Прогнозы и урожай

Насаждение новейшей идеологии не сводится к тому лишь (хотя и это весьма значимо), что, в соответствии с постулатами толерантности, «нам пытаются навязать толерантное отношение к гомосексуалистам, к смешанным бракам, к сектантам, которые уводят из семьи близких, уже навязали толерантное отношение к пьющим, курящим женщинам и молодежи, к наркотикам, абортам, порнографии, не за горами узаконивание проституции, эвтаназии…» [Гуськова 2004: 135]. Главное же, наверное, в том, что имеют место массированные попытки реализовать в качестве базовой моральной ценности удобную политикам манеру поведения населения [Назаров 2002], которое должно воспринимать буквально любые инновации (а последнее слово благодаря его частотности в официозно-публичном дискурсе, устойчивой сочетаемости и связываемыми с ним перспективами очередного «светлого будущего» уже приобрело довольно явную положительную коннотацию), в первую очередь – исходящие от государства в лице его представителей, абсолютно толерантно. Понятно, что «твое начальство глубоко (глубже, чем кто бы то ни было) постигает законы мира, человека и общества и строит твою жизнь в полном соответствии с ними. Оно делает максимально лучшее для тебя. Оно живет и тяжко трудится во имя тебя. И жизнь твоя прекрасна» [Зиновьев 1990, 1: 205]. Понятно и то, что, по словам депутата, «нет ничего важнее, чем единство… Нет ничего страшнее, чем когда страна начинает погрязать в спорах, в дискуссиях» (А. Клешко, депутат Заксобрания Красноярского края) [Вести-Красноярск. РТР. 20.02.08]. Понятно и то, что квалифицировать подобное как зарождение новейшего тоталитаризма может человек уж совсем неграмотный политически и поведенчески (не толерантный)[41].

Совершенно верны оценки толерантности как феномена чужекультурного (например, [Базылев 2007: 8]), но при этом усиленно навязываемого российскому обществу, которое исконно и в течение многих столетий основывается именно на терпимости русского народа – этнической и конфессиональной прежде всего. Возможно, сама игра в слово толерантность изначально подразумевает отсутствие у «русских варваров» терпимости (небезынтересно, что и название фундаментального документа «Декларация принципов толерантности» обычно не дается в его более точном переводе – «Декларация принципов терпимости»: понятно, тогда и внедрять-то было бы нечего). См. научные изыскания, где политкорректность, т. е. форма, фактически отождествляется с толерантностью, т. е. содержанием, а точнее – мнимой величиной; «политкорректность получила распространение в странах, в первую очередь в США, где на первое место ставится отношение к человеческой личности как к высшей ценности[42]… …Такая коммуникативная категория англоязычного западного мира, как political correctness, является лакунарной для русской культуры» [Шляхтина 2008б: 94], но надежды терять не следует, потому что «с развитием процессов глобализации проблемы защиты интересов личности, её чести и достоинства быстро становятся достоянием всего человечества, и Россия не является исключением» [Шляхтина 2008а: 25]. – «Сейте! Спасибо вам скажет сердечное Русский народ…» [Некрасов 1953: 316].

При этом нужно иметь в виду и некоторое своеобразие российской толерантности, подаваемой в обертке тоже своеобразной политкорректности. Межэтническая толерантность фактически приняла формы, утрированно представленные в юмореске: «Гаврик Матросян, резидент телешоу “Медиа в хлам”, после серии своих отвязных шуточек про классиков русской литературы решил попробовать так же изгаляться и насчет классиков, например, армянской литературы. Но московские представители соответствующей диаспоры пообещали ему за это надавать по тому месту, без упоминания которого творчество авторов “Медиа в хлам” никому не интересно, и оторвать ему другое место, без которого будет никому не интересен он сам. И тогда Гаврик Матросян вдруг решил не пробовать и продолжил высмеивать только титульную нацию» [Обухов 2008: 19] (конечно, упоминание о «титульной нации» здесь ошибочно, ибо в РФ таковая официально отсутствует – понятно, что подразумевается государствообразующая нация, которая якобы не толерантна, но зато в высшей степени терпима к издевающимся над ней иноплеменникам). При этом на протяжении нескольких лет считается совершенно естественным такое положение вещей: «уникальная ситуация, когда антигосударственная идеология поддерживается и финансируется государством» [Поляков 2005: 211] – и: «В России воцарилось тотальное неуважение к собственной стране. И тон задают, как ни странно, “новые русские”. Лезущие в глаза телевизионные технологи комплекса национальной неполноценности – всего лишь следствие» [Поляков 2005: 268–269] (цитаты из публикаций 1997 г. и 2003 г.).

Пример воспитания толерантности в иной сфере: «Солисту [американской рок-группы «Аэросмит»] – пятьдесят один [год], по-прежнему балуется наркотиками – и что? Многим ли удалось сохранить такую форму, разменяв “полтинник”? (А. Соловьёва) [Те, кто. ТВ-6. 28.03.99]. Конечно, такого рода реклама наркомании вряд ли может быть квалифицирована юридически, но она наверняка эффективна: оказывается, можно сохранить в зрелом возрасте хорошую спортивную форму и профессиональную дееспособность чуть ли не благодаря употреблению наркотиков (ср.: «Рок против наркотиков» и прочие оксюмороны). Ссылки на позитивный зарубежный опыт постоянны в российских СМИ: «Во всём мире, когда приняты однополые браки…» (по поводу рассмотрения соответствующего законопроекта в Госдуме) [Новости. 7 канал. 19.05.02]; ср. имплицированную рекомендацию: «После гей-парадов общество становится более толерантным» (репортаж из Кёльна) [24. Ren-TV. 09.07.07].

Иногда, впрочем, в качестве маяка толерантности выступает уже и Москва, где «несколько лет назад у метро “Менделеевская” убита бездомная собака. Эта история тогда потрясла всю столицу. Теперь там – бронзовый памятник как протест против жестокости ко всему живому. Творческая интеллигенция…» и т. д. [Новости. 1 канал. 17.02.07] (разумеется, для последней социальной группы это было очень выигрышной рекламной акцией, к тому же – вполне конформистской – ведь насчет человеческих лишений, страданий и жертв публичные высказывания не популярны: они были бы не толерантны). Вроде бы благие социально-толерантные меры – введение льготных условий для поступления в вузы детей-инвалидов – породили невиданную волну справок об инвалидности, представленных абитуриентами в приёмные комиссии. Теперь, по информации телевидения (14.08.09), российское Минобразования подвергнет проверке эти медицинские документы (предполагается – все без исключения). Вряд ли в этом половодье фальсификации повинен пресловуто порочный национальный русский менталитет: далеко не все родители в РФ могут позволить себе роскошь оплатить высшее образование для своих детей.[43]

Конечно, именно дети оказываются самым благодатным объектом для обработки в духе толерантности, мультикультурализма и проч. Привлекательность «чужого» и отторжение «своего» формируется последовательно и целенаправленно. Вот мальчик лет десяти отвечает на вопрос телеведущей, почему американские мультфильмы нравятся ему больше отечественных: «В американских больше злых героев, чем в русских, и там больше возможностей графики» [7 канал. 04.02.02]. Подросток говорит: «Я не люблю о войне фильмы советские, книги тоже не люблю читать» [Афонтово. 03.05.05]. После восторженного заявления журналистки по поводу военно-спортивной игры «Патриот» («Так выковываются настоящие патриоты нашей родины!») ее юный участник говорит: «Ну, это как бы экстрим, ползешь – всё взрывается» [Новости. ТВК. 15.10.02]. В целях военно-патриотического воспитания играют в пейнтбол и юноши и девушки из клуба «Страйк» (англ. a strike – «удар», to strike – «ударить») [Вести+. 02.04.05]. Красноярская «площадь с огромной палкой [имеется в виду обелиск в память о павших за советскую власть] всегда была местом сбора альтернативной молодежи» [Адреналин+. Афонтово. 28.11.04]. Вообще патриотизм как таковой имеет для школьников слишком смутные очертания: «Нужно как бы любить свою родину… Если как бы приходится жертвовать собой или своими родными…» [Новости. 7 канал. 16.11.06]. Хорошо всё-таки, что до «как бы жертв» не доходит. Ведь теперь «дети не считают себя детьми, они имеют определенные цели… Многие выпускники этой школы [с «математическим уклоном»] работают в США, Канаде, Франции…» [Обозрение-7. 7 канал. 29.01.04]. Ubi bene, ibi patria…

