Нужна ли красота реалисту.

Работники — мечтатели — экспериментаторы: резервы производства и ресурсы личности

-1-

Ах, какой будет у них новый завод! Гене­ральный директор сумского машиностроитель­ного объединения имени М. В. Фрунзе Влади­мир Матвеевич Лукьяненко (Теперь он министр химического и нефтяного машиностроения СССР) говорил мне: «Ни ручки, ни карандаша там специалисту не понадобится, ну, может быть, лишь раз — расписаться в кассе». Завод для выплавки стали и выпуска из нее буриль­ных труб. Электропечи, термическое, кузнечное, металлообрабатывающее оборудование рассчита­ны на работу в автоматическом режиме.

Совсем без штата? Лукьяненко забавлялся моей наивностью: будет 550 человек — наладчи­ки, электрики, программисты. Так много?! Ме­ня уже клонило в другую сторону. Да и прости­тельно, как его представить себе, завод-автомат, если подобного еще не видел? Сравните, говорил Лукьяненко, в обычных условиях на такой же объем производства понадобилось бы 2500 ра­бочих, и заводоуправления не будет, конто­ры? — вспоминаю про «отсутствие карандаша и ручки». Нет, директор останется — как же без директора? И при нем секретарь («помощ­ник, а не тот, кто по телефону соединяет»), главный инженер, два бухгалтера. Начальники сбыта и снабжения и при них по одному экспе дитору. Все! На том заводе, где две с половиной тысячи, было бы в конторе человек двести. «Если бы уложились!» —смеялся Лукьяненко. Руководитель, а радовался, что исчезнут совеща­ния, оперативки, никого не понадобится вызы­вать для «снятия стружки». Я подумал: всем хорош робот. Не прогуливает, не пьет, не пере­куривает, не просит зарплаты, не дурит масте­ра, не скандалит с начальством, по пишет жа­лобы в инстанции... Одно плохо — кого отправ­лять на уборку в колхоз?

«Ах, какой будет завод!» — нетерпеливая энергия поднимала Лукьяненко из-за стола, рас­сказывая, Владимир Матвеевич ходил по каби­нету, и я поглядывал на него с любопытством. Им нельзя не залюбоваться. Высокий, плечи­стый, в модной рубашке. В свои неполных пять­десят прошел от помощника мастера восемь сту­пеней на этом предприятии, два инженерных диплома, кандидат технических паук. Острейшие проблемы брали его в тиски — не надо рас­сказывать, что значит быть генеральным директором и руководить многотысячным коллективом, а он мечтал о будущем и думал о красоте:

— Выигрывает тот, кто любит красоту и к ней стремится. Отношение к красоте — твой ав­топортрет...

Если уж берешься за что, говорит, иди до конца, можешь не спать, не есть, зубами скрежетать, но не отступи, не дрогни. Напутаешь первым подставляй голову. Это тоже входит в его понятие красоты. Одни говорят о нем: «фанат», другие: «одержимый».

На рискованный эксперимент соглашался он не только из соображений пользы: можно красиво поработать — вот что его привлекло!

формула эксперимента была проста: с каж­дого рубля прибыли 30 копеек — в бюджет, 70 — объединению на собственные нужды. На таких условиях Сумское машиностроительное объеди­нение имени М. В. Фрунзе в январе 1985 года перешло на самофинансирование. Я и приезжал-то на завод ради новшества, желая обсудить его с Лукьяненко и Москаленко — заместителем директора по экономике, его ровесником, едино­мышленником, доктором экономических наук. Владимир Петрович погрузнее Владимира Мат­веевича, но столь же «заводной» и упорный. Заводчанин, практик, не «служивший» в институте, он защитил докторскую — это, я вам скажу, надо суметь.

В самый момент мечтательной расслабленно­сти, когда Лукьяненко разговорился о будущем своего объединения и «красивом эксперименте», я ему подбросил полемический шар. Письмо москвича С. Алейникова:

«Я в принципе против условий эксперимента в Сумах,— писал мой читатель.— его коренной порок заключается в том, что люди ориентиру­ется на успех, и только на успех. Ни слова, как директор и его коллектив поведут себя, когда вместо прибыли им придется считать убытки. В случае поражения! Думается, что причина умолчания кроется в инерции движения «от победы к победе». Теперь это движение названо парадностью. И надо дать ей бой».

– Установки на поражение быть не может! — рубит Лукьяненко.

– Владимир Матвеевич, не спорю, но мне симпатичны рассуждения Алейникова, когда он возмущается парадностью, показухой,— пытался возразить.— он прав, хотя не пойму, при чем здесь условия эксперимента? Программа предусматривает, что фонды предприятия фор­мируются из прибыли. Уменьшится она — сок­ратятся и ваши блага.

— Может быть, он имеет в виду страховку на случай провала? При таких-то, мол, обстоятельствах министерство даст нам дотации? Не-е-т! Это похоже на марафонский заплыв, когда тебя снизу поддерживают аквалангисты. Мы взялись развивать производство из собствен­ных средств. Для коллектива это поступок. Если прыгаешь с вышки, привязываешься к мачте. А кто с самолета вызвался прыгать, не должен кричать: «Ой, привяжите меня к крылу!» Сло­вом, ни отступать, ни проигрывать мы не соби­раемся.

— Многие опасаются показухи. Это отрази­лось и в письме Алейникова. Жизненный опыт подсказывает людям, что нужно быть сдержан­нее в оценках, не очень-то спешить с бурными аплодисментами.

— Показуха отвратительна, понимаю... Мы молимся одному богу — реальности. Эконо­мия — действительная, поставки — точно в до­говорный срок. Реальность! Но чтобы стоять на почве реальности, иногда месяц, два, три ищешь выход из положения. Не на работе устаешь, дома. Не можешь заснуть — ворочаешься, думаешь... Иные как себе директора представля­ют? Пришел в кабинет, обложен телефонами, секретарша оперативно соединяет, он дает команды, все горит вокруг — во! Или сидит ти­хо, как мышь, обложился бумажками... Нет, я суету не люблю, как и отрешенность. В руководителе ценю больше всего умение видеть перспективу.

Так говорил мне, начиная эксперимент, ди­ректор Лукьяненко. Несколько раз бывал я на этом предприятии — и в 1985 году, и в 1986-м, когда Владимир Матвеевич Лукьяненко — уже министр — готовился переводить на полный хоз­расчет и самофинансирование уже всю отрасль, сотни объединений и заводов. Новый министр ставил им сумчан в пример. И не только потому, что коллектив объединения имени м. В. Фрун­зе вырастил его самого, далеко вперед продви­нулся под его руководством. Есть и объектив­ная причина.

— Объединение имени М. В. Фрунзе,—го­ворит министр,— флагман химического и нефтя­ного машиностроения страны. Коллектив сумел обкатать систему самофинансирования, вскрыв ее противоречия со старыми методами планиро­вания и управления, отжившими инструкциями. Опыт и предложения сумчан по расширению прав предприятия оперативно учитывались штабом отрасли и на межведомственном уровне…

Вновь и вновь возвращался я в Сумы, про­ходил знакомым заводским двором, отмечал глазом перемены, заглядывал к старым друзьям. Объединение наращивало мускулы. Вводили новые производства, реконструировали старые. Быстро прирастал жилой фонд, расширялось подсобное хозяйство. Даже извечно больной воп­рос с детсадами и яслями удалось «закрыть»: видел их «Дельфины» и «Радуги» — с бассейна­ми, спортзалами. И всякий раз сумчане подчер­кивали в разговоре: «наши разработки», «наши деньги», «наши руки»...

Темпы развития объединения, убеждался неуклонно бегут вверх, подобно ртутному столбу на градуснике, опущенном в горячую воду. Любое бери на выбор: объем ли продукции производительность ли труда, прибыль, изделия высшего качества, экономию ресурсов, зарпла­ту — всего стало много больше, чем было. И в государственный бюджет смогли они перечис­лить гораздо больше, чем намечалось. Выгодно и стране, и коллективу, и каждому работнику. При огромном ассортименте продукции — от бы­товых смесителей до газоперекачивающих стан­ций — никого из потребителей они не подвели, ни химиков, ни энергетиков, ни газовиков, ни нефтяников. Всем послали точно в срок свои центрифуги, компрессоры, насосы и разное про­чее. Стопроцентно выполняют поставки по до­говорам, больше половины продукции выпуска­ют со знаком качества.

