Формула милосердия 1 page

Писатель — врач: мост над временем между медициной и обществом

Говорят, что в медицине понимают все. Если это так, я — исключение. Клянусь, абсолютно ничего в ней не понимаю. Даже не знаю: существует ли она?

Если не существует, то почему заменяют сердца, пришивают отрезанные руки и вытас­кивают «с того света»? Если существует, то по­чему в пресс-клубе журналисты спросили пре­зидента академии медицинских наук СССР (цитирую по опубликованному отчету): «Женщина заболела радикулитом в тяжелейшей фор­ме. Все возможные виды медицинской помощи в Москве за четыре месяца были использованы. Результата нет. Ее уже переводили на инвалид­ность. Обратилась к экстрасенсам — тщетно. Наконец поехала в Молдавию к бабушке Гутчик. Без надежд. Думает, использую последний шанс. Через четыре дня звонит из далекого молдавского села и говорит: «Все в порядке. Здорова». И вот простой вопрос...»

Простой, не правда ли? Четвертуйте меня, я бы не ответил. В Москве – академия, институты, клиник, профессора, врачей видимо-невидимо! И женщина, судя по всему, не без связей, сумела в столице исчерпать «все возможные виды медицинской помощи», а вылечила ее молдавская бабушка — что тут скажешь? Но это мне, непосвященному, трудно. Академии Н. Н. Блохин тотчас же нашелся: «главное, не стоит делать из отдельного случая далеко иду­щие обобщения о том, что ключ к исцеление находится не в поликлинике, не в больнице, а где-то там, в неведомой деревне, у неведомого необразованного целителя».

Отчего же тот ключ, что в поликлинике я больнице, не отомкнул радикулита, и страдали­цу потянуло в «неведомую деревню»?

Чем больше читаю статей о медицине, тем больше запутываюсь. В одной: «Дело родовспо­можения поставлено у нас превосходно». В дру­гой: «Достаточно ознакомиться с отечественны­ми публикациями по медицинской генетике, чтобы сделать однозначное заключение об от­сутствии дородовой диагностики и вообще ши­рокой медико-генетической работы среди насе­ления» (академик н. Дубинин).

Почта центральных газет свидетельствуем большом несовпадении диагнозов, которые ста­вят на периферии, с диагнозами, которые ставят в Москве. Что, не доходит на периферию совре­менная наука? Академик АМН О. К. Гаврилов: «хотя в среднем техническое оснащение там, ко­нечно, хуже, мы не имеем информации о том, что существует очень сильное расхождение диагноза в столичных и периферийных учреждениях».

Мне стало легче. Профессия заставляет мотаться по городам и весям, где-нибудь, не дай бог, прихватит, а там как раз «техническое оснащение в среднем хуже». Но теперь, спасибо академику медицины, знаю, что техническое оснащение особой роли не играет: информации о расхождении диагнозов (да и методов лечения, наверное?) Нет.

Повеселев, я принялся за чаем почитывать отчеты о международной выставке в Москве «Здравоохранение». Читаю — батюшки светы! — зачем поверил академику медицины? Техника все решает! Именно она! И в постановке диагно­за, и в лечении: «стимулирует активные точки на теле человека лазерным лучом», «делает ма­нипуляции зубного врача безболезненными», «позволяет заглянуть внутрь человека, будто он стеклянный»! Да без нее не только шагу шаг­нуть или писк издать — пеленки намочить, из­вините, невозможно: «согревая и сверху, и сни­зу, помогает новорожденному совершить первый в жизни туалет». А еще она, чудо-техника, «получает развернутое рентгеновское изображение черепа», «обезвреживает глубоко засевшие зло­качественные новообразования», да куда уж дальше — «беседует с пациентом, обрабатывает кардиограммы, ставит диагноз, за день пропу­ская до двухсот человек». Не ошибочка ли выш­ла? Не участковый ли наш бедолага-доктор имеется в виду? Перечитал: нет, компьютер!

Как же уверяли меня, что разница в техни­ческом оснащении не сказывается на качестве диагностики? Не сказывалась бы, зачем непоседливому человечеству придумывать компьютерные томографы, внедрение которых, по мнению члена-корреспондента АМН СССР Н. В. Верещагина, можно сравнить с той новой эрой, что открыло применение в медицине рентгеновских лучей? К чему плазменный скальпель, операционные микроскопы и лазерные хирургические установки, «позволяющие действовать на крошечном плацдарме в пять микрон величиной»?