Мультикультурализм в региональных масштабах прививается детям, например, так: «В лагере “Ласточка” прошел “День толерантности ”. Ребята пытаются научиться танцам разных народов. <…> Мимически передать китайскую сказку. Девиз: “Единство в многообразии” [что-то вроде девиза «Ex pluribus unum», размещенного на американском гербе. – А. В. ]. [Представитель городского управления образования: ] И это надо, потому что у нас дети десятков разных национальностей… Важно воспитать у наших детей чувство толерантности» [Новости. ТВК. 05.08.11]. Почти синхронно с этой информацией появились сообщения о введении в красноярских школах (в качестве дополнительной образовательной услуги) «уроков толерантности».

«Политическая корректность» рассматривается некоторыми исследователями… как следствие крупных неудач, в частности, американской внутренней политики, характерных для современной Америки и всего мира процессов расслоения по этническому или расовому признаку, нарастания угрозы социальных конфликтов, влияния феминизма, антирасизма, движений за права меньшинств» [Базылев 2007: 8].

Однако даже столь интенсивная обработка массового сознания в духе политкорректности, какая ведется в США уже на протяжении длительного времени, пока не возымела желаемого эффекта. Так, недавними исследованиями установлено, что «в самосознании американцев отсутствует единое понимание структуры американского общества, оно осмысливается и как единое социокультурное образование… и как этнически разнородный социальный конгломерат… Наряду с тенденцией к развитию множественной этнической идентичности в сообществах иммигрантов наблюдается стремление к сохранению этнической самобытности; этничность является важной эгоцентрической категорией для американцев любого возраста и этнической принадлежности» [Шастина 2009: 14–15].

Таким образом, оказывается, что «функция этнического самосознания как элемента социальных отношений связана с возможностью установления и поддержания благоприятных для жизнедеятельности сообщества условий… Употребление этнонимов участниками коммуникации… может быть интерпретировано как проявление адаптивной деятельности организма» [Шастина 2009: 20]. Сказанное относится и к употреблению табуированных политкорректностью пейоративных этнонимов, поскольку политкорректное разрушение этнических стереотипов и искоренение этноцентрических взглядов вторгаются в «естественный процесс развития межэтнических взаимодействий», препятствуя сохранению естественного межэтнического баланса [Шастина 2009: 7].

Ср. также следующий частный пример безуспешности усилий политкорректировщиков на материале этносоциального диалекта весьма многочисленной группы населения США, во имя душевного равновесия которой политкорректность главным образом и затевалась первоначально – «афроамериканцев», т. е., попросту говоря, американских негров. Установлено, что в лексико-семантическом микрополе «наименование лиц в соответствии с субъективной оценкой» из 157 лексем 106 единиц с негативной оценкой: snake, actor, faker, cheese-eater, jive-ass и др. – «лживый, обманщик»; lame, punk, pussy и др. – «трус, слабак»; tom out, pink chaser, oreo, apple и др. – «афро-американцы, не признающие своей культуры, обвиненные в расовом вероломстве» и т. д., «причем негативно оцениваются прежде всего расовое вероломство и отрицательные качества индивидов. Это является вербализованной проекцией критического отношения афроамериканцев к окружающим» [Рубцов 2009: 17–18] (сто́ит напомнить в связи с этим, что именно «афроамериканцы» утверждали – еще в 1968 г.: «Уже в само́м английском языке заложена расистская идеология… Слово “белый” имеет 134 синонима, из которых 44 вызывает положительные эмоции, скажем: свет, чистота, незапятнанный, незамаранный … (все эти слова так или иначе определяют белого человека)… Зато у слова “черный” при 120 синонимах – 60 определенно отрицательного свойства и ни одного хоть сколько-нибудь положительного…» [Боноски 1978: 81]).

Хотя «благодаря политкорректности [американское] общество стало терпимее относиться к преступлениям и преступникам» [Шляхтина 2008а: 33], существует также и принцип «нулевой толерантности» – т. е. неотвратимости наказания виновного в насилии, ношении оружия, употреблении наркотиков и т. п. преступлениях вне зависимости от его пола, возраста, религии и проч. Но «несмотря на активную пропаганду zero tolerance, результат от данных мер невелик… Текущие данные не показывают значительного уменьшения насилия в школах за последние несколько лет» [Шляхтина 2008а: 30–31]…

Не более вдохновляющими выглядят результаты пропаганды толерантности и в Западной Европе. Так, некоторые политики были весьма удивлены тем, что «57 % швейцарцев на референдуме высказались против строительства в их стране минаретов» [Сегодня. НТВ. 30.11.09], а также неуклонным ростом симпатий избирателей к партиям, предлагающим жесткую антииммигрантскую политику.

Вообще, судя по некоторым сведениям, политика мультикультурализма, которую сегодня упорно пытаются проводить в России, потерпела уже крах и там, откуда ее пытаются импортировать. Многие руководители стран Западной Европы в последнее время активно и последовательно высказываются о порочности ранее избранной ими модели устроения межнациональных отношений и о необходимости смены обанкротившегося курса.

В октябре 2010 г. канцлер Германии А. Меркель, признав нежизнеспособность мультикультурной модели развития государства, «резко заявила, что иммигрантам следует приспосабливаться к немецким обычаям и учить немецкий язык. Затем премьер-министр Великобритании Дж. Кэмерон констатировал: “Политика государственной мультикультурности провалилась, и я предлагаю своим европейским партнерам проснуться и осознать, что же происходит внутри наших границ”. Буквально на следующий день, 11.02.11, французский президент Н. Саркози также объявил о провале мультикультурализма и о том, что Франция не станет менять свой образ жизни и подстраиваться под традиции мигрантов (см. [Бобров 2011: 2]). По словам писателя А. Гладилина, проживающего в этой стране, “культурная ассимиляция наций, чуждых титульной по менталитету, по религиозным установкам, проходит очень трудно. На примере Франции могу сказать, что ее практически нет, выходцы из Африки, арабы, спасибо, если французский язык с горем пополам выучили. Что с течением времени останется от Франции? Не хочется об этом думать”» [Новосёлова 2010: 4].

В последнее время межнациональные конфликты обострились и в «мультикультурной» Италии – вследствие резкого увеличения притока иммигрантов из Африки из-за ливийского мятежа. Даже и в размеренно-спокойной Норвегии (где, по некоторым данным, мигранты составляют 10 % населения, а в норвежской столице Осло – около 20 %, и полиция попросту боится появляться в некоторых районах) двойной террористический акт, совершенный 22 июля 2011 г. Андерсом Брейвиком, был направлен, по словам террориста, именно против правящей рабочей партии, активно проводящей политику «мультикультурной демократии» (см. [Воропаев 2011: 12]). По-видимому, в недалеком будущем в западноевропейских странах более или менее явно будет минимизирована толерантная «мультикультурность», поскольку, как справедливо замечено, «титульная нация имеет право на некий культурный диктат: надо защищать свои традиции, менталитет… В чужой монастырь со своим уставом не ходят» (А. Гладилин) [Новоселова 2010: 5]).