В первый же год эксперимента объем произ­водства вырос на четырнадцать с лишним про­центов, прибыль — на тридцать два. Но разра­батывая планы на 1986 год, сумчане решили: мало. Рассчитывают за пятилетку увеличить выпуск продукции на шестьдесят процентов при том же штате, а прибыль поднять в два с поло­виной раза. Набрали на пятнадцать — двадцать миллионов рублей новых заказов — взялись де­лать сложные машины для нефтяной промышленности, не уступающие японским и французским.

Огромные средства из прибыли отчислены на фонды предприятия — на развитие производства, социально-культурную сферу, материальное поощрение. Средняя зарплата в сумском объединении имени М В. Фрунзе поднялась до двухсот пятидесяти рублей, но я был в цехах, где рабочие получали по четыреста. Кадры ста­билизировались. Станочники здесь имеют осо­бые льготы, в том числе денежное пособие при уходе в отпуск. Инженеры раз в три месяца до­полнительно получают еще полтора оклада. Же­лание добиться высокой прибыли побуждает каждого фрунзенца работать старательнее, боль­ше, беречь сырье и материалы.

— Прибыль перестала быть для нас абстрак­цией,— говорил мне сменивший Лукьяненко на посту генерального директора объединения А. Н. Дьяченко, бывший главный инженер,— мы работаем на нее, а она кормит нас...

Зеленые и ласковые, благоухающие розами Сумы сумчане любят и украшают, что называ­ется, от щедрот своих. В самом центре, на бере­гу Псела, я наткнулся на поразительную заст­ройку. Два карликовых рыцарских замка из красного кирпича, сверкая на солнце шпилями, выглядывали грозными бойницами со стороны островков — они отгорожены каналами, с откид­ными мостами, как средневековым замкам и полагается. А рядом деревянная русская кре­пость — вот сейчас выглянет витязь в шлеме, приставит ладонь к бровям: не пылится ли дорога под копытами коней узкоглазых всадни­ков? Чуть подальше головокружительный спуск — американские горки... Спортзал со ста­дионом... Золотой петушище солидных размеров на достойном его возвышении...

Сумской детский парк обязан своим рожде­нном фантазии и увлеченности первого секре­таря горкома партии Михаила Афанасьевича Лушпы, заслуженного архитектора республики. Но на фасаде «рыцарского замка» (внутри по добных сооружений расположились детский те­атр, кинотеатр, библиотека, кафе и т. д.) висит памятная доска: «Построено коллективом Сумского машиностроительного объединения имени М. В. Фрунзе». И фонарики тоже, и петя-петушок... А впрочем, чему удивляться, если извест­но, что сумчане любят красоту? И кому же она еще, если не детям?

В исторической эстафете выпал этому пред­приятию-экспериментатору особый этап — надо, прибавив скорость, рвануть аж в ХХ век.

А были и другие времена...

-2-

Когда первый рабочий директор, Филипп Лаврентьевич Сахно, решил после гражданской восстанавливать цехи, Харьковский совнархоз выделил ему тринадцать миллионов. А цены были такие: все деньги, предназначенные для зарплаты рабочим, ушли па покупку двадцати пяти листов наждачной бумаги. Обошлась она а 1250 рублей. Да за три пуда гвоздей выложили 4800, еще 3600 — за шесть пудов станочного масла. Нужен был бензин, и Сахно, чертыхнувшись, взял пуда два — а что делать? Пришлое опять кошель развязывать — 7200!

Я поинтересовался: почему он зарплату тратил? Да просто, говорят, Сахно не мог собрать людей. Из 670 человек, работавших до первой мировой войны, оказалось здесь менее шести десятков. Но решили: себя не щадить, пока завод не восстановят. Такие были времена — 1922 год.

Рассказала мне об этом директор музея фрунзенцев Анна Борисовна Красовицкая, коллекция у нее замечательная, многие экспонаты могли бы стать предметом гордости любого солидного хранилища. Все это собрала ее предшественница, Людмила Борисовна Оболонная, которая ведала «зоной машиностроителей» в городском краеведческом музее, да так увлеклась, что перешла к подшефным. С отрядом «истори­ков-комсомольцев» лазила по чердакам, искала ценные для музея свидетельства минувших лет среди стоптанных сапог, прогоревших самовар­ных труб, обезноженных табуреток, проеденных клопами матрацев. Собирала и фотографии, на­грады, которые старики хранили в комодах, альбомах, на стенах своих горниц.

Теперь в музей приходят пэтэушники, ста­ночники, специалисты, ученики подшефных в школ, карапузы из детсадиков, зарубежные делегации, командировочный люд, инспектирующее начальство из министерств и ведомств, и Красовицкая, прирожденный, как я сразу отметил, экскурсовод, рассказывает посетителям почти нереальную, полуфантастическую историю-быль отцов, дедов, прадедов...

Про Ольгу Яновну Циммерман, дочь одного из руководителей латышских стрелков, которая пошла в Красную Армию пятнадцати лет (пятнадцать и моей дочери, Аленке, восьмикласснице, вообразившей себя взрослой — неужто такая вот, с наганом, в кожанке, на ходу впрыгивала на ступеньку бронепоезда?! Как изменяемся мы, помещенные в оправу времени! Без оправы взять – велика ли между девочками разница? Могла бы и Аленка, вертящаяся в новых джинсах перед зеркалом, стрелять из браунинга, а Оля болтать с подружками по-английски и примерять обновку. Но каждая в единственной и незаменимой оправе и потому — иная...), про Олю Циммерман, которая стала комиссаром полка, штурмовала Сиваш, охраняла кабинет Ленина в Кремле, прибыла сюда, на Сумской машиностроительный, еще не носивший имени Фрунзе, первым парторгом с рекомендацией самого Фрунзе, знавшего ее по гражданской...

Про легендарного Степана Супруна, дважды Героя, погибшего на фронте, здешнего токаря до войны, и четверых его небесных и кровных родичей — братьев и сестренку Аннушку, тоже летчиков, включая и сестру, работавших на этом самом заводе...

Про котельщика Петра Скляренко — вот он на стенде, запечатленный фотографом 1919 года в папахе, с шашкой, и мальчишка-разведчик и револьвером на боку гордо стоит рядом. С дореволюционных времен здесь работал, был оставлен в сорок первом для организации подполья, и там, где теперь музей, на том месте, что под ногами моими, восемь тысяч человек расстреляли фашисты, а Петра отличили — не пулю ему в злобе своей приготовили, сожгли живьем. Троих девочек до войны успел Скляренко воспитать, и вот каким эхом откликаются человеческие судьбы: комсорг цеха центрифуг, симпатичная и веселая Оля Лышенко, любительница истории, взялась помочь Красовицкой устроить в своем цехе филиал музея и, взглянув однажды на фо­тографию Петра Даниловича Скляренко, ахнула: «Да это же дед моего мужа!» Добавлю, что прадед Олин, Александр Григорьевич Кукушкин, бывший директор заводского подсобного хозяйства, командовал разведкой в чапаевской дивизии, и сын его, бригадир слесарей, подарил музею драгоценную реликвию — отцовский знак участника штурма Зимнего — переживал, не мог никак расстаться, но решился...

Тут такое узнаешь!