Как же периферия может угнаться за столицей если нет там даже совсем уже простеньких аппаратов, «действующих с использованием эффекта ядерно-магнитного резонанса»?

Впрочем, вот, кажется, вполне приемлемое решение спора между столицей и периферией «переносная искусственная почка, с которой можно поехать в командировку или в отпуске ее «укрепляют под мышкой и периодически ме­няют». Прочитав такое в напечатанных центральными газетами репортажах С.Туторской и О. Францена, я прямо-таки воспрял духом. Чего это я, в самом деле, с возрастом стал осторож­ничать, разборчиво выбирать адреса командиро­вок — там слишком холодно, здесь чересчур жарко или сыро? Нытье, малодушие! Порта­тивная искусственная почка (всего-то два кило под мышкой!), «барокамера па колесах» и пе­реносной «полюс», «воздействующий низкочас­тотным магнитным полем на больные конечно­сти», не займут много места и обеспечат полную свободу передвижения. Вы совершенно правы, коллеги: «что говорить, от таких небывалых возможностей голова может пойти кругом».

Вот как, оказывается, далеко шагнуло чело­вечество в деле охраны здоровья! Но то ли еще будет! Уже замерзших, пролежавших бездыхан­ными в снегу несколько часов, сообщает одна из газет, удалось оживить. Даже беднягу шофера с японского рефрижератора, который приехал в Токио за мороженым, да так умаялся от жары, что спрятался в свой холодильник, гд0езаморозился нечаянно до минус десяти градусов.

Бедная бабушка Гутчик — «неведомый, необразованный целитель» из молдавской куда вам против объединенных усилий науки и техники xx века! Вы темны, как тихая, теплая, но беззвездная ночь, в то время как медицина, сверкающая разноцветными компьютерными огоньками, постигла все!

Совсем было успокоился и взял в руки ста­тью директора Института сердечно-сосудистой хирургии имени А. Н. Бакулева. Но что такое? Опять меня, непосвященного, сбивают с толку. После могущественной симфонии, которая про звучала в репортажах с выставки «Здравоохранение», узнаю, что академик АМН В. И. Бураковский просит дать хирургам «принадлежности одноразового использования, специальный инст­рументарий, современные шовные материалы, клапаны, сосудистые протезы, наркозную и дыха­тельную аппаратуру». В книге другого нашего знаменитого хирурга, оперирующего на сердце, Н. Амосова, читаю: «кислород ночью кончился, с трудом дотянули больных. А чаще всего нет антибиотиков, нет строфантина, нет гепарина...»

Однако до операции на сердце, может, не дойдет? — успокаиваю себя. Евгений Михайло­вич Тареев, педагог, академик АМН, лауреат Ленинской и Государственных премий, Герой Социалистического Труда, укрепляет пошатнув­шуюся веру в могущество медицины: «Я настаиваю на том, что главный и даже единственный, кто в ответе за больного,— это его лечащий врач. Он должен уметь видеть больного, конкретного человека, личность в целом. Как говорил греческий философ Ксенофонт, живший за пятьсот лет до нашей эры, «врач весь видение, весь – слух и весь — мышление».

Вот! Еще за пятьсот лет до нашей эры! Даже вообразить себе невозможно, насколько с тех пор обострились и развились у моего лечащего врача видение, слух и особенно мышление. Чувство надежности охватывает меня. Да хоть сквозняк, хоть ноги промокшие — чего не бывает? — доктор не даст пропасть. Его не за пятьсот лет до нашей эры, а в ХХ веке выучили, на лучших кафедрах страны.

«...Ручаюсь,— выливает мне на голову холодный душ академик Е. М. Тареев,— вы не найдете и двух кафедр, где полностью совпадают взгляды на природу, скажем, ревматоидного артрита или на варианты форм, стадий и фаз развития «обычной» гипертонической болезни… Мне приходилось сталкиваться буквально с анекдотической ситуацией, когда ассистент хорошо рассказал, а студент столь же хорошо опи­сал болезнь, например подагру, оба довольны и в то же время не способны распознать ее в жизни».