Иногда, впрочем, и в шедеврах признанных мастеров и поставщиков политкорректности на мировой рынок можно обнаружить не самые политкорректные эпизоды. Например, в голливудском кинобоевике «День независимости» есть такой микродиалог между персонажами, скрывающимися в убежище от кровожадных инопланетных пришельцев: «[Раввин, отец одного из главных спасителей человечества: ] Давайте возьмемся за руки и помолимся! [Бывший чиновник Белого дома: ] Но я не еврей! [Раввин: ] У каждого свои недостатки» (за голосом переводчика отчетливо слышен оригинальный текст последней реплики: «Nobody’s perfect» – англ. «Никто не совершенен» – что можно, конечно, при желании понимать не как указание на чью-то неполноценность, имеющую религиозные либо национальные корни, но и как юмористическую киноцитату; это заключительная фраза американской же кинокомедии 1959 г. «Some like it hot» («Некоторые любят погорячее»; в отечественном кинопрокате – «В джазе только девушки») [Душенко 2006: 483]).

Несмотря на уже известные зарубежные результаты распространения толерантности посредством политкорректности, попытки ее насаждения на российской почве, кажется, не прекращаются. Правда, сегодня они во многом утратили демонстративный агрессивно-активный характер (то ли потому, что финансирование агитационных кампаний стало не столь щедрым, то ли потому, что избрана иная тактика – постепенной, скрытой инфильтрации в общественное сознание).

Однако весьма вероятно, что (опять же – ориентируясь на излюбленные ими западные эталоны) российские политтехнологи, законотворцы и правозащитники (хорошо известно, что последние предпочитают, как и советские диссиденты, защищать права наиболее симпатичных им микрогрупп) будут гораздо шире использовать в этой области меры юридического характера. Сравнительно легко можно будет обойти положение о запрете цензуры (ч. 5 ст. 29 Конституции РФ)[44]; поскольку есть закон о противодействии экстремизму, цензуру не обязательно называть цензурой. Эта игра в слова также используется и в передовом зарубежном опыте. Такая практика существует и в США, где «политкорректность становится обязательной по закону. …В стране [США] давно сложилась практика решать спорные вопросы в суде, что говорит о доверии к органам государственной власти»[45][Шляхтина 2008 б: 25] (а может быть, попросту о корыстолюбивом сутяжничестве?), и в Германии [Базылев 2007: 10], и во Франции (вспомнить хотя бы безрезультатные демонстрации и митинги по поводу запрета на ношение хиджабов)…

По прогнозам некоторых немецких лингвистов, распространение политкорректности может привести к возникновению не только «новой цивилизованности», но и надежного репрессивного аппарата (см. [Базылев 2007: 10]). При этом не имеет принципиального значения, как именно будет называться он и его представители. Известные антиутопии предлагают разные варианты: Хранители – в Едином Государстве [Замятин 1989: 556], полиция мыслей – в Океании [Оруэлл 1989: 23], контролеры лояльности – в Технархии [Бучер 1992: 381] и т. п. В современном российском рассказе-гротеске американские психологи, парапсихологи и экстрасенсы по заказу правительства проверяют идеологические качества ауры каждого гражданина, независимо от возраста, пола и расы, при помощи тонкой титановой рамки с пластиковым звездно-полосатым флажком; особый интерес компетентных органов вызывает наличие остатков никотина в организме (так как за несколько лет до этого курение было объявлено антиконституционным, а большинство курильщиков физически истреблено) [Дашкова 2009: 268–270]. Впрочем, такие формы внедрения прогрессивных поведенческих моделей не столь уж необходимы (ведь и перестроечное «новое мышление» насаждалось вроде бы без особого принуждения). Надо иметь в виду: давление стандартов политкорректности на сознание homo oxidentalis настолько сильно, что преодолевает любые попытки носителя языка к осмысленному восприятию действительности. Вот персонаж детективных романов – английский полицейский, добротный профессионал, которого «политкорректность раздражала всё больше и больше, особенно в полиции» [Джеймс 2008а: 73], ведь «в современном политкорректном мире офицеру правоохранительных органов часто приходится чувствовать себя политической пешкой» [Джеймс 2008в: 69], но… «если хочешь сделать карьеру в полиции, для виду играй по правилам» [Джеймс 2008в: 181], в том числе и по «новым правилам, введенным Комитетом по политкорректности» [Джеймс 2008а: 45], – и он сам уже резко одергивает подчиненного – ветерана, зачастую нарушающего эти правила своими нетолерантными высказываниями по поводу то гомосексуалистов («педиков» и «гомиков» [Джеймс 2008б: 187, 206]), то этнических меньшинств («черномазых») [Джеймс 2008б: 187]) (кстати, в этом же произведении фигурируют и чрезвычайно жестокие и низкоинтеллектуальные «русские» бандиты (оба родом с Украины)). Таким образом, дисциплинированный полицейский почти незаметно для самого себя становится «контролером лояльности»[46].

Для регулирования этики в РФ в качестве подобных контролеров охотно и даже, кажется, безвозмездно выступают пока что зарубежные наставники: «Общественные организации [в Тюмени] провели пикет протеста… в связи с … шоу откровенного содомиста Б. Моисеева – и что же? В американском Интернет-сайте “Newsweek”… поднялся шум: “Россию вновь охватывает нетерпимость: фундаменталисты от религий и политики нападают на художников, музыкантов и писателей, чьи произведения кажутся им подрывными”» [Гуськова 2004: 135].

В «цивилизованных государствах» толерантность в сфере интимной жизни продвигается воистину семимильными шагами – правда, не повсюду равномерно и последовательно. С точки зрения толерантистов, само собою разумеется, что законодательные права тех, кого именуют сексуальными меньшинствами (а раньше называли попросту извращенцами), важнее всего – при этом о правах других, не принадлежащих к числу «сексуальных левшей» (выражение В. В. Набокова), забывают почти совершенно.

Конечно, поощрение противоестественных наклонностей исторически далеко не ново и восходит, по крайней мере, еще к античности. Кажется, традиционно подобные отношения культивируются, как правило, высшими социальными группами. Так, по свидетельству писателя, в 1930-х в США «люди этого сорта и склада стали в светских кругах баловнями… У редкой хозяйки салона блестящий раут… обходится без такого гостя» [Вулф 1982: 252].

Однако лишь расцвет толерантности сделал возможным сегодняшнее положение вещей – например, легализацию однополых браков с самой благой целью: для борьбы с дискриминацией человека по половому признаку. Это выразилось и в политкорректных номинациях партнеров. Например, «в столице Швейцарии Берне в официальном обращении вместо слов “мать” и “отец” принято теперь говорить “родитель” или “родители”» [Ермолаева 2011: 12]. И американский госдепартамент в 2011 г. уже подготовил бланки официальной документации, где должны были присутствовать пункты «мать или родитель номер один» и «отец или родитель номер два»; «по мнению авторов изменений, новые понятия не ущемляют права однополых семей, которые в США составляют уже четыре [!] процента от общего числа браков» [там же]. Правда, эта инновация была приостановлена госсекретарем Х. Клинтон, которая, «как мать, согласилась с мнением критиков о том, что отмена понятий материнства и отцовства ущемляет права гетеросексуальных семей» [там же].