Начало строить завод в январе 1896 года бельгийское акционерное общество на деньги сахаропромышленников, нуждавшихся в обору­довании для своих предприятий. С годами выпускали разное — стрелочные переводы, паро­вые машины для шахт, а в тридцатые, как я уз­нал из письма Постышева к Орджоникидзе, за­вод дал стране первые советские сверхмощные, по тем понятиям, компрессоры и насосы. Рабо­тали для ударных строек химии, знаменитых Березников, и секретарь ЦК Украины попросил Серго личным посланием, в знак компенсации за то, что забрали у них в Москву одного това­рища (это Постышев, конечно, пошутил), вклю­чить завод имени Фрунзе в списки ударных по линии снабжения станками и прочим необходимым. Главный резон был у Павла Петровича Постышева такой: «Как известно, это сложнейшее оборудование до сих пор было импортным и, таким образом, завод имени М. В. Фрунзе первым в союзе положил основу для производ­ства высокотехнического оборудования для химической промышленности...»

В упомянутом послании есть поразительная информация, о которой не подозревали ни от­правлявший 30 ноября 1933 года письмо Постышев, ни получивший его вскоре Орджоникидзе. Мне известно сейчас то, о чем они не знали и знать, естественно, не могли, ибо информация эта высекается из сопоставления фактов. С одним вы только что познакомились: завод имени Фрунзе сделал оборудование, которое капиталисты, испугавшись развернувшейся в стране Советов индустриализации, отказались нам поставлять. Уверены были, что нанесут удар непоправимый. А тут возьми да окажись Сумской машиностроительный! Десятилетия спустя, уже в наши дни, когда строился газопровод Уренгой — Ужгород, в самый напряженный момент президент США Рейган наложил эмбарго на поставку газоперекачивающих станций. Катастро­фа для русских — так американцы полагали, да и писали в своих газетах. Но тут, повторюсь дословно, возьми да окажись Сумской машино­строительный! Сумчане опять выполнили заказ блистательно и в срок.

В войну, эвакуированный в Чирчик, Челя­бинск и Кемерово, денно и нощно отправлял завод сражавшейся армии батальонные миноме­ты, прославленные «катюши» и снаряды к ним. Я долго вглядывался в фотографию сорок тре­тьего года, сделанную, когда войска воронеж­ского фронта освободили Сумы: камень и ме­талл, превращенные в руины, имеют свойство жестоко давить на сердце. Хоть и выпала мне судьба видеть в натуре страшные развалины Минска, Витебска, Воронежа, Ростова-на-Дону; а все же, не скрою, мурашки прошли по спине, когда подумалось и об этом малом, в сравнения с искореженными пространствами родины, клоч­ке земли.

Так было: вчера освободили — сегодня начали разгребать завалы — завтра намеревались прилаживать станки... С первого января! 1944 года, уже «у себя дома», завод принялся, гнать минометы.

Как раз в сорок четвертом стал я курсантом ростовского артиллерийского училища, готовившего противотанкистов и минометчиков, мы и служили потом рядом, в одном полку. Выкаты­вали на огневую сорокопятки, а за пригорком командир минометной батареи старший лейте­нант Баринов пристраивал свои «самовары» — так мы, молодые офицеры-пушкари, пацаны, в сущности, незлобно подтрунивали над минометчиками.

Баринов, Баринов... Неунывающий мудрец, полковой наш философ, подаривший двумя точ­ными фразами счастливое избавление от пре­следовавшей меня с детства болезненной стесни­тельности... Баринов, веривший в справедли­вость и пригодность на все случаи жизни им же придуманной поговорки: «сделай все, что можешь, потом сверх возможного, потом плюнь на все и иди в баню»,— помнишь ли ты, Серега Ба­ринов, какое клеймо стояло на опорной плите твоих задравших жерла вверх, готовых выплес­нуть из себя смертоносный груз труб? Не Сум­ского ли машиностроительного — что вполне, вполне вероятно! — были наши минометы? А что мы знали тогда — ты и я — о заводе сием, да и о городе, где бывать нам с тобой не доводилось? По-разному переплетается между собой судь­ба завода и человека.

Простое, понятное: ты здесь работал, рабо­таешь. Менее прочное, но логичное: ты пользу­ешься изделиями его. Все владельцы «Жигу­лей» — в каком-то смысле дети ваза: он их по­родил, и именно в этом качестве, в приятной и хлопотной шкуре владельцев своей машины, взялся диктовать правила жизни, велел каждо­дневно прикасаться, будто к отцовской щеке, к гладкому своему металлу, постоянно думать о себе, трепетать от страха, что счастливая и про­клятая эта связь может когда-нибудь оборваться... Осязаемое, просчитываемое: ты сам что-то делаешь для сумского, допустим, завода — металл или станки, электрические моторы, вычислительные машины...

Но еще шаг, еще полшага, и ниточка истончается до полупрозрачной, а потом уж и полностью невидимой, только мыслимой, гипотетически возможной, воображаемой, почти такой же аллегоричной, как утверждение, что все люди братья... Может быть, малыши из детсада сумского завода спят в кроватках, деревья для которых ты валил на архангельских лесосеках… Может быть, ты съел помидор, выращенный с помощью удобрений, произведенных химиками на сумском оборудовании... Может быть... Если нет видимой связи, еще не значит, что ее нет вообще. Все в этом мире перепутано, и судьба-фантазерка всегда найдет для себя повод!

Я много путешествовал, писал об освоении дальних районов — Тюмень, Братск, Колыма, Камчатка, Сахалин... Не раз бывал у газовиков и мог бы вполне оказаться на трассе газопрово­да Уренгой — Ужгород, возле газоперекачиваю­щей станции сумчан, даже в момент наладки ее людьми, приехавшими с завода. Мог бы, но л та это была ниточка, по всей вероятности, что мерещилась судьбе.

Надо было серьезно увлечься экономической публицистикой, которая ищет способы повыше­ния заинтересованности людей и коллективов, превращения их в хозяев своего производства; и надо было в свою очередь Сумскому машино­строительному с января 1985 года начать эко­номический эксперимент, предпринятый в тех же целях, чтобы встреча стала неизбежной. Как говорится, не могла не случиться...

-3-

После своих статей о сумском заводе — «Как разделили рубль» и «Сумы и суммы», напеча­танных «Литературной газетой» в марте и июле 1985-го, когда о затеянном на сумском предпри­ятии почти никто ничего еще не знал, я ходил по цехам и отделам с сумкой через плечо, наби­той бурными, противоречивыми откликами. Позже, в 1986 году, почти все центральные га­зеты и многие журналы написали об этом опы­те, даже английское телевидение поспело в су­мы, американцы и японцы наведывались, кор­респонденты стран СЭВ, рабочих газет Англии и Канады, о потоке делегаций отечественных не говорю. Но весной и летом восемьдесят пятого лишь по моим литгазетовским публикациям широкая общественность могла судить о проис­ходящем, и поневоле мне первым пришлось встретить и голоса одобрения, и уколы подозри­тельности, заскорузлый и новый скептицизм. Перечитывая письма из старой папки, вижу, что многое было в тогдашнем неверии добросовест­ным, шло от горького опыта, разочарования и усталости, но встречались и нападки, продикто­ванные мышлением шаблонным, воспитанным па замшелом цитатничестве — этом нержавею­щем оружии «книжных фарисеев».

«Вряд ли стоит вводить в заблуждение мас­сового читателя, превознося едва начавшийся эксперимент по «самофинансированию» в каче­стве очередной панацеи» (Еремин, г. Москва)... «Идея сумского варианта архиважна, бьет точ­но в десятку» (В. Маркеев, г. Енакиево)... «На­шли занятие — делить рубль! Ставка на деньги порочна» (А. Якимов, г. Бендеры)... «Всегда найдется демагог, который примется доказывать, что желание честно зарабатывать — это чуть ли не рвачество. Заработанные деньги плохими не бывают!» (В. Листов, г. Калуга)... «Приветствую прямоту и откровенность разговора о сум­ском эксперименте!» (Д. Могилевский, г. Ленин­град).., «Не доказано, что прибыль сумчанами заработана!» (И. Фельдман, Московская об­ласть)... «Рассказ о Сумах вызывает оптимизм. Как говорится в известной игре, «становится теплее». Все же подошли к главному вопросу экономики: прибыли и ее распределению» (А. Обухович, г. Минск)... «Статья о Сумах глу­боко взволновала. Теперь этому коллективу не понадобится громких слов. Все нужные и точ­ные слова произнесет он сам. Только бы им дали поработать всласть!» (А. Дорожкин, г. Москва)...

