителя языка неким коннотативным полем: употребление этнонима зачастую влечет за собой шлейф привычных представлений, связанных с реальными или вымышленными характерными чертами упоминаемого народа, т. е. этностереотипами.

В частности, поэтому в духе постулатов толерантности появляются всё новые эвфемистические этнонимы (псевдоэтнонимы).

Например, «в Германии… появились новые эвфемизмы для названий национальностей, например, Sinti und Roma = Zigeuner[56]. Сегодня в Германии в определенных аудиториях даже нейтральное слово Jude, единственное для обозначения еврейской национальности, вызывает гневные обвинения в расизме» [Базылев 2007: 9].

Говоря об этностереотипах, следует прежде всего сказать, что, несмотря на довольно широкую употребительность, и сам исходный термин «стереотип» (следовательно, также и «этностереотип»), и его понятийное наполнение до сих пор являются весьма дискуссионными. Более того: «Для… западной науки характерно нарастающее негативное отношение к этническим стереотипам [по-видимому, вследствие сильного давления идеологических постулатов торжествующей политкорректности. – А. В. ]. Существование стереотипов всё заметнее связывается с распространением в обществе предрассудков – расовых, этнических, национальных, социальных. Чем больше в обществе этнических проблем, тем отрицательнее отношение к понятию “стереотип”, тем больше работ, посвященных разоблачению, развенчанию различных представлений одних этнических или иных групп о других, разработке методов “борьбы” с ними. В науке [видимо, западной. – А. В. ] начинают преобладать определения стереотипов, подчеркивающие их лживость и опасность» [Павловская 1998: 97–98]. Здесь же отмечается частое, хотя и далеко не обязательное, совпадение стереотипов (как некоторых устойчивых представлений о каком-то народе, переносимых автоматически на каждого из принадлежащих к этому народу) с автостереотипами (как некоторыми устойчивыми представлениями о своем народе) [Павловская 1998: 103]. В любом случае пристального внимания заслуживают поиски истоков этностереотипов и автоэтностереотипов; в ином терминологическом оформлении совокупность последних зачастую, собственно, и образует то, что принято именовать «национальным менталитетом».

Что касается русских автоэтностереотипов, то они, как ни парадоксально, во многом обязаны своим возникновением и живучестью именно зарубежным семенам, которые дали пышные всходы в России. Не говоря подробно, например, о мемуарах иностранцев, осчастливливавших ее посещениями в разные времена и с разными целями (в том числе авантюристов, бывших опричниками Ивана Грозного и затем с удовольствием повествовавших «мировой общественности» о его жестоких деяниях – которые сами же и творили; и иноземных советников и выдвиженцев Петра I, озабоченных прежде всего личным обогащением), вспомним о том, что превратно понятая российской дворянской верхушкой, но активно ею воспринятая философия французских просветителей XVIII в. (ее «популярную силу составляли не столько планы построения нового порядка, сколько критика существующего, приправленная насмешкой» [Ключевский 1990, IX: 33]) на нашей отечественной почве принесла плоды национального негативизма и нигилизма: «Люди считали несчастьем быть русскими и, подобно Иванушке Фонвизина, утешались только мыслью, что хотя тела́ их родились в России, но души принадлежали короне французской» [Ключевский 1990, IX: 37–38]. Эти-то мироощущение и самооценку они так или иначе, доступными им средствами, распространяли в обществе, точнее, в российских социальных верхах, от которых уничижительный автостереотип различными путями перекочевал в низшие страты. Потребительские вкусы доминирующих слоев («Всё, чем для прихоти обильной Торгует Лондон щепетильный… Всё, что в Париже вкус голодный, Полезный промысел избрав, Изобретает для забав, Для роскоши, для неги модной…» [Пушкин 1978, V: 16]) способствовали, в частности, робким попыткам отечественного производителя противостоять импорту, прибегнув к мимикрии – тому «трогательному смирению, с которым наши русские мастеровые придают иностранные ярлыки домашней своей работе… Где-то, кажется на Арбате, была следующая вывеска: “Гремислав, портной из Парижа”» [Вяземский 1982, 2: 143] (ср.: «Попадались почти смытые дождем вывески… кое-где с нарисованными синими брюками и подписью какого-то Аршавского портного; где магазин с картузами, фуражками и надписью: “Иностранец Василий Федоров”» [Гоголь 1956: 9]). Примерно так же адекватно лакей Смердяков воспринял философствования европейски просвещенного дворянина Ивана Карамазова, который «ужаснул его своим духовным безудержем. “Всё, дескать, по-ихнему, позволено, что ни есть в мире, и ничего впредь не должно быть запрещено…”» [Достоевский 1958, 10: 239] (кстати, к последней формулировке очень близок один из популярных перестроечных лозунгов: «Разрешено всё, что не запрещено законом»), – Смердяков «всю Россию ненавидит», и «хорошо, кабы нас тогда покорили эти самые французы: умная нация покорила бы весьма глупую и присоединила к себе», а «русский народ надо пороть-с» [Достоевский 1958, 9: 282].

Свою лепту в подобное просвещение широких масс внесли затем чеховские интеллигенты («начиная с предводителя и кончая подслеповатым пасынком надзирателя Вонючкина» [Чехов 1955, 4: 155]), много говорившие о том, как им хочется работать, – ср. разговор их обслуги: «[Дуняша (Яше):] Всё-таки какое счастье побывать за границей. [Яша: ] Да, конечно. Не могу с вами не согласиться… [Епиходов: ] Понятное дело. За границей всё давно уж в полной комплекции» [Чехов 1956, 9: 425–426]. Почти одновременно с ними на сцену вышли и революционеры-интернационалисты – и тоже просветили… Вульгаризованный марксизм по-своему логично продолжил развитие национально-нигилистических настроений.

Затем гипертрофированная самокритичность, дошедшая у русской интеллигенции до самоедства, у интеллигенции советской срослась уже не столько с интернационализмом, сколько с космополитизмом (причем преимущественно у русскоязычных), и это мироощущение также не включало в себя сочувствия к собственному народу (впрочем, тогда уже превратившемуся – превращенному? – в советский). Российские же интеллектуалы, в свою очередь, в качестве одной из основных моделей поведения избрали некую барски-высокомерную отстраненность от народа, публично чуть ли не стыдясь принадлежности к нему, подобно русским аристократам XVIII в. Причем, как правило, исходили при этом (в тех случаях, конечно, когда такое отношение не являлось лишь малоосмысленной данью «хорошему тону», принятому в определенных социальных кругах) вовсе не из собственных рассуждений и исследований (и даже не из житейского опыта), но охотно принимая на веру выводы специалистов из зарубежных стран, никогда не отличавшихся сколько-нибудь заметной симпатией ни к России, ни к русским.

Любопытно, однако, что конечные результаты этих информационно-манипулятивных процессов оказались для некоторых западных же ученых не вполне ординарными. Так, например, славистка Э. Эндерляйн в 1996 г., «изучив соответствующую русскую литературу, посвященную вопросам немецко-русского культурного контраста, с удивлением отмечает самокритичный, приниженный автостереотип русских. Она объясняет это тем, что русские запечатлели в себе традиционный образ русских у немцев, т. е. в русском автостереотипе отразился в определенной степени немецкий гетеростереотип о русских» [Рёш 1998: 492]. Круг замкнулся…