Более радикальными и настойчивыми оказались прогрессивные шведские педагоги, которые с одобрения правительства организовали детский сад, который «стал образцом борьбы с гендерными стереотипами… Руководство стремилось, чтобы среди сотрудников были не только гетеросексуалы, но и гомо-, би– и транссексуалы… …Воспитатели делают акцент на том, что пол не влияет на работу, все люди равны в своем выборе и у всех равные права и возможности» [Федякина 2011: 12]. Это выразилось и в вербальной политкорректности: воспитатели перестали употреблять местоимения, указывающие на половую принадлежность лица: «решили говорить слово “хен” – среднее между шведским “хун” (она) и “хан” (он)… Это такой способ показать девочкам и мальчикам, что все люди в равной степени важны и ценны, вне зависимости от физических и умственных способностей, пола или сексуальной ориентации» [там же]. Правда, пока воспитанники слово «хен» не употребляют, предпочитая говорить «персона», «человек», «друг», «приятель». Хотя таких детсадов в Стокгольме уже семь, выстроилась очередь на запись; кстати, этот «супертолерантный садик» автор заметки почему-то считает не только «самым прогрессивным», но обладающим «демократичностью» и приучающим к «демократии»…

Поскольку доминирующий в России тип общественного сознания, по мнению некоторых специалистов, не характеризуется толерантностью[47](почему-то при этом аккуратно забывают об исконной русской терпимости), то он, несомненно, нуждается в срочном исправлении на западный манер. Призывающие к этому лингвисты считают, например, что язык не принадлежит к явлениям культуры – ни духовной, ни материальной [Стернин 1998]; культуру же в России культурно формировать невозможно (таков «российский» менталитет, т. е. – русский). А потому необходимы радикальные «организационные мероприятия»: «Салтыков-Щедрин советовал: просвещение внедрять с умеренностью, по возможности избегая кровопролития. Но Петр не избегал и внедрил. Петр Первый показал способ быстрого внедрения просвещения: через административное насилие» [Стернин 2000: 165]. И, уж конечно, в качестве эталона «мероприятий», которые в случае их официального санкционирования будут проводиться наверняка с необольшевистским размахом, избрана благословенная Америка [там же]; ср. уже действующие – пока, правда, не везде – «дресс-код» и «фэйс-контроль». Не до толерантности, когда надо срочно переделывать ущербный менталитет…

Но пока еще даже российские пропагандисты политкорректности признают некоторую зыбкость сугубо научного обоснования ее стандартов и, следовательно, собственно нелингвистическую легитимность их применения – стандарты несомненно окажутся «двойными», как, например, в международной политике. Ведь «наличие языка вражды [hate speech] определяется достаточно субъективно» [Шляхтина 2008а: 26] – наверное, слово-компенсатор достаточно здесь попросту лишнее: понятно, что «различного рода оскорбительные, обидные и унижающие выражения, способствующие появлению конфликтов на национальной или религиозной почве» [там же], могут быть самыми разными (даже в виде «нулевого знака» [Шунейко] – т. е., например, отсутствие упоминания о какой-либо религии или национальности при перечислении наличествующих в определенном Государстве может восприниматься и интерпретироваться весьма вариативно; ср. реплику «тараканьего царя» Артура Артуровича, «венгерца», возмущенного «антисемитизмом» Чарноты, в «Беге» М. Булгакова).

В самом деле: насколько возможно четкое разграничение откровенности и политкорректности, искренних заблуждений – и слепой агрессивности (наверняка возможны и какие-то градации, переходы и взаимопереходы, совмещения – вроде бытовой вежливости, правил хорошего тона и т. п.)? Окончательно ли утратил актуальность солженицынский призыв «жить не по лжи», или он не имел абсолютного значения в силу своей лишь антисоветской адресации? Почему и кому, собственно, так уж необходима замена терпимости на толерантность?

Кстати: от терпимости толерантность отграничивают на основании готовности, в соответствии с критериями последней, благосклонно признавать, принимать поведение, убеждение и взгляды других людей, которые отличаются от собственных, причём даже в том случае, когда эти убеждения и взгляды коммуникантами не разделяются и не одобряются (см. [http://ru.wikipedia.org/wiri], [Чеканова 2007: 48], [Суспицына 2007: 71–72] и др.). Исходя из такой дифференциации, логично и насильственное внедрение толерантности, тем более что объекты таких кампаний заведомо должны быть настроены не просто капитулянтски, но и доброжелательно (например, по отношению к интервенции в их страну или к очередному снижению уровня жизни). Поэтому надо учесть и такие суждения: «Нам просто пытаются, грубо говоря, “втюхать” удобную политикам манеру поведения [т. е. толерантность] в качестве базовой моральной ценности. При этом остается за кадром вопрос о том, на чем именно должно основываться уважение к чужой культуре, чужому мнению, чужому праву. Неужели на том, что не существует абсолютных истин и твоя культура, мнение, право так же относительны, как и все другие?..[48]На таком фундаменте трудно построить что-либо, кроме невроза… В… иммунологии толерантностью называется “полное или частичное отсутствие иммунологической реакции; потеря или снижение организмом животного способности вырабатывать антитела”… Конечный результат этого процесса понятен и печален… Излишнее увлечение толерантностью может привести к такому же результату и в рамках социума» [Назаров 2002: 39].

Как и во многих других случаях использования мифогенов (симулякров, слов-амеб, лексических фантомов и т. д.), манипулятивный эффект игры в толерантность зиждется на непрозрачности внутренней формы слова для носителей русского языка. Ср.: «Транспортная кооперация путем нормализации, стандартизации и инвентаризации спасет мелиорацию, электрификацию и механизацию». Этот лозунг больше всего понравился стрелочникам. «Понять ни черта нельзя, – говорил рыжебородый Гусев, – но видно, что умная штука» [Булгаков 1989, 2: 402].

Возможно, что польза от практического применения толерантности (через политкорректность) в России пока приблизительно такова, как от столь же широко разрекламированных и по-прежнему загадочных нанотехнологий – ср. в репортаже о нанодостижениях: «Для искушенных и состоятельных – электронные обои с меняющимся рисунком… Управлять рекламным баннером можно будет из кабинета, нажав одну кнопку» и т. п. [Вести-Красноярск. РТР. 08.01.10]. Ведь и в т. н. «цивилизованных государствах» толерантность также оценивается по-разному, иногда – буквально: «Банки с этикеткой “Tolerance” примерно пятилитрового объёма датский дизайнер предлагает по 15 евро за штуку, но предупреждает: “Пусть не удивляются, когда откроют банку: толерантность нельзя увидеть или потрогать”» [Неделя. Ren-TV. 11.02.06]. – В общем, получается некий современный вербальный аналог «нового платья короля»: как известно, трудились над ним предприимчивые обманщики, а увидеть якобы мог только человек умный и справляющийся со своими служебными обязанностями [Андерсен 1982: 285–287].

Искусственный, наносной характер толерантистских установок, не подготовленных и не выработанных самим ходом отечественной истории, вполне очевиден. Налицо и семантическая диффузность слов толерантность и толерантный, доходящая до различного их понимания представителями разных социальных групп: «…Общественный дискурс оперирует понятиями типа толерантности, истинность которых полагается очевидной… Когда же эти понятия конкретизируются в бытовом дискурсе, возникают сомнения: об одном и том же говорят народ и его элита?.. Прежде чем проводить Дни, Марши, Митинги толерантности и говорить об этом, до масс нужно донести, о чем им говорят и чем их хотят облагодетельствовать» [Суспицына 2007: 73]. Между тем, «такая терпимость является, по сути дела, подавленной раздражительностью и агрессией. Это скрытая форма нетерпимости, отсроченная агрессия, сундук, где до поры до времени заперты различные формы насилия и манипулирования человеком, ведущие в итоге к утрате психологической адаптации» [Чеканова 2007: 48]. Можно вполне согласиться и с тем, что «вскоре слово толерантность будет выполнять только одну функцию: служить вербальным знаком неискренности… Идеология толерантности является “дискурсивной ирреальностью” современных СМИ. Подобно улыбке чеширского кота, она существует отвлеченно от общества» [Гусар 2006: 105, 107]. Может быть, относительно скоро возникнет новый дискурсивный феномен – талейрантность: именно Талейрану зачастую приписывают афоризм: «Язык дан человеку для того, чтобы скрывать свои мысли» [Ашукин, Ашукина 1986: 730]…

Экспликация толерантности может происходить (и происходит, как свидетельствует коммуникативная практика) прежде всего в вербальных формах; связь слова и дела демонстрируется здесь наглядно. Заметно влияние «политической корректности», эманация которой исходит от са́мого цивилизованного из демократических и самого демократического из цивилизованных государств – США – и охотно принимается на вооружение российскими политтехнологами. На основе этих новейших методик упрочняются позиции официозного постновояза, совершенствуется инструментарий манипуляций общественным сознанием с помощью слов-мифогенов.