С письмами-вопросами, письмами-недоуме­ниями, письмами-восторгами, письмами-надеж­дами ходил я к станочникам, технологам, конст­рукторам, руководителям предприятия и вос­принимал встречные вопросы, недоумения, восторги и надежды. Дискуссии вспыхивали мгновенно, им не было числа, и я все больше убеждался, что сумчане от разговоров о «воспи­тании чувства хозяина» перешли к созданию ус­ловий, которые проявляют это чувство быстро и наглядно.

У проходной, во дворах и цехах — повсюду оперативные сводки. Издали заметные, выведен­ные крупными буквами. Идет человек и видит, что прибыль опять больше, чем намечали. Зна­чит, быстрее завертится колесо реконструкции! Продвинется очередь на жилье, потолстеет заводской кошелек, из которого платят премии.

Экономика, оказывается, чертовски любопытная штука. Допустим, всего на процент увеличится объем производства — прибыль подскочит на 980 тысяч. Предприятию из них останется 680 тысяч. А если на процент снизить затраты? Можно будет 230 тысяч пустить на развитие производства, семьдесят тысяч — на премии, пятьдесят тысяч — на культуру, отдых, кварти­ры. А что, если на процент уменьшить трудоем­кость? Прибыль подскочит на двести тысяч, а из них...

С каждого рубля прибыли, напомню еще раз, тридцать копеек они отдавали государству, а семьдесят брали себе. Из этих семидесяти трид­цать пять определили на капитальные затраты, включая техническое перевооружение, расши­рение и т. д., пятнадцать — на материальное по­ощрение работников, двенадцать — на социаль­ные и культурные нужды, остальное — уплата в счет погашения банковского кредита, отчисле­ния своему министерству. Чтобы заинтересован­ным оно было в заводских прибылях. Как ни крути, а экономическая-то веревочка в управ­лении покрепче административных скоб. Я для простоты на копейки веду счет, но суммы, о ко­торых мы с вами сейчас толкуем, измеряются в объединении имени М. В. Фрунзе десятками миллионов рублей.

То, что прежде пролетало мимо сознания, оседало в недоступных гроссбухах экономистов, казалось почти столь же мифическим, как дале­кие миллиарды Рокфеллера, все это стало воз­буждать практический интерес. Годы призы­вов — воспитывать чувство хозяина — ничто в сравнении с таким вот наглядным пособием по самофинансированию.

Возможно ли вообще воспитать чувство хозяина? Не блажь ли это? Пожалуй, легче «чувство орла» воспитать у зайца. Хозяин тот, кто сам и зарабатывает, и управляет делом, и распоряжается, и распределяет. Кто волен выбирать варианты. У кого есть деньги для решения своих проблем. Поставь человека в такую пози­цию— рабочего ли, директора,— и чувство хо­зяина пробудится само собой. Лиши его этих прав — и можешь взывать к совести до турец­кой пасхи.

Теория внушает нам, людям социалистиче­ского общества, и внушает справедливо, что каждый человек является собственником в мас­штабе государства и потому нет у нас наемного труда: собственник не может нанять самого се­бя. Провозглашая это, политэкономия рассчиты­вает, что и действовать каждый будет как общенародный собственник: денно и нощно печься о всеобщем богатстве, не губить его, а приум­ножать, беречь, как личное добро. Откуда же расхитительство, бесхозяйственность, страшные убытки, бракодельство, надругательство нал природой? Не слишком ли абстрактно для многих — не будем апеллировать лишь к наиболее сознательной части граждан — звучит правильный теоретический тезис? Когда человека нанимает отдел кадров, когда ему — без его участия и согласия — предписывают, что делать и сколько зарабатывать, когда решают за него, думают за него и даже отвечают за него, не вырабатывается ли психологический «комплекс нанятости»? Не трансформируется ли в его сознании до микроскопической нечувствительности статус общенародного собственника? Мы ищем чувство хозяина, предполагая, что сам-то xозяин у нас есть, лишь чувства ему недостает. Но ведь такого не бывает. Желаемое в данном случае выдается за действительное.

Обнажая эти вопросы, вскрывая их внутрен­нее противоречие, сумской эксперимент, как и бригадный подряд, калужский вариант рабоче­го самоуправления, мне кажется, по-своему хорошо потрудились во имя теории. Ради совер­шенствования производственных отношений, от­ставших от жизни.

Я знаю немало людей, которые доказывают, кто система, основанная на общенародной собст­венности, не способна активно использовать рычаги экономических интересов. Да это же заблуждение! Просто долгое время мы не задумы­вались над тем, что нужна более надежная сцепка между общегосударственной собствен­ностью, делающей каждого номинальным хозя­ином, и конкретным коллективом, работником. Теперь стало ясно, что не хватает некоего при­ходного ремня, передаточных шестеренок. Роль их могут сыграть самофинансирование предприятий, уплачивающих в государственный бюджет налог, а также различные формы хозрасчета, коллективного подряда, включая серийный, использование индивидуального и корпоративного труда в общенародных целях, по­всеместная связь оплаты с конечными результатами. Это и образует систему экономических рычагов, которая, убежден, снимет мнимое противоречие, сделает беспочвенными разговоры об «органических пороках» социализма. Наше государство сегодня динамично развивается, готово к самосовершенствованию. Как и отдельной личности, ему отнюдь не заказано непрестанно искать себя.

В начале восьмидесятых годов многими мыслящими людьми весьма остро ощущалась потребность в перестройке. Скажу, что после книг «Калужский вариант» и «Весы доверия» в ка­кой бы аудитории ни проходила моя встреча с читателями — будь то заводской цех в Пензе или Институт атомной энергии, Академия на­родного хозяйства или школа-студия МХАТА, – непременно кто-нибудь спрашивал: почему не поднимаемся выше свечки? Слова были другие, разные, а суть одна. Идея «оплаты от урожая» высветила первый срез экономической нашей пирамиды, но способна ли бригада, эта свечечка невеликая, озарить верхние этажи? В масштабе предприятия связь коллективного труда с ко­нечными результатами почти не просматри­валась.

Годами, десятилетиями было так: сколько бы завод ни старался, где-то на министерских не­бесах перемешают, перетасуют его прибыль, выварят в котле обезлички, а потом опять раз­дадут едокам-заводам на хлеб и кашу — новое строительство, реконструкцию, техническое пе­ревооружение. Не поровну раздадут и не обя­зательно тому, кто лучше работал, ему-то как раз может и не достаться. Изъятое — не свое, дареное — не заработанное. Иждивенческая фи­лософия известна: что дали, и на том спасибо, благодарствуем. Спрос соответствующий.

Думая о таких вещах, рассуждая о них, не­вольно втягивался я в споры и прогнозы, не ли­шенные прекраснодушия. Надо, фигурально выражаясь, и в промышленности «переходить от продразверстки к продналогу» — делить прибыль, чтобы предприятие получало твердо уста­новленную долю. А слушали скептически, не без иронии. Подкрепиться в реальной жизни было почем. Кто на такое пойдет? Где, когда? Ни эко­номическая реформа шестидесятых годов, ни памятные многим новации 1979 года не дали таких примеров. Откуда же было ждать их?

И вдруг узнаю: с Украины, из Сум... Объе­динение имени М. В. Фрунзе, говорят мне, бу­дет теперь расплачиваться только из своего кар­мана. Его перевели на полное самофинанси­рование, чего никогда не было!

До недавних пор жили они, как все прочие: финансовый механизм не работал, предприятие не знало, сколько прибыли вернут ему для сво­их нужд из той, что отобрало министерство, да и вернут ли. В таких условиях не рвутся внед­рять достижения научно-технического прогрес­са, не стремятся вскрывать запрятанные резер­вы, да и принципы хозрасчета отодвигаются куда-то в тень. А сумской эксперимент, по замыс­лу, должен был бить по этим целям. Машино­строители сами себе становились «банкирами», никаких средств из госбюджета, министерства! Одно исключение: если в рамках объединения вышестоящие решат построить новый завод, на него дадут деньги — так и вышло с заводом-ав­томатом, о котором мне Лукьяненко рассказы­вал. А реконструкция того, что уже существует, техническое перевооружение, расширение дей­ствующих производств — из своих средств. Из собственного кармана.