— Так что же? — не без некоторой растерянности спрашивает академика беседовавший с ним журналист.— Одна из самых «чоловсковедческих» профессий становится бюрократической дисциплиной?

— К сожалению,— отвечает выдающийся ученый, терапевт и педагог.— И на это надо смотреть открытыми глазами.

Окончательно сбитый с толку, я стал смот­реть на медицину столь широко открытыми глазами, что шире они уже не открывались, хоть пальцами веки раздвигай! С одной сторона столько болезней побеждено — тиф, чума, холера, оспа, полиомиелит почти скрутили, туберкулез; оперируем на сердце и легких, слепым возвращаем зрение... А с другой...

— Ты чудак,— сказал мне знакомый врач. – Сам себя запутал. Разберись сначала, что ты по­нимаешь под словом «медицина»? Медицинская наука может быть на недосягаемой высоте, а в больнице не хватает мест или элементарных по­рошков. Какое это имеет отношение к достиже­ниям науки?

Резонно, черт возьми. Прав знакомый. Но тут заболел мой друг. Его неделю обследовали, ска­зали, что оперировать не надо, и выписали из больницы. А потом, снова на «скорой», отвезли в другую больницу, где еле спасли... Я ему начал втолковывать про разницу между достиже­ниями медицины и уровнем здравоохранения, но он замахал руками. «Медицина,— в сердцах ска­зал друг,— когда лечат хорошо и быстро, а не открытия в пробирке и не проспекты с выставки».

— Глупо спрашивать о медицине больных,— наставлял все тот же знакомый врач.— заранее ясно, что в глазах того, кого вылечили, она «величайшая из наук», а тот, кого «залечили», скажет: «шарлатанство». Советую поменьше их слушать.

Но и с врачами говорить о медицине, увы, бесполезно. Не любят и не умеют рассказывать «обывателю» о тайнах своего дела (впрочем, ка­кой профессионал это любит?) А если вынуж­дены давать интервью для печати, то упирают в основном на «выдающиеся достижения», лишь попутно отмечая некоторые промахи в организации здравоохранения или отставание медицин­ой промышленности...

Работая над этой книгой, я пришел к выводу, что проблемы общества, казалось бы хорошо знакомые, оборачиваются неожиданной стороной, когда смотришь на них с такого «наблюда тельного пункта», как сочетание разных профессий.

Взять хотя бы здравоохранение, медицину! Мы слушаем беседы врачей по телевидению, обращаемся к докторам со своими болезнями, дя и немало книг прочитали о медиках — художл ственных, популярных. Словом, все мы кое-что о ней знаем. Но стоит посмотреть глазами писателя-врача, как тотчас же возникают вопросы, при любом другом угле зрения остающиеся в тени.

Писатели-врачи...

Одни из них жили давно, их книги воссозда­ют былое, с другими я мог говорить лично. Че­хов, Вересаев, Булгаков — я перечитывал их иными, чем прежде, глазами. Тома топорщились от закладок, пухли блокноты выписок, и то, что теперь переполняло меня, жаждало немедленно излиться в откровенном разговоре, неспешном общении с кем-либо из писателей-врачей ны­нешних. Чтобы мост между медициной и обще­ством стал осязаемым, протянулся над временем.

Я позвонил Юлию Крелину.

-2-

За тридцать лет работы кандидат медицин­ских наук, заведующий отделением одной из московских больниц Юлий Крелин участвовал в пятнадцати тысячах операций, треть из них, наиболее сложные, делал сам. Две-три операция ежедневно. Некоторые всю жизнь стоят перед его глазами. Наверное, хирург — единственны й из профессионалов (разве что еще минер?), кто не может «переписать» заново?..

— Может! — говорит мне Юлий Крелин. – Иногда так и делается, если необходимость повторной операции обнаружена сразу. Нежелательно, опасно, но порой другого выхода нет... Я часто думаю о случаях, происшедших в мо­ей практике пять, десять, а то и двадцать лет назад,— удалось бы спасти, выполнив все ина­че? Эти, с печальным исходом, операции живут во мне, мучают и превращаются в муки моих литературных героев.

Его рассказы, повести, романы выходят с 1964 года в разных издательствах, печатаются в журналах, что естественно для прозаика, чле­на союза писателей ссср. По одному из его произведений телевидение показало трехсерийный фильм «Дни хирурга Мишкина».