Уже традиционными для постсоветской России стали лозунги, призывающие к некоей «консолидации общества», – обычно они тиражируются в преддверии очередной избирательной кампании. Возможно, что и декларируемая толерантность может рассматриваться кем-то (хотя и вряд ли всерьез) как элемент или катализатор поголовной консолидации. И вот «тогда волк будет жить вместе с ягненком; и теленок, и молодой лев, и вол будут вместе, и малое дитя будет водить их… И лев, как вол, будет есть солому» [Исайя 11, 6–7]. Однако для этого, по мнению цитируемого пророка, понадобится нечто куда более экстраординарное, нежели креативные усилия политтехнологов и иже с ними…

Население вместо народа

Народ безмолвствует.

А. С. Пушкин

Лексикографам хорошо известны трудности, возникающие при попытках семантизации слов, особенно, как ни парадоксально, широкоупотребительных и частотных, более того – неизменно актуальных для носителей данного языка в разные периоды его истории. Решение подобных задач может осложняться и в тех случаях, когда необходимо дифференцировать значения слов, весьма близких и в речевом потоке нередко выступающих в роли чуть ли не дублетов (т. е. одно из них с определенным успехом может заменить собой другое – и наоборот). Правда, при рассмотрении слов, входящих в один синонимический ряд, обычно представляется возможным выделить его доминанту (определяемую, например, как «один из членов синонимического ряда, избираемый в качестве представителя главного значения, подчиняющего все дополнительные (созначения) и господствующего над ними» [Ахманова 1966: 401], или слово «семантически наиболее простое, стилистически нейтральное и синтагматически наименее закрепленное» [Новиков 1990: 447], хотя, наверное, семантическая простота лексемы – довольно дискуссионное понятие). Казалось бы, вопрос о стилистической нейтральности того или иного конкретного слова достаточно прозрачен: предполагаемая доминанта ряда в идеале должна быть свободна от каких бы то ни было коннотаций. Считают справедливым положение о том, что «отношения маркированности присутствуют во всех случаях, где язык предоставляет своим носителям возможность выбора» [Трубачёв 2005: 227] – иначе говоря, из двух номинаций одного и того же референта одно имеет статус маркированного, а другое – нет (и оно-то оказывается доминантой данного двучленного синонимического ряда). Однако представляется, что не всегда (а может быть, и далеко не всегда) существует возможность такого противопоставления: немаркированная номинация (доминанта) / маркированная номинация (синоним). Иначе говоря, коннотативные потенции реализуются в обоих случаях, что позволяет судить не только об узусе.

Трудности семантизации слов, близких по своим лексическим значениям, хорошо знакомы как лингвистам, так и представителям других гуманитарных наук, причем и в тех случаях, когда речь идет об элементах соответствующих терминосистем. Решение таких задач особенно осложняется тем, что одни и те же лексемы выступают, с одной стороны, в качестве терминов, среди важнейших критериев вычленения которых – их стилистическая нейтральность. С другой стороны, они могут продолжать бытование в составе общеупотребительной лексики, при этом зачастую обладая коннотациями либо коннотативными потенциями, реализующимися, как правило, вследствие внеязыковых условий.

Даже беглые наблюдения показывают, что в текстах сегодняшних российских СМИ частотность употребления существительного народ заметно снизилась по сравнению с советским периодом (это регистрирует и лексикография, указывающая на уход этого слова в пассивный лексический запас). В то же время растет употребительность существительного население. Можно предположить, что эти процессы отнюдь не случайны и определяются воздействием неких факторов, имеющих в том числе и глубокие исторические корни. Поэтому считаем целесообразным рассмотреть динамику слов народ и население в нескольких аспектах.

Конечно, прежде всего следует иметь в виду, что исторические (даже и на уровне микродиахронии) изменения словарного состава нередко свидетельствуют об изменениях ментальности (иногда – и о чьих-то попытках изменить ее). Ментальность – «миросозерцание в категориях и формах родного языка, в процессе познания соединяющее интеллектуальные, духовные и волевые качества национального характера в типичных его проявлениях» [Колесов 2004в: 15]. Трансформировать ментальность, таким образом, можно с помощью «обратной связи», т. е. путем регулирования частотности каких-то слов и устойчивых словосочетаний, их переосмысления, придания им коннотаций, стилистической маркированности либо ремаркации и проч. Через некоторое время – при условии определенной настойчивости пропагандистов и агитаторов (иначе – политтехнологов) и эффективности имеющихся у них властных и иных возможностей время это исторически непродолжительно – в сознании этносоциума, носителя конкретного языка и соответствующей ментальности, происходят метаморфозы, программируемые идеологами-языкотворцами.

«Главная проблема идеологического творчества – это проблема интерпретации… Проблемы интерпретации, мобилизации и манипуляции – это прежде всего проблема языка… язык идеологии – это язык символов», слова, наполненные символическими смыслами, – вербальные символы – используются идеологами для внедрения своих доктрин в общественное сознание [Ветров 2000: 199]. Причем выбор слов, предназначенных для подобных операций, чрезвычайно важен [Кара-Мурза 2002: 28, 36 и др. ]; эти вербальные символы могут оказаться ключевыми в политическом лексиконе, зачастую и в оснополагающих государственных документах.

Так, уже в преамбуле Конституции РФ декларируется: «Мы, многонациональный народ Российской Федерации, соединенные общей судьбой на своей земле…» (интересны здесь и употребление «множественного монархического» – «мы… народ… соединенные…», и подобие некоей реминисценции, ср.: «Мы, народ Соединенных Штатов, с целью образовать совершенный Союз…» [Хрестоматия 2004: 191]). О народе как носителе суверенитета и единственном источнике власти в РФ упоминается также в ст. 3 этого документа и в его же ст. 82, где – в присяге – президент клянется «верно служить народу». Население же фигурирует здесь явно как узколокальная общность: согласно ст. 130, «местное самоуправление в Российской Федерации обеспечивает самостоятельное решение населением вопросов местного значения». По-видимому, в цитируемом тексте лексемы народ и население семантически не тождественны.

Современный статус лексем народ и население, их семантика и прагматика, вероятно, могут быть уточнены при сопоставительном анализе как фактов сегодняшнего дискурса, так и сведений исторического плана.

Историческая лексикография фиксирует разветвление семантики народъ: «1) ‘род, племя, потомки’ (1499); 2) ‘множество, толпа, сонм’ (с 1057 г.); 3) мн. и собир. ‘́люди, народ’ (с 1057 г.); 4) ‘группа лиц, объединенных общими интересами, политическими и религиозными воззрениями’ (XIII–XIV вв. – XI в.); 5) ‘толпа, чернь’ (1499 г.); 6) ‘население (страны, города); народная масса’ (XI в.); 7) ‘люди, принадлежащие к одной этнической общности, народность, народ’ (XVII в.)» [СлРЯ XI–XVII вв.].