Получив свободу маневра, сумчане сразу же на пятилетку рассчитали финансовый план, те­перь знают, сколько получат через годы и что для этого нужно сделать, какую технику внед­рить. Наметилась прямая связь труда коллекти­ва и результата.

С января 1987 года страна пошла на расши­рение сумского и аналогичного вазовского экс­периментов. Несколько отраслей перешли на самофинансирование: химическое и нефтяное машиностроение, приборостроение, нефтехими­ческая и автомобильная промышленность, мор­ской флот. И еще 36 предприятий семнадцати других министерств. А с рядом существенных ограничений — легкая промышленность, строи­тельство, торговля.

Локомотив перестройки нового хозяйственно­го механизма, с ходу проскочив стрелку «круп­номасштабного эксперимента», заправившись топливом на сумской и вазовской станциях, без­остановочно мчится дальше. Что мелькает за окнами? Проблемы, проблемы...

Еще пребывают в ожидании крупных пере­мен планирование, материально-техническое снабжение, кредитно-денежная система, вклю­чая цены... Машина, даже с хорошим мотором, не пойдет без колес. Перестройка в экономике, думается, нужна не локальная, не «косметиче­ская», а глубокая, радикальная, комплексная. В читательских откликах, вызванных публи­кациями о сумском эксперименте, упорно повто­рялась мысль о ценах: насколько они объектив­ны? Не становится ли коллектив заинтересован­ным в том, чтобы за счет потребителя богатеть?

— Наше объединение,— отвечал заместитель генерального директора В. П. Москаленко,— ни единой льготы себе не попросило в ценах. Реши­ли из принципа не «высовываться» с ними, что­бы кто-нибудь не упрекнул: поблажка! Пред­ставляете, что бы поднялось, если бы мы оказа­лись менее щепетильны? Прибыль получается вычитанием себестоимости из цены. Но себестоимость-то целиком зависит от нас! Это пере­менная величина. А цена дается на пятилетку. Значит, увеличивать прибыль мы сможем лишь наращивая объемы производства, снижая из­держки, перевооружаясь технически. Нет ино­го способа! Благополучие коллектива зависит не от цены, а от результатов работы.

Логика этих рассуждений вполне основатель­на. При прочих равных условиях (в отношении цен порядок для всех общий) успех определя­ется трудом да умом. Как это можно отрицать? И если я добавлю, чтобы оставить последнее слово за собой,— и от цены тоже зависит, от це­пы! — то делаю это не в пику сумчанам, а объ­ективности ради. Серьезные намерения, которые демонстрируют сейчас в области экономики го­сударство и общество, обязывают не уподоб­ляться страусу при столкновении со сложными, пусть и относящимися к теории вопросами.

Ученым их разрешать, но и нам, литерато­рам, надобно обнажать такие противоречия, коль скоро они существуют в жизни, не пользо­ваться шпаклевкой, замазывая «неприятные» щели. Сколько помню себя в экономической публицистике — два десятилетия! — проблема цен продолжает оставаться для производствен­ников и ученых «дебрями», с которыми «пора разобраться». Когда же еще разбираться, если не теперь, во времена реконструкции хозяйствен­ного нашего механизма?!

-4-

«Уважаемый товарищ! До эксперимента наш коллектив не был хозяином собственных доходов, что сдерживало инициативу.. В этом году объединение должно увеличить объем производ­ства на 11,7 процента, повысить производитель­ность труда на 10,4 процента, снизить себестои­мость на 3 процента, и в результате мы полу­чим прибыль 60 миллионов рублей. При выпол­нении плана по договорам на сто процентов фонд материального поощрения увеличится на 1 миллион 95 тысяч рублей...»

Эта «памятка рабочему» в 1985-м, когда начинался опыт, была перепечатана в тысячах экземпляров. Другая поспешила к инженерам. Сличив, я понял: заряды направленного дейст­вия. В листовках сказано конкретно, что ждут от тех и других, сколько можно получить за свой вклад, каковы потери в случае нерасто­ропности. Одновременно провели собрание ак­тива — 650 человек. «Не все и не всё поняли. Надо еще заниматься»,— комментировал секре­тарь парткома Николай Петрович Обозный ре­зультаты «сеанса обратной связи».

Читаю в отчете заводской лаборатории со­циологии и психологии труда: «Подавляющее большинство опрошенных высказало уверен­ность, что эксперимент принесет несомненную пользу объединению и мне лично». Лишь пол­тора процента рабочих (среди ИТР таких не оказалось) в выгоде для себя усомнилось. Мало? Не дошло? «Мы рассчитываем на каждого»,– сказал Обозный.

Меня не цифры поразили. Не они заставили поверить в свежесть подувшего ветра. Люди посмотрели на свою жизнь новыми глазами. И посыпалось!

«...Давайте построим склад для хранения больших моделей... Почему бы не открыть у нас магазин отходов и не продавать любителям мастерить трубки, уголки, полоски, а выручку — в прибыль!.. Теперь нельзя больше терпеть столь­ко согласующих подписей к чертежам — время инженера подорожало... Может быть, на голов­ной площадке создать филиал производства тех­нологического оснащения?.. Вот что: надо орга­низовать специальный цех по изготовлению средств автоматизации и механизации!»

Чей это голос? — спрашивал я себя, читая подобные предложения в ответах на вопросы об эксперименте.— Не голос ли просыпающегося хозяина?

Их и прежде тысячу раз призывали беречь, экономить, делать лучше, больше. И они стара­лись, конечно, да только знали свой «потолок», за пределами которого интерес переходит (или не переходит!) в чистейший энтузиазм...

— Я и мои мастера никогда не получали свыше 45 процентов премии к окладу,— говорит Иван Васильевич Литвиненко, старший мастер цеха № 2 компрессорного производства.— Гото­вясь к эксперименту, нашли резервы, лучше использовали мощности и за это в первом же квартале получили по семьдесят процентов прибыли. Я сам, допустим, расписался за 260 руб­ликов при окладе 160. А мастер получил 225, улавливаете?

Начальник цеха Евгений Дмитриевич Рого­вой формулирует: «Появилась возможность больше получать при условии большей эффек­тивности». Экономисты определили норматив потенциальных возможностей станочного парка и прочего оборудования по каждому участку, смене, цеху. Максимум того, что добьешься при полной загрузке. Не благие пожелания, не пу­стые призывы, а точный инженерный расчет.

— У нас так,— поясняет Роговой,— не тот первый, кто больше сделал, а кто лучше исполь­зовал свои резервы. На этом принципе строится премирование. Если полностью мощности загру­зили и поставки выполнены, начальник участ­ка, диспетчер, технолог получат еще пол-окла­да. А нет — по нисходящей...

В котельно-сварочном цехе я говорил с ра­бочими бригады Алексея Строна. Фрезеровщи­ки, строгальщики, долбежники. Из тринадцати человек — девять выполняют любые операции на всех станках. Заинтересованы большую рабо­ту делать меньшим числом рук. Им платят за многостаночное обслуживание. Добавили сей­час двадцать процентов за снижение трудоемко­сти. Еще до двадцати — за высокое качество продукции. Стали приплачивать за своевремен­ную сдачу бригадокомплекта. Само собой — премия за выполнение производственных зада­ний. Ответная реакция бригады: делать все, как для себя! Григорий Сопрун и Николай Кириченко принялись мне доказывать, что отношения стали понятнее, справедливее.

— Движение есть, я его по «корешку» ви­жу,— смеется старший мастер Виктор Михайло­вич Романенко, имея в виду платежный доку­мент. Сам он, к слову сказать, получил почтя вдвое большую, чем обычно, премию.— Жена говорит, эксперимент хороший. Нет, без шуток, вы жинок наших повыспрашивайте, они исчерпывающую информацию дадут...