Герои Крелина — врачи и пациенты, в его книгах сталкиваются страдания и избавление от них, смерть и спасение. Литературной стороны его творчества я касаться не стану. Взгляд публициста близок к взгляду социолога. Меня интересует проблема «медицина и общество»: отношения врача и больного, этические аспекты ситуаций и конфликтов, происходящих в мире, отгороженном от нас белыми халатами, белыми занавесками на окнах, табличками «вход воспрещен», врачебной тайной.

Медицина меняется, как и само общество, но степень их «вражды-любви» не становится меньше. И не уменьшится, вероятно, до тех пор, пока не исчезнут сами болезни,

«Один молодой врач,— писал В. Вересаев,— спросил зиамснитого Сиденгама, «английского Гиппократа», какие книги нужно прочесть, чтобы статъ хорошим врачом.

– Читайте, мой друг, «Дон-Кихота»,— ответил Сиденгам.— Это очень хорошая книга, и теперь часто перечитываю ее.

Но ведь это же ужасно! Это значит — никакой традиции, никакой преемственности наблюдений: учись без предвзятости наблюдать живую жизнь, и каждый начинай все с начала.

С тех пор прошло более двух веков; медици­на сделала вперед гигантский шаг, но многом она стала наукой; и все-таки какая еще громад­ная область остается в ней, где и в настоящее время самыми лучшими учителями являются сервантес, шекспир и толстой, никакого отно­шения к медицине не имеющие!»

«На невежественной вере во всесилие меди­цины,— убежден В. Вересаев,— основываются те преувеличенные требования к ней, которые являются для врача проклятием и связывают его по рукам и ногам... Медицина есть наука о лечении людей. Так оно выходило по книгам. Так выходило и по тому, что мы видели в уни­верситетских клиниках. Но в жизни оказыва­лось, что медицина есть паука о лечении одних лишь богатых и свободных людей. По отношешло ко всем остальным она является лишь тео­ретическою наукою о том, что можно было б вылечить их, если бы они были богаты и свободны, а то, что за отсутствием последнего прходилось им предлагать на доле, было ниче. Иным, как самым бесстыдным поругательство медицины».

— Как вы относитесь к «запискам Вересаева, написанным в 1895—1900 года? – спрашиваю Крелина.

— Публицистическое значение этой огромно. Столь откровенно, беспощадно о медицине в России никто еще не писал. Но собственный врачебный опыт у Вересаева ничтожен. Он выпустил свою книгу почти сразу же после окончания университета. Слишком рано начал пи­сать о медицине. С первых же своих врачебных шагов пришел в ужас от неумения, незнания и эти вполне естественные, обычные ощущения на­чинающего врача представил как неумение, не­знание всей тогдашней медицины. Коллеги взбунтовались против него и подвергли остра­кизму именно потому, что в своей собственной практике он допустил явные ошибки.

— Я думаю иначе. Медики восстали против него из корпоративных, профессиональных со­ображений. Им не понравилось, что Вересаев вьнес сор из избы, обратился через голову медицины прямо к обществу. Они считали, что публике незачем совать нос в их закрытый клуб.

— Его книгу я читал еще до института, по­том в начале своей медицинской практики и еще раз года два назад. «Записки врача» потрясают через три десятилетия моей хирургической прак­тики не меньше, чем в самом начале пути! Но все же я разделяю крупнейшего писателя Вере­саева и Вересаева — неопытного врача...

За девять лет до того, как Вересаев начал свои «записки», в 1886 году, в Москве, на дверях двухэтажного особняка на Садово-Кудринской появилась чугунная табличка, которую видеть там и по сей день: «Докторъ Чеховъ». Будущий писатель главным в своей жизни считал медицину: «Передо мной моя не литературная работа, хлопающая немилосердно совести...»

Письма, собранные врачом и литератором Б.М.Шубиным в книге «Доктор А. П. Чехов», выпущенной издательством «Знание», рассказывают нам, какой была тогда медицина в русской деревне, как врач понимал свою роль и как воспринимали его окружающие, какие завязывались отношения с простыми людьми и «сильными мира сего»:

«...Мужиков и лавочников я уже забрал в свои руки, победил,— делится в 1882 году впе­чатлениями о своей работе молодой доктор Че­хов,— у одного кровь пошла горлом, другой ру­ку деревом ушиб, у третьего девочка заболела... Оказалось, что без меня хоть в петлю полезай. Кланяются мне почтительно, как немцы пасто­ру. А я с ними ласков — и все идет хорошо».