Относительно семантики и устойчивой сочетаемости слова народъ словари, описывающие лексику более позднего (но современного им) периода, сообщают: «народъ – 1)‘язык, племя, жители государства, страны какой, состоящие под одними законами и говорящие одинаковым природным языком’. “Народ благоучрежденный, сильный, воинственный, браноносный”. “Народы сѣверные, восточные”. “Всякiй народъ имѣетъ свои обыкновенiя”; 2) ‘особенно берется за множество людей’. “Бѣ народъ мытарей многъ”. Лук.5, 29. – “Простый народъ”. “Чернь, простолюдины”» [САР2] (те же дефиниции воспроизводятся в [Сл. Соколова]). Далее: «народъ – 1) ‘жители страны или государства, говорящие одним языком; язык, племя’. “Народ образованный”; 2) ‘жители страны или государства, принадлежащие к низшим сословиям’. “Воскреснемъ ли когда от чужевластья модъ, Чтобъ умный, бодрый нашъ народъ, Хотя по языку, насъ не считалъ за нѣмцев!” Грибоедов; 3) ‘множество людей; толпа’. “На гуляньи много было народа”. “Мальчишекъ радостный народъ Коньками звучно рѣжетъ ледъ”. Пушкин. – “Простой народъ. Чернь, простолюдины”» [Сл. 1847 г.]. У Даля «народъ – ‘люд, народившийся в известном пространстве; люди вообще; язык, племя; жители страны, говорящие одним языком; обыватели государства, страны, состоящей под одним управленьем; чернь, простолюдье, низшие податные сословия; множество людей, толпа’» [Даль 1955].

Несколько забегая вперед, можно сказать, что эти дефиниции являются до некоторой степени прототипами позднейших, даваемых лексикографией XX столетия. Толкования слова народъ в словарях, отражающих состояние русской лексики к. XVIII–XIX в., достаточно кристаллизованы и содержат основные критерии, по которым определяется данная общность людей. Обратим внимание на то, что, несмотря на некоторые модификации (скажем, исключение параметра «единство законов» – возможно, в результате его осмысления как имманентно наличествующего у полноценного государства), постоянно присутствует указание на «одинаковый (один) язык» – важнейшее свойство этноса. Кроме того, важно учитывать иерархическую структуру значений, кажется, уже устойчиво сформировавшуюся и включающую в себя (сначала в качестве речения, затем – самостоятельно ценного значения) «низшие сословия», т. е. вычленение группы этноса по социально-имущественному критерию. Что касается дефиниции, данной в [Даль 1955], то, по сравнению с другими, она выглядит некоей их суммой. Однако, учитывая это, пожалуй, есть определенные основания предположить и некое подобие омонимизации: многозначность слова народъ ощущалась в XIX в. чуть ли не как диффузность его семантики, причем настолько заметная, что могла восприниматься как контекстуально обусловленная (в зависимости от идеологических и политических предпочтений авторов и их аудитории – тоже неоднородной по своим воззрениям). Это отразилось, в частности, в следующих суждениях Н. К. Михайловского и А. И. Богдановича: «Под словом народ мы сплошь и рядом разумеем то этнографическую группу, то государственно-национальную, то исключительно “мужика”, то “чернь”, “простонародье”, то представителей труда… то толпу…» – «В течение 30-ти последних лет… создалась даже особая “народническая” литература, до сих пор не выяснившая, что же собственно понимать надлежит под ее таинственным “народом”… Слово, не сходящее со страниц книг, статей, брошюр, политических воззваний, каждый раз вбирало в себя то содержание, которое определил для него пишущий» [Лексика 1981: 234]. Ср. также сатирическую интерпретацию подобной вариативности семантики в художественно-литературном тексте 1871 г.:

«Феодал! – закричал на него патриот, —

Знай, что только в народе спасенье!»

Но Поток говорит: «Я ведь тоже народ,

Так за что ж для меня исключенье?»

Но к нему патриот: «Ты народ, да не тот!

Править Русью призван только черный народ!

То по старой системе всяк равен,

А по нашей лишь он равноправен!» [Толстой 1981, 1: 191].

И С. Г. Нечаев в «Катехизисе революционера» заявляет: «У товарищества [революционной организации] нет другой цели, кроме полнейшего освобождения и счастья народа, т. е. чернорабочего люда» – и таким образом четко очерчивает социальные границы макрогруппы.

По мнению современного исследователя, имела место даже некоторая сакрализация народа: «Интересно, что поколение “нигилистов” 1860–1870 гг., провозглашавших материализм и атеизм, отказавшись от “бесплатной отдачи себя” Истине, идущей от бога, тотчас же нашло другой адрес, которому можно было бы бескорыстно вручить себя. Таким адресатом оказался обожествленный Народ. Не случайно Максим Горький назвал литературу народников “священным писанием о мужике”» [Лотман 1996: 377].

Результаты этих семантических процессов, которые, вероятно, получили специфические дополнительные импульсы в ходе революционных катаклизмов и последовавших при торжестве новой идеологии социально-политических преобразований, нашли воплощение в советской лексикографии. Ср.: «народ – 1) ‘население, объединенное принадлежностью к одному государству; жители страны’; 2) ‘то же, что нация, национальность’; 3) ‘в эксплоататорском государстве – основная масса населения (преимущественно крестьяне) в противоположность правящему классу’» [СУ]. Заметим, что утвердившееся было в словарях русского языка XIX в. указание на общность языка как обязательный атрибут народа теперь уже не приводится – возможно, как утратившее актуальность для многонационального и многоязыкого Советского Союза (где в то время очевидно были еще сильны представления об абсолютном равноправии совершенно всех языков [Алпатов 2003: 22]). По поводу значения 3 – см. саркастический комментарий, выдержанный в духе беспощадной (но несколько запоздалой) борьбы с заклятым тоталитаризмом: «В социалистическом (советском) государстве народ – свободный господин; в капиталистическом государстве народ задавлен буржуазией, составляющей правящее меньшинство» [Купина 1995: 68] (хотя это можно теперь воспринять и как нейтральную констатацию российских реалий). В этом же словаре отмечено как устойчивое словосочетание простой народ – «(дореволюц.) ‘то же, что народ в 3 знач.’».

Немного иначе семантика рассматриваемого слова представлена в другом словаре; здесь о роли единого языка тоже не сообщается, но регистрируется еще одно значение (впрочем, известное по более ранним периодам и словарям, их отражающим): «народ – 1) ‘население, жители той или иной страны, государства’. Советский народ… 2) ‘нация, национальность, народность’; 3) ‘основная трудовая масса населения страны (в эксплуататорских государствах – угнетаемая господствующим классом)’. Трудовой народ; 4) ‘люди’; здесь же в качестве устойчивых приводятся словосочетания простой народ (правда, без пометы дореволюц.) и черный (или подлый) народ, квалифицируемое как устар. – «‘в классовом, эксплуататорском обществе: люди, принадлежащие к неимущим слоям населения (крестьяне, рабочие, ремесленники и т. п.)’» [МАС2].

По-видимому, иллюстрация-речение к знач. 1 в этом словаре приводится с учетом данного в преамбуле Конституции СССР (1977) определения развитого социалистического общества, в котором, в частности, «сложилась новая историческая общность людей – советский народ». Многоаспектная развернутая семантизация последнего словосочетания представлялась тогда таким образом: «новая ист., социальная и интернац. общность людей, имеющих единую территорию, экономику, социалистич. по содержанию культуру, союзное общенар. гос-во и общую цель – построение коммунизма; возникла впервые в истории в результате социалистич. преобразований на основе сближения всех социальных групп, юридич. и фактич. равенства всех наций и народностей СССР. Представляет собой многонац. коллектив тружеников города и деревни, объединенный общностью социалистич. строя, марксистско-ленинской идеологией, коммунистич. идеалами рабочего класса, принципами интернационализма» [Советский энциклопедический словарь 1983: 1227].