Владимир Мазной, бригадир 22-го цеха, слы­вет человеком кипучим и острым на язык, даже создал сатирический театр «Фреза». (несколь­ко позже я еще вернусь к истории нашего зна­комства с этим интересным человеком, более подробно расскажу о нем и его товарищах.) Что Мазной думает об эксперименте? Дошел ли до станочников смысл самофинансирования?

— Думаю, почему не раньше? Думаю, по­чему не во всем Союзе? Смысл дошел. Но не хочу про рубль. Ребята сейчас больше говорят не о том, сколько получат, а о том, что еще мож­но сделать.

У технологов попал на «бал» — торжествен­но вручали надбавки к окладам. Нет, не то сло­во: взвешенно. Аттестационная комиссия пред­ложила накинуть тридцать рублей Е. В. Кожухарю, Д. С. Королеву, П. В. Мартыненко, и коллеги собрались обсудить. О стаже и общест­венном лице говорили попутно. Главное — что сделал для повышения эффективности? Кожухарь разработал прогрессивные технологиче­ские процессы, сберег более двадцати тысяч рублей. Сказали: «Творчески мыслящий чело­век». О Королеве помимо цифр экономии: «От­личные природные данные инженера, простран­ственное воображение. Математическое мышле­ние». Про Мартыненко даже из прошлого вспом­нили, как диплом защищал. Председатель госкомиссии, едва взглянув на листы, буркнул: «Сворачивайте!» Все растерялись. А потом вы­яснилось: председатель настолько поражен был зрелостью работы, что предложил без проволо­чек оценить ее на «отлично». В таком духе инженер Мартыненко действует и сейчас.

После обсуждения я зашел к Михаилу Давыдовичу Зевелеву, заместителю главного тех­нолога, и главному конструктору по химическо­му оборудованию Михаилу Васильевичу Гузику.

Гузик. Конструкторам дали задание сберечь объединению за год 690 тысяч рублей.

Зевелев. А нам, технологам, 750 тысяч выпало сэкономить. Мы теперь оперативнее рабо­таем, грамотнее.

Гузик. Уверенно говорю: такого давления экономики на процесс конструирования в объе­динении не было никогда. У нас сейчас два отде­ла главного конструктора, а раньше они были в одном СКБ. Так вот, задание на двоих было — сэкономить двести тонн металла, а теперь я один должен сберечь 440. И это не просто цифирь. Что вы! Под каждую тонну я должен дать гарантийный инженерный расчет. Не до шуток.

Зевелев. Станочный парк на треть будем об­новлять. Замена принципиальная — техника самых современных поколений. У нас уже много «обрабатывающих центров», сейчас полу­чили еще пять. Купили импортное математиче­ское обеспечение системы подготовки программ, обучаем специалистов. Симбиоз инженера нам нужен: технолог и математик в одном лице!

Гузик. У меня в отделе 236 человек. Кон­структоры никогда так не старались. Смотрите, за квартал каждый из них получил премию в пол-оклада! Да разве так бывало прежде? Двад­цать процентов давали максимум, да и то если выяснялось, что мы безгрешны, как сам гос­подь бог. А теперь — всем пятьдесят, кроме провинившихся. Прямое следствие эксперимен­та. Прибыль выросла, имеем солидные отчисле­ния в фонд поощрения. Люди поняли связь результатов с вознаграждением. Усвоили: не будет премий в случае спада.

Зевелев. Мы взялись учить технологов и программистов экономическому мышлению – чтобы мозги у них крутились в направления «внедрение — эффект». Работать потруднее стало, напряжение возросло. Но интереснее. И труд инженеров стали оценивать объектив­нее. Теперь уже не говорят: «Буду я за 115 «рэ» такие задачки решать!»

В конце 1986 года, вновь приехав в Сумы, я опять зашел к Гузику и Зевелеву, спросил: «как самочувствие теперь? Не придавила спе­циалистов плита эффективности?» Смеялись: «А куда денешься? Задания по трудоемкости выполнили уже процентов на девяносто, ждем новую порцию». Оброком этим, попутно замечу, густо обложены на предприятии все службы, цехи, участки — вплоть до бригады.

Один из читателей в письме высказал пред­положение, что «ловкие экспериментаторы под свою затею выхлопотали освобождение от села».

— Никакого «освобождения» у нас нет,— сказал секретарь парткома Николай Петрович Обозный.— картина общая: 430 гектаров ово­щей за нами закреплено, 500 гектаров свеклы... По тысяче человек вынуждены были посылать. Деньги не считали. Во что выливается прополка бурака? Почем редиска и петрушка получают­ся?! Не думали... Гектары остались те же, но мы стали другими. Нам нельзя теперь деньги в землю швырять...

— Неужели что-то изобрели?! Везде муча­ются!

— Идея такая: «зеленый цех». Постоянный состав из желающих, 250 человек — не тысяча! Делится на отряды по 25 человек. Есть в поле работа — выставляем два, три, пять отрядов и так далее. Лишнего человека — ни единого! Во­зим строго по потребности. Нельзя в совхозе — дожди или что другое, немедленно перебрасываем на производство. Люди постоянные, других не трогаем. В «зеленом цехе» труд оплачивает совхоз, а дополнительно каждый может забрать бесплатно пять процентов от собранного уро­жая овощей. Так записали в договоре с хозяй­ством. Подсчитали часы и деньги — выигрыш колоссальный. Как это мы раньше не додума­лись?

Люди в сумском машиностроительном объе­динении полны решимости. Их роль не проста, путь не усыпан розами. Они намерены осуще­ствить свои цели не под стеклянным колпаком, а под открытым небом реальной экономической ситуации.

Спрашивал Москаленко и Лукьяненко впря­мую: каким образом собираются они свои при­были отоваривать? Деньги — бумажки, дом из них не построишь, автоматическую линию в це­хе — тоже. Нужны оборудование, материалы — дефицит! То, что у нас в промышленности и строительстве по карточкам. Есть опасность превратиться в нищих миллионеров...

Уже в первый год эксперимента предприя­тие готово было строить из собственных фондов жилье на десять миллионов. Деньги имелись. Но это впятеро больше, чем им на год выделено лимитов. Ну, ладно, половину ремстройтрест как-нибудь освоит. Добудут, выпросят. А вто­рую половину?

— На остальное нужны подрядные работы, стройматериалы. Лимиты, иначе говоря... Но мы уверены, что нецентрализованные средства, за­работанные коллективами, будут сейчас отова­риваться в первую очередь. Время на нас работает. Весь ход развития экономики о том го­ворит. Так же и с фондом развития. Почему сей­час трудно что-то достать? Станки, оборудование гонят на предприятия-новостройки. Но ре­конструкция старых заводов куда выгоднее, до всех дошло! Наш фонд развития не останется «деньгами в себе».

Они мечтают о симбиозе «технолог-матема­тик» и уже подбираются к цели: инженеров обу­чают программированию, программистов — тех­нологии, тех и других — экономике. Своим «симбиозам», разумеется, прилично платят. Но на стыке инженерных профессий возникает осо­бенный интерес, отнюдь не только с деньгами связанный.

Было когда-то — инженер! Ого! С кем и сравнить-то сейчас? Кепчонку с головы сдирали за версту — персона, барин... Наукам разным обучен, такое знает, что ив христов день под сладкое утро не приснится. У хозяина чаи вече­рами пьют, с барышней ихнею романсами за­бавляются.

Было позже — даешь рабфак!.. «Митька с Алехой, токаренки, глядь, на инженеров пода­лись». На немецких спецов, в кожаных крагах щеголяющих, глядели с любопытством, но без робости: не боги горшки... И ночи, ночи напро­лет над книгами, над таблицами, над чертежа­ми замысловатыми — инженеры! Не подобо­страстно, не с холуйской поспешностью перед неведомым каким-то начальством, господином инженером, а от души и с уважением превели­ким: «Здрасть, Дмитрий Дмитрич... Наше вам, Алексей Алексеевич!.. Свои ребята, башковитые, вон у того отец кузнец...»