«Оказался я превосходным нищим; благода­ря моему нищенскому красноречию мой участок имеет теперь два превосходных барака со всей обстановкой и бараков пять не превосходных.,.»

«я избавил земство даже от расходов по де­зинфекции. Известь, купорос и всякую пахучую дрянь я выпросил у фабриканта на все свои двадцать пять деревень...»

В эпидемию холеры 1892 года в Серпуховском уезде, где находился участок доктора Чехова, было зарегистрировано всего четырнадцать случаев заболевания с четырьмя смертельными исходами. Во многом это объяснялось самоотверженностью земских врачей, в том числе Чехова; им приходилось во всех отношениях несладко: мучили бездорожье, ночные вызовы, отсутствие сносных условий, когда больничные бараки, оборудованные тем, что удавалось выпросить с помощью «нищенского красноречия» производили впечатление «превосходных».

Наше время взять — какое сравнение! Больницы, оборудование — даже в деревне, не говоря уже о районных и областных центрах, – райские рядом с теми, что были. Но всякий честный наблюдатель, положа руку на сердце, скажет, что современные медики вряд ли превзойдут земских врачей в самоотверженности, под­вижничестве, сострадании к людям, когда лечение дополнялось, по чеховскому выражению, «ласковостью».

«...Бывают дни, когда мне приходится выезжать из дома раза четыре или пять. Вернешь­ся из Крюкова, а во дворе уже дожидается посланный из Васькино. И бабы с младенцами одолели». (Шубин замечает в связи с этим, что больных, как и летом 1892 года, прошло через руки Антона Павловича более тысячи.)

«...Не принадлежать себе, думать только о поносах, вздрагивать по ночам от собачьего лая и стука в ворота (не за мной ли приехали?), ез­дить на отвратительных лошадях по неведомым дорогам и читать только про холеру и ждать только холеры...»

(Через два месяца, комментирует Шубин, он напишет тому же адресату: «Летом трудно жи­лось, по теперь мне кажется, что ни одно лето я не проводил так хорошо, как это»... Автор книги «Доктор А. П. Чехов» сопоставляет эти слова Антона Павловича со страшными стати­стическими данными, приведенными Вересаевым: от заразных болезней умирало около 60 процентов сельских врачей; в 1892 году половина всех умерших земских врачей погибла от сыпного тифа. Чехов, по мнению доктора медицинских наук Шубина, не только рисковал собственной жизнью, но и сокращал ее, потому неимоверную нагрузку нес тяжелобольной человек, ему самому требовались покой и лечение.)

«…Когда-нибудь убедятся, что я, ей-богу, хороший медик...»

— Я думаю, что Чехова все-таки надо чать от прочих земских врачей,— полагает Юлий Крелин,— даже в короткий период его непо­средственной медицинской работы, например в Мелихово, на Садово-Кудринской в Москве, я лечил скорее из милосердия, будучи интелли­гентом, не мог отказать в помощи. Но на врачеб­ные деньги не жил, вообще их обычно не брал, существовал литературными заработками. Пи­сательство давало ему и духовную опору, связи, разнообразило общение. Всего этого не имел, ко­нечно, обычный земский врач, положение кото­рого было гораздо безысходнее, ужаснее, отчего подвижничество не уменьшалось, наоборот, ста­новилось очевиднее...

Слушая Крелина, я думаю о том, какой пред­ставлялась Антону Павловичу медицинская на­ука его времени? Он мог смотреть на нее с трех точек зрения — писателя, врача и больного. Процесс в легких прогрессировал, состояние здо­ровья заметно ухудшалось, сомнительно, чтобы он, врач, не предвидел печального развития со­бытий. Любой другой больной на его месте, оче­видно, не был бы медициной удовлетворен. Но Антон Павлович — у Шубина я читал — органически не переносил необоснованных нападок на врачей и не спускал их даже своему кумиру — Л. Н. Толстому, о котором говорил, что ни одного человека на земле не любит, как его, что без Толстого у него в жизни образовалось бы «большое пустое место».