Ср. также некоторые примеры типичной сочетаемости слова народ советского времени: народ в знач. ’население государства; нация, национальность’: «великий, могучий, героический, непобедимый, трудолюбивый, талантливый, русский, советский, американский, наш, свой, весь…; народ-герой, народ-победитель, народ-созидатель, народ-творец… Для народа (жить, работать, трудиться). За [какой-либо] народ умереть, отдать жизнь…, перед народом отвечать за что-либо. [Какой-либо] народ поднялся на что-либо (на борьбу, на защиту чего-либо)…» и т. п. [Сл. сочет.].

Можно было бы сказать, что, несмотря на многие, в том числе – радикальные, изменения, происходившие на протяжении столетий, русская лексикография (и советского периода – тоже) формулировала и довольно устойчивые во времени дефиниции слова народ. Они в основных чертах соответствуют следующим положениям: «Общий смысл слова народ и заключался в указании на некую однородную множественность, уже не обязательно общего происхождения, но всегда определенно объединенную какой-либо общей силой, признаками, которые свойственны только ей. К такому представлению и восходят современные выражения вроде народный дух, сила народа, единство народа. Представление это непосредственно вытекало из древнейшего образа “на-рода”, и образ этот, несмотря на позднейшее развитие слова, устоял в веках, мало-помалу отливаясь в понятии “народ”… Слово народъ постепенно вырабатывало новое, тоже терминологическое значение: оно стало обозначать единство по территориальному, а не по родовому признаку» [Колесов 1986: 183].

Впрочем, надо сказать и о том, что в новейших лексикографических изданиях – постсоветского времени, или (как выражаются, кажется, еще с конца т. н. перестройки) «переходного периода», – семантика и типичная сочетаемость существительного народ представлены уже несколько иначе, чем ранее; составители словарей иногда снабжают его некоторыми пометами; возможны также иные варианты.

Так, указывая на уход существительного народ в пассивный лексический запас, приведя примеры нескольких устойчивых сочетаний (во благо, на благо народа; враг народа; опиум (для) народа; отец народов) и открыв данную статью пометой в советск. время, составители словаря почему-то сочли возможным не упомянуть, о каком именно значении слова народ здесь идет речь, – дефиниция отсутствует [ТССРЯ].

В другом случае и вычленение существительного народ, и иерархия его семантической структуры почти совершенно повторяют подобные из словарей советского времени. Ср.: «народ – 1) ‘население государства, жители страны’. “Российский народ”; 2) ‘нация, национальность или народность’. “Русский н.”. “Северные народы”; 3) ‘основная трудовая масса населения страны’. “Трудовой народ”. “Выходцы из народа”. “Простой народ”; 4) ‘люди, группа людей’ [ТСОШ]. Можно заметить, что в качестве иллюстрации к значению 1 дается сочетание российский народ, по своей сути мифологическое: «…Искусственное межнациональное понятие [советский народ] ушло вместе с обанкротившейся идеологией… Его пытаются видоизменить в понятие “ российский народ ”, которого в природе не существует» [Фролов 2005в: 506]. Интересно, однако, что в иллюстрации значения 2 далее приводится «русский н.» – именно так, сокращенно – возможно, для экономии пространства статьи (кстати, затем – полностью – выступают «северные народы»). Толкование значения 3 уже не содержит никаких упоминаний об эксплуататорах, угнетении и прочих политнекорректных вещах (по какой-то ассоциации вспоминается переименование первомайского праздника в благопристойнейший «Праздник труда»).

Можно достаточно обоснованно полагать, что весьма высокая эмоционально-оценочная тональность, сформировавшаяся у существительного народ в советский период истории русского языка, естественно, поддерживавшаяся и укреплявшаяся официально-пропагандистскими усилиями, была очевидно «подготовлена» характером бытования этого слова в предыдущие эпохи.

По известным нам источникам, история существительного население является гораздо менее «яркой», нежели у слова народ. Для древнерусской эпохи отмечают лишь одно его значение – «‘заселение’ (с XI в.)» [СлРЯ XI–XVII вв. ], манифестирующее относительную обжитость какой-либо территории, вне связи с гомогенностью «населяющей» общности по родовому (этническому), культурному, языковому и т. п. признакам.

Это же значение регистрировалось рядом словарей с самого начала XIX в.: «‘население какого места жителями, народом’» [САР1, САР2]; «‘наполнение какого места жителями, народом’» [Сл. Соколова]; «1) ‘действие населяющего и населившего’; 2) ‘населенный народ’» [Сл. 1847 г. ]; «‘народонаселенье, народ, населяющий собой край, место’» [Даль 1955].

Та же семантика слова население отмечается и лексикографией советского времени, ср.: «население – 1) ‘жители, люди, проживающие в каком-н. месте’; 2) ‘совокупность людей, живущих на определенной территории; народонаселение’» [СУ]; «население – 1) ‘действие по знач. глаг. населить – населять и состояние по значению глаг. населиться – населяться ’; 2) ‘совокупность жителей (области, страны и т. п.; народонаселение’. “Население города”. “Перепись населения”. “Плотность населения”» [МАС2]. Ср. некоторые примеры типичной сочетаемости существительного население в те же годы: «население – ‘жители какого-л. места как единое целое’; “мирное, гражданское, местное, городское, сельское, коренное, трудоспособное…; земного шара, Земли, страны, края, области, города, района…; запросы, требования, интересы, занятость, обслуживание, жизненный уровень, благосостояние, снабжение, плотность, численность, прирост, увеличение, уменьшение, перепись…”» и т. п. [Сл. сочет.].

В дальнейшем дефиниции остаются почти теми же; лишь иногда добавляется специально-терминологическое значение: «население – 1) см. ‘населить’; 2) ‘жители какого-н. места, местность’. “Н. района”. “Перепись населения”; 3) ‘животные, живущие в каком-н. одном мест’ (спец.). “Рыбное население водоема”» [ТСОШ]. Небезынтересно, что в одном из сегодняшних словарей существительное население фигурирует лишь в качестве компонента устойчивого словосочетания коренное население, использование которого заметно участилось в конце XX в.: «…Понятие коренного населения актуализировалось в связи с обострением межнациональных отношений после распада СССР и возникновением территориальных претензий тех или иных групп населения в различных регионах бывшего СССР» [ТССРЯ] (сто́ит заметить, что применительно к русским это словосочетание, кажется, ни разу не употреблялось).

Таким образом, оказывается, что, в отличие от существительного народ, существительное население вряд ли способно вызывать столь же прямые ассоциации с представлениями о некоем конкретном этнокультурном единстве, связанном общими традиционными ментальными (и лингвоментальными) ценностями и т. п. Население – это, скорее, термин статистики и сопряженной с ней демографии (ср.: на душу населения, численность населения, перепись населения и проч.); в самом деле, довольно трудно предположить наличие где-либо и когда-либо героического населения, великого населения, населения-победителя и т. п. несообразностей (разве что в текстах местечковых квазиюмористов).

Рассматриваемые лексемы могут выступать в качестве элементов ряда терминосистем (философской, юридической, политической и др.). Приведем некоторые примеры их осмысления (далеко не всегда единообразного) в этой ипостаси.