Рвались они в инженеры не ради щегольства, а по велению души. Выше техники, выше рекон­струкции, выше индустриализации — не знали других слов.

На моей памяти — довоенному мальчишке врезалось — стоял инженер лишь чуть-чуть по­зади летчика, вровень с боевым командиром. В фабричном поселке, на дальней окраине Москвы (теперь — самый город!) Не знал я никого из сверстников, кто не нацеливался бы в инже­неры.

Валерка Симонов, по прозвищу химический король, вечно смешивал что-то в колбочках и пробирках, жег на спиртовке, пока не взорва­лось все это к чертовой бабушке, не повалило дымным столбом из окна коммунальной кухни... С Жоркой Дернятиным, если не дрались, что частенько с нами случалось, мастерили в сарае из досок, железных обломков и труб, найденных на свалке, «всамделишный» мотоцикл. И при­мер у нас был перед глазами подходящий: вот Лагздин, Аркашкин отец, американский латыш, приехавший из Соединенных Штатов осуществ­лять индустриализацию первой Страны Сове­тов, не гнушается в гольфах и при шляпе шарить на той же свалке! Уж как мы его дразнили поначалу, крестили «буржуином-сквалыгой», пе­ли ему под окнами: «Америка России подарила пароход, колеса новые, большие, но ужасно ти­хий ход».

Глупые, злые мальчишки, мы рты разинули от изумления, преисполнились восторга, когда Аркашкин отец-американец разложил во дворе модели, сделанные из подобранного на свалке старья. Все у него действовало, вертелось и крутилось: мельничные крылья хлопали на ветру, колеса грузовичка поворачивались от крошечного руля, стоило лишь ухватить его просунуты­ми в кабину пальцами, а сам этот автомобиль­чик резво бежал по столу и даже умел пятить­ся задним ходом. Сегодняшнего пацана, на «Детском мире» воспитанного, повидавшего от бабушкиной-дедушкиной любви не такие еще игрушки, лагздинскими выдумками, понимаю, но проймешь. Но мы ахнули, увидев выставку американца. Это был инженер! И мы с Жоркой мечтали выучиться на инженеров, смастерить себе по вездеходу, чтобы и с лыжами, и с коле­сами, и с пропеллером... «и с парашютом»,— до­бавлял Жорка, подумав.

Инженерами стали бы и почти все старшие ребята из нашего двора, учившиеся к лету со­рок первого в технических вузах. Стали бы... Мало кто из них пережил войну, это поколение попало в жернова.

И после войны еще — опять на моей памя­ти — ломились стены технических факультетов, конкурсы сумасшедшие, правда, уже физики начали быстро теснить «обыкновенных» инже­неров, свою устанавливали моду на жизнь. Но мы гордились — сколько инженеров обучаем! Больше Европы, больше Америки. Больше всех в мире. Мало — давай еще! И не заметили, как что-то странное начало происходить.

В семидесятых годах публиковали анкеты о престиже инженера в собственных его глазах — растет ли, падает? Отвечали однозначно: упал дальше некуда. Дискуссия «инженер и время» собрала в «Литгазете» многие тысячи писем, выявив печальное положение. Провели встречу с директорами крупнейших ленинградских пред­приятий в «Деловом клубе», что действовал в городе на Неве, и услышали: на тот же объем продукции в других странах, где им довелось побывать, а уж ленинградские-то директора и ездили, инженеров во много раз меньше, платят им не в пример нашим. Два социологических обследования газета организовала – итог тот же.

В самую ходовую, дешевую и доступную «рабоче-шефскую силу» превратились инженеры — первыми в колхоз, первыми на стройку, на уборку территории, в цех на сборку, когда про­бьет час штурма. Но бывает ли такое, скажите мне, чтобы заводская штурмовщина хотя бы месяц в году не требовала себе новых жертв?

Я знал, куда еду — Сумское машинострои­тельное! Наслышан был об отменном порядке и его цехах. И не удивился, что к инженерам от­ношение начало меняться. Порадовался сдвигу. Но даже здесь глубоко въелась сажа той не­давней поры, которая разъедала инженерный корпус изнутри и снаружи, да и самих специа­листов пригибала к полу.

В отделе М. В. Гузика из 225 конструкторов, разработчиков химического оборудования, боль­шинство — женщины. От сорока пяти лет и старше — свыше ста специалистов, а молоде­жи до двадцати пяти — лишь двенадцать человек. «Когда подойдет время женской пенсии… подумать страшно,— вздыхал Гузик.— Конструкторское дело было весьма престижно, но теперь растворилось...»

— Инженеры не отдают своему делу всего себя,— тревожился главный конструктор, ищут отдушины в хобби. Я и сам постоянно переделываю, усовершенствую свой автомобиль. Конечно, не центрифуга, не линия для азота, но я же конструктор! В старенькой «Праге» буквально все переменил, не только двигатель, но даже ходовую часть. Все сам, этими вот рука­ми. И коллеги мои — кто во что горазд: рыболов заядлый... резчик по дереву... фотограф... Но счастье, когда хобби совпадает с работой. Увле­чен и этим же зарабатываешь! А с другой стороны,— задумывается, поигрывает карандашиком главный конструктор,— перемена человеку нуж­на. Разнообразие. Отдых — в перемене! Можно бегать, плавать — это другое, а когда делаешь разное, позитивная энергия в тебе не исчезает, настрой поддерживается рабочий. Но опять же...— карандаш брошен на стол как ненужный предмет, палец моего собеседника спешит за оловом, рассекая воздух.— Опять же: почему мало хороших конструкторов-женщин? Если у меня вопрос в голове засел, он все время там сидит — ем, сплю, заседаю, вожусь с машиной. Сидит! А у нее вышибает семья, дети: для женщины они важнее работы. И хорошие кон­структоры-женщины получаются только из оди­ноких. Увы...

Две нити вели меня в сумском объединении, иногда разбегаясь в стороны, чаще — соединяясь в одну: эксперимент и перемена труда. Во мне «засело», как Гузик выразился. Будущая книга жила внутри, бродила, созревала, выплескива­лась вдруг наружу, и тогда я удивлял занятых людей, резонно полагавших, что приезжий кор­респондент собирает материал об эксперименте, странными вопросами не на тему, туманными, касающимися даже не личной их жизни, а че­ловеческой жизни вообще. И вот когда нити переплетались, я начинал вслушиваться в сло­ва собеседников с особенной жадностью. Это было для меня самым интересным.

Сегодняшнее машиностроение перепуталось с электроникой, компьютеризацией, программиро­ванием. Новейшая техника переворачивает пред­ставления о рабочих и инженерах, профессиях.

— Сейчас и лингвисты, и биологи, и экономисты — все изучают математику,— рассуждает Зевелев. — Но почему же не готовят технолога-математика? Ошибка! Губительная! Пока из ву­зов не дождемся даже программистов. Берем обычного инженера-механика и сами учим его. Молодежь переделываем на технологов-прог­раммистов. Но тут длительная подготовка нуж­на, приходится вспоминать все, чему учила ка­федра математики...

Я понимаю Зевелева. Число станков с прог­раммным управлением у них в объединении дав­но перевалило за сотню, в этом году будет де­вятнадцать «обрабатывающих центров».

Новая техника требует такого инженера, чтобы в нем по две-три специальности скрещи­вались. А с другой стороны, низкая оплата до сих пор «выталкивает» людей из инженеров, печалится Михаил Давыдович.

— В цехах многие станочники выучились заочно, диплом — в стол, а к нам переходить не хотят. Мы одного сагитировали было, но он, узнав, сколько сможем положить, взмолился: «Семья у меня!» Рабочим он вдвое больше имеет. Инженер у станка — не кричим уже «ростки коммунизма», поняли: нельзя разбрасываться людьми и денежками народными, что на образование потрачены. Не кричим. Но когда первый «обрабатывающий центр» получили и токари не смогли на нем работать, мы так решили: нужен токарь-инженер. Специалист высшей квалификации и расточник в одном лице. Французский был станок. Я отыскал в шестом цехе зна­комого парня, сам был у него руководителем дипломного проекта, хороший расточник. Гово­рю: иди в токари-инженеры! Ты ведь, по от­дельности взять,— и тот, и другой. Соединяйся! Бери этого «француза», покажи класс... Да-а...