«...Толстой трактует о том, чего он не знает и чего из упрямства не хочет понять... Его суждения о сифилисе, воспитательных домах… не только могут быть оспариваемы, но и прямо изобличают человека невежественного, не потрудившегося в продолжении своей долгой жизни прочесть две-три книжки, написанные спе­циалистами...»

«Одна хирургия сделала столько, что ото­ропь берет»,— с удовлетворением констати­рует он.

«...Глаза лечат теперь превосходно. Медицина к этом отношении далеко ушла...»

Чехов восхищался достижениями науки, говорил о подвижничестве земских врачей — означает ли это, что доктора являли собой некое живое воплощение заповеди Гиппократа? Совсем, совсем не в чеховском духе была бы такая безмятежная благость. Всякий тотчас же вспом­нит Ионыча, доктора Чебутыкина из «Трех се­стер», целую галерею других его персонажей, давших повод участникам дискуссии, развер­нувшейся после смерти писателя, говорить, что «врачебное сословие выродилось и находится на краю бездны».

Чехов в равной степени не терпел фальши, лакировки и обывательского брюзжания, недо­говорных оценок. Толстой с высоты, на какую принес его гений, мог и не прочитать каких-то «книжек, написанных специалистами». Но не Чехов, которого Гете привлекал еще и тем, что в нем «рядом с поэтом прекрасно уживался естественник»! Не Чехов, который был увлечен идеями Тимирязева (именно Тимирязеву — доверительное письмо о Толстом), Боткина, университетского учителя своего Захарьина. Не Чехов, который о Боткине говорил, что «в русской медицине он то же самое, что Тургенев в литературе», а Захарьина по таланту уподоблял Толстому!

(Шубин пишет, что, выступая в защиту врачей, Чехов далек от стремления во что бы то на стало защитить честь мундира и не разделяет взглядов прозектора Петра Игнатьевича из «скучной истории», по глубокому убеждению которого «самая лучшая наука — медицина, са­мые лучшие люди — врачи, самые лучшие тра­диции — медицинские». Предостаточно он ви­дел среди врачей и невежд и хамов, как и среди людей других профессий.)

«Z. идет к доктору,— описывает Чехов слу­чай, взятый из медицинской практики, — тот вы­слушивает, находит порок сердца. Z. резко ме­няет образ жизни, принимает строфант, говорит только о болезни — весь город знает, что у него порок сердца; и доктора, к которым он то и дело обращается, находят у него порок сердца. Он не женится, отказывается от любительских спек­таклей, не пьет, ходит тихо, чуть дыша. Через одиннадцать лет едет в Москву, отправляется к профессору. Этот находит соверптешго здоровое сердце. Z. рад, но вернуться к нормальной жиз­ни уже не может, ибо ложится с курами и тихо ходить он привык, и не говорить о болезни уже скучно. Только возненавидел врачей и боль­ше ничего».

Шубин замечает, что достоверный сюжет этот, к сожалению, изредка повторяется и в наше время... Изредка? В почте центральных газет полно сообщений об ошибках в диагнозах, отмененных задним числом, когда уже было провдено «лечение», о мытарствах по консультантам, каждый из которых имеет свое мнение, ставя больного в тупик, о советах местных докторов ехать в область (республику, Москву), где «определят более точно». Правда, в отличие чеховского Z., нынешние больные не склонны доверять первому же диагнозу и с ходу «менять образ жизни». Опыт общения с современной ме­дициной научил скептически воспринимать сло­ва участкового врача, пока их не подтвердят «серьезные специалисты». Хорошего, разумеет­ся, в этом мало, но так укоренилось, и всех устраивает: лечащего доктора освобождает от ответственности, а консультанты, даже в случае бескорыстных советов, лечить не обязаны.

Конечно, в каждом городе назовут и выда­ющегося врача, которого любят, которым гор­дятся. На таких испокон века держался, дер­жится и будет держаться авторитет медицины в народе. При любом уровне знаний, достигнутых наукой, истинный врач, как и во времена Чехова, будет способен побеждать болезни да­же тогда, когда у него почти нет иных средств, кроме «красноречия» и «ласковости».

-3-

Михаил Булгаков, автор «Мастера и Марга­риты», «Белой гвардии», «Театрального романа», окончил медицинский факультет, работал в сельской больнице. Медицина, представленная им в «Записках юного врача», близка по характеру к земской. Очень напоминает чеховские, вересаевские времена...