В современном российском конституционном праве за одну из отправных точек принимается дефиниция народа, естественно, соответствующая данным в действующей конституции формулировкам: «народ – … население определенной страны, выступающее как источник и носитель власти в государстве»; это понятие, «по определению, связано с государственной организацией общества, суверенитетом, формированием государственных структур, гражданством». С позиций этой же науки, «народ – более широкое понятие, чем «нация», понимаемая как общность группы людей на этнической основе» [Конституция 1997: 155]. Хотя статья, посвященная понятию нация, в этом издании отсутствует, чрезвычайно многозначительной и симптоматичной для правильного понимания вышеприведенного разграничения (народ / нация) следует считать содержащуюся здесь же ссылку на иноязычный – и инокультурный – аналог: «в странах английского языка, и не только [разрядка наша. – А. В. ], термин “нация” – “nation” – адекватен термину “народ”». Казалось бы, апелляция к чуждому языковому сознанию и порождаемой в нем языковой картине мира является излишней при постулировании положений российской конституции и комментировании этимологически русского термина народ. Однако надо иметь в виду некоторые современные реалии – например, соответствующую и сопутствующую процессу глобализации американизацию права [Иванец, Червонюк 2003: 91 и др.]. В цитируемом издании население определяется как «совокупность людей, проживающих на данной территории, имеющих с ней постоянную правовую связь», причем указывается, что именно в конституционном праве, когда речь идет о государстве в целом, понятие население используется как аналогичное понятию народ (например, в известной триаде признаков государства: «власть, территория и население») [Конституция 1997: 156].

Несколько иначе трактуют народ политологи: «народ – основополагающий конституирующий элемент государства, его субъект». Впрочем, приводя для сравнения два основных подхода к раскрытию этого понятия, выделяют, во-первых, понимание народа как нации, т. е. как преимущественно этнической общности, возникающей на базе общего происхождения («крови»), истории, языка и культуры – такой подход, оказывается, «часто используется для оправдания привилегий титульной нации, этнических чисток и других действий, нарушающих права человека»; видимо, поэтому «такие попытки обоснования этнической чистоты государства научно несостоятельны». Зато, вероятно, научно состоятельными считаются иные – соответствующие духу времени – подходы: «Современные либерально-демократические государства… базируются на признании народа как гражданской общности, субъекта государственности и источника власти» [Введение в политологию 1996: 139]; иначе говоря, и здесь народ отождествляется с населением.

Специалисты в области кратологии предлагают следующие толкования: «народ – 1) ‘население государства, жители страны’; 2) ‘в демократически устроенном государстве субъект власти и вместе с тем ее объект’»; «население – ‘жители какой-либо страны, города, села, региона и т. д.’» [Халипов 1997: 226–227]. И в этом случае народ и есть население – и vice versa.

Воистину, «научная терминология как продолжение народной тоже поневоле наделена метафоричностью» [Трубачёв 1992: 43] и «ничто языковое не чуждо терминам» [Котелова 1974: 61].

Вполне вероятно, что подобные же наукообразно-идеологические установки стали обретать популярность, выступая в качестве обоснования пропагандистских опусов, тиражировавшихся средствами т. н. массовой информации примерно с конца 80-х – начала 90-х гг. В этот период «традиционное употребление слова народ, присущее ему на протяжении длительного времени, начинает колебаться под влиянием социально-исторических факторов и их осмысления нашими современниками. Главным здесь является возникновение в общественно-речевой практике ментальной оппозиции слов (понятий) народ (в смысле “нация”) и население (в смысле “безнациональная масса”), в которой первый член (народ) обладает положительной коннотацией (эмоционально-оценочным значением), а второй член (население) – отрицательной. Эти новые смысловые отношения существительных народ и население носят антонимический характер в отличие от традиционных, близких к синонимическим» [Сковородников 1997]. Наверное, в связи с этим можно говорить, скорее, о контекстуальной антонимии; кроме того, в цитируемой статье рассказывается в основном о видимых симптомах явления – и гораздо менее подробно о его вероятных причинах и истоках (приводимые примеры из печатных изданий, как национально-патриотических, так и либерально-демократических, лишь иллюстрируют их позиции, являясь в каждом случае чем-то вроде символов политической веры).

Между тем, следует попытаться определить факторы, под воздействием которых существительное народ стало как будто нежелательным элементом дискурса СМИ (включая прежде всего официоз), получив (как, например, и прилагательное советский, судя по текстам речей последнего десятилетия, посвященным Дню Победы) статус табуизма. Одним из наиболее заметных и эффективных приемов словоупотребления, приведших к такому результату, надо, очевидно, считать характер использования в тех же СМИ прилагательного народный, явно контрастирующий со словоупотреблением советского периода. Лексикография того времени представляет слово народный по преимуществу как окруженное ореолом некоей высокой патетики и – уж во всяком случае – как положительно-оценочное (до некоторой степени – это продолжение традиции русских словарей XIX в., где народный подается как нейтральное либо мелиоративное: «народный – ‘принадлежащий, относительный к народу; касающийся до народа’. Народная польза. Народные права. Народная молва. Народный слухъ» [САР2 3, 1814: 1174]; «народный – 1) ‘принадлежащий, или свойственный народу’. Народный духъ. Народный характеръ. 2) ‘относящийся к народу’. Народная перепись. Народные повинности. Народный слухъ. – Народные силы, зн. военныя силы; войска».

«“Толпою тѣсною художникъ помѣстилъ

Сюда начальниковъ народныхъ нашихъ силъ”. Пушк.» [Сл. 1847 г. ]).

Ср.: «народный – 1) прил. к народ (в 1, 2 и 3 знач.). Народные массы. Народное творчество… // ‘Принадлежащий народу, стране; государственный’. Народные богатства. Народное хозяйство; 2) ‘тесно связанный с народом, соответствующий духу народа, его культуре, мировоззрению’… ‘В составе названий некоторых учреждений, должностных лиц в СССР’. Народный заседатель. Народный суд // …‘В составе почетного звания, присваиваемого высшими органами государственной власти СССР и союзных республик за выдающуюся деятельность в области науки, искусства, просвещения и т. д.’ Народный артист республики. Народный художник СССР. Народный врач СССР»; здесь же – устойчивые словосочетания: «Народная воля – название тайной политической революционной народнической организации в России в 80-х гг. 19 в. Народная демократия – форма политической организации общества, представляет собой диктатуру пролетариата, своеобразие которой – многопартийность при ведущей роли марксистско-ленинской партии. Народная дружина – добровольная организация граждан, помогающая милиции в охране общественного порядка. Народный комиссар – член советского правительства, возглавлявший (до 1946 г.) один из народных комиссариатов… Народный контроль – в СССР система органов, сочетающих государственный контроль с общественным контролем трудящихся на предприятиях, в колхозах, в учреждениях и организациях… Народные мстители [в статье мститель – …высок. ‘О партизанах, ведущих народную войну против захватчиков’]. Народное ополчение – войско, собираемое в помощь регулярной армии на добровольных началах… Народный фронт – форма организации широких народных масс, объединяющихся вокруг рабочего класса для борьбы против фашизма и войны, за демократию, мир, социальный прогресс» и т. п. [МАС2] (примерно то же – в [Сл. сочет. ]). Небезынтересно, что последнее из приведенных словосочетаний в период т. н. перестройки актуализировалось применительно к позднесоветской действительности, но уже наполненное иным понятийным содержанием, см.: «народный фронт – ‘общественное объединение, деятельность которого направлена главным образом на борьбу за национальное возрождение’» [ТССРЯ][49].

Для того чтобы еще более полно оценить высокомелиоративную окрашенность прилагательного народный по шкале официальной советской аксиологии, надо вспомнить и о хорошо знакомом лингвистам термине народная этимология – и близком к нему ложная этимология.

Так, в одном из основных отечественных лингвотерминологических словарей эти разновидности поиска происхождения отдельных слов и морфем «разведены», т. е. дифференцированы: «Этимология ложная – новое осмысл