Как работал булгаковский «юный врач»? Ночь не ночь, пурга не пурга — вскакивай, беги в через темный двор в операционную или садись в запряженные гнедым санки, укутывайся потеплее, чтобы не замерзнуть в пути. А он прямо из университета! И один в больнице, не у кого спросить совета. Ни рентгена, ни лаборатории! «Прощай, прощай надолго, золотокрасный Большой театр, Москва, витрины... ах, прощай»!

В первый день пришел в ужас от своей беспомощности, неумелости. «Я ни в чем не виноват,— думал я упорно и мучительно, – у меня есть диплом, я имею пятнадцать пятерок. Я же предупреждал еще в том большом городе, что хочу идти вторым врачом. Нет. Они улыбались и говорили: «Освоитесь». Вот тебе и освоитесь. А если грыжу привезут? Объясните, как я с ней освоюсь? И в особенности каково будет себя чувствовать больной с грыжей у меня под рука­ми? Освоится он на том свете (тут у меня холод по позвоночнику)... А гнойный аппенди­цит? Га! А дифтерийный круп у деревенских ребят? Когда трахеотомия показана?.. Роды-то забыл! Неправильные положения. Что же я бу­ду делать?»

А что делать? Оперировать грыжу, лечить дифтерит, принимать роды. Пот градом, в гла­зах темно, иногда, прерывая операцию, галопом мчаться через двор к себе домой, лихорадочно листать учебники, справочники, где все, преж­де ясное, становится абсолютно непонятным, не имеющим общего с данным случаем.

Привезли ему в первый же день девушку с раздробленной ногой — попала в мялку, которой обрабатывают лен. «Я взял нож, стараясь под­ражать (раз в жизни в университете я видел ампутацию) кому-то... Я умолял теперь судьбу...» В другой раз привезли девочку с дифтерийным крупом в очень тяжелом состоянии. «Я стал читать текст, но ничего не понимал, слова как-то прыгали в глазах. Я никогда не видел, как делают трахеотомию. «Э, теперь поздно»,— подумал я, взглянув с тоской на синий цвет, на яркий рисунок, почувствовал, свалилось на меня трудное, страшное дело, и вернулся, не заметив вьюги, в больницу».

Так потянутся его дни и ночи: «...слякоть, ту­ман, черная мгла, в которой тусклыми, расплыв­чатыми пятнами светились окна фельдшерского домика и керосиновый фонарь у ворот».

«Не успел я коснуться подушки...— стук в дверь, привезли женщину из Дульцова с неблагополучными родами. «эх, Додерляйна бы сей­час почитать!» — тоскливо думал я, намыливая руки. Увы, сделать это сейчас было невозможно. Да и в чем бы помог мне в этот момент Додерляйн?» Но потом, когда он в начале второго но­чи вернется к себе, произойдет интересная вещь: он откроет Додерляйна, начнет читать — и «все прежние темные места сделались совершенио понятными, словно налились светом, и здесь, при свете лампы, ночью, в глуши, я понял, что значит настоящее знание». «Большой опыт можно приобрести в деревне,— думал я, засыпая,— но только нужно читать, читать...»

Юные врачи, показанные нам Михаилом Булгаковым, пройдя через страдания и ужасы, становились врачами настоящими. Они умели все, не списывая на «узкую специализацию», как терапевт, приглашенный мною однажды из поликлиники.

Но подходя к кровати больной, врач определила: «грипп, сейчас такой вирус», выписала бюллетень, таблетки и ушла. «Но боли!» — я задержал ее у лифта. «Пусть утром обратится к хирургу, это не по моей части». А ночью врач «Скорой» поставила совершенно другой диагноз и отправила на срочную операцию: боли стали нестерпимыми. Оказалось, что, как только появились боли, надо было немедленно опериро вать! «Узкой специалистке» с модными удлиненными серьгами в ушах это не пришло в голову. Не только о черствости тут речь — элементарная невежественность в смежной области медицины. Врач понятия не имела, насколько опасным было положение.

Какое уж сравнение с тем, о чем нам поведал Михаил Булгаков! Свои записки врач и пи­сатель закончит такой фразой: «Значит, нужно покорно учиться».