Сейчас они поосвоились, поняли: инженер все-таки для этого не требуется, максимум — выпускник техникума. Программу разработать, приладить — другое дело.

Мечта Зевелева иметь в одном лице техноло­га, программиста, математика питается реальны­ми потребностями. Ждать, пока минвуз спохва­тится, он, конечно, не может. Люди новой за­кваски у него уже есть. Можно пойти и позна­комиться.

Валерий Сидоренко, к примеру, был техно­логом. Обучили, стал технологом-программис­том. А до института работал токарем-рас­точником. Захотел освоить «обрабатывающий центр» — ему, понятно, интересно. Знаю, что он голова, говорит Зевелев. А главное — все ему мало! Мы еще из него сделаем классного мате­матика, смеется Михаил Давыдович, пожимая мне на прощанье руку, будет у нас первый «проматер» — программист, математик, техно­лог, расточник...

«Проматер»? Чудное словечко завертелось в голове. «праматерь»... «праотец»... Что-то проро­чествующее, прорицающее — предтеча того, чего пока нет, но явится перед нами... «проматер»? Странно, забавно... Будущее щекочет ноздри. Пробивает себе дорогу тенденция профессиональной всеядности. В странном словечке последняя буква «р» означает: расточник, рабочий. А в реальной производственной жизни не с рабочего ли места начал складываться в гармошку веер специализации?

Заводской рабочий, старики сказывают, умевший делать всякое, с годами изменился, и уже токарь отдельно от фрезеровщика, свердловщика, зуборезчика, шлифовщика, строгальщика, долбежника... И уже сам токарь отдельно от другого токаря — расточника, карусельщика, инструментальщика, лекальщика... И уже парнишка-пэтэушник, которого учили вполне добросовестно, озирается в цехе, будто в лесу, не понимая соседних станков и профессий, пугаясь их и нервничая, если выпадет подступить...!

Целое — об пол, части — на куски, куски — на осколки, осколки — в крошки! Был ли этот процесс знамением прогресса технологии или регресса социологии труда — не берусь сказать. Но догадываюсь, что и такое соображение сыграло тут свою роль: легче обучить набору операций не шибко грамотного человека. Допускаю, это способствовало росту производительности. Но вместе с тем и чрезмерному вовлечению в заводской оборот все большего и большего числа людей: поди-ка поставь на каждый станок по человеку! Станков в цехах уже больше, чем станочников. Чтобы залатать брешь, брошены крупные силы: и оплату поднимаем, и бытовые условия, прежде невиданные, создаем, и разворачиваем сеть технических училищ, и школьников усиленно «профориентируем» в токари и слесари, и в вузы предлагаем сократить прием, дабы направить подлесок наш прямехонько в цех. В важности многих из этих мер для государства сомнений у меня нет. Но хочу обра­тить внимание на другой процесс, быстро развивающийся в цехах, идущий поперек узкой специализации: совмещение смежных профес­сий. Обычно видят в нем все тот же выигрыш производительности труда. Я подчеркну иное: возникает гораздо больший интерес к делу.

Встреча и разговор с Владимиром Мазным укрепили меня в таком мнении.

Плечистые, крепкие парни в одинаковых темных куртках и шапочках с длинными ко­зырьками, какие носят велосипедисты или ку­рортники, двадцать человек, создали сатириче­ский театр «Фреза». Они умеют разыгрывать интермедии и петь куплеты. У них есть мораль­ное право высмеивать нерадивость. Десятки тысяч рублей экономии от рационализаторских предложений на их лицевом счету, многократ­ные победители в соревновании, 98 процентов продукции — с первого предъявления, работа на единый наряд, сменяют друг друга на ходу, станок не останавливают, у каждого несколько профессий...

Владимир Мазной перечислял, загибал паль­цы: мы фрезеровщики, долбежники, строгаль­щики, зубофрезеровщики... Мы бригада комп­лексная... Еще шлифовщики, сверловщики, сле­саря... У нас три станка с числовым програм­мным управлением (ЧПУ), обслуживают их в каждой смене по человеку. Двое — шесть станков. Неплохо? Сам я могу на фрезерном, ЧПУ и строгальном, больше не получается, разрываюсь: бригада, театр, походы — где успеть?! У Алек­сея Гончаренко четыре профессии, по три поч­ти у всех его товарищей. Раньше мы не каса­лись друг друга. Сейчас взаимозаменяемость полная. Смежные профессии, считает Мазной, дают разнообразие, приносят удовольствие, при­бавляют самоуважения.

Голос у Мазного тихий, убеждающий. Слова! Роняет обдуманно, цену себе знает.

Я полюбопытствовал, что именно входит в репертуар «Фрезы» и почему такое ко многому обязывающее название — «сатирический те­атр»?

— Хоть горшком назови...— парирует Вла­димир Мазной. — Театр у нас! Вся бригада в нем. Что высмеиваем? Недостатки общества высмеиваем, по «алкашам» прохаживаемся... Ну и по начальству — само собой... У нас связи с городским драмтеатром имени Щепкина, репер­туар помогают подбирать, короткие пьески. А вообще-то мы и поем и танцуем. У нас бригада по самодеятельности цвет цветов — так можно сказать!.. Вот, например, юморина была 1 апре­ля... В день смеха, большое представление, часа на полтора...

Не скажешь, что скучно этим парням жи­вется. Они еще туристы, велосипедисты, лыж­ники — всегда и во всем вместе. Зеленая моло­дежь? Комсомолия с кровью кипящей? Да не совсем — девять человек, почти половина, уже члены партии. У них в основе всего — интерес к работе, возникший не без влияния разносторон­ней деятельности, остальное приложилось, сов­пало. Так я думаю, и Владимир Мазной не воз­ражает.

Познакомились мы не в цехе, а в заводском музее, у Красовицкой. Выдался час посвободнее, и я зашел поглядеть на экспонаты, а Мазного интересовали новые сведения о генерале Рудченко, бывшем заводчанине, павшем при осво­бождении Сумщины в городе Глухове. Оказа­лось, бригада носит имя генерала.

— Нас привлекала его биография,— сказал Мазной,— героический человек, заслужил, что­бы мы с его именем жили.

— Он родился на территории завода,— по­делилась Красовицкая тем, что музею удалось еще разузнать.— там, где сейчас методический центр по экономике и управлению, стоял его домик...

В школе Аня Красовицкая увлеклась физи­кой, поступила в харьковский политехнический. При распределении попросилась в Сумы, где живет семья мужа, Александра, окончившего там же, в Харькове, факультет радиоэлектро­ники,— они поженились студентами.

Все родственники у них — врачи.

— Целая поликлиника,— смеется она.— лю­бые специальности. Бабушка стоматолог, она еще до революции училась в Швейцарии, в две­надцатом приехала оттуда. Папа — стоматолог но наследству, мама — гинеколог, как и папина сестра, дочка ее — «лор», вторая моя тетя — детский хирург, у мужа отец — инфекционист, свекровь — педиатр... Ну говорю же, поликли­ника!..

На заводе имени М. В. Фрунзе Анна Бори­совна работала в отделе главного энергетика, занималась электрооборудованием. Муж и сей­час там инженером, а ее собственная судьба круто повернулась из-за болезни. Она уже не могла больше делать то, что делала каждый день, и задумалась, стала искать «какое-то дос­тойное применение своим знаниям». Пошла в школу преподавать черчение и математику. А раз в школе — не могла представить себя педагогом без педагогики. И снова, второй раз, студенчество, теперь заочное, экзамены, пере­воды с курса на курс, диплом. Восемь лет отда но школе. Она вспоминает их с удовольствием и признательностью. Все уроки свои — преподанные и полученные. И школьный хор, гремевший в области, и «клуб любителей театра», поездки с концертными агитбригадами...

Школа могла оказаться судьбой. Да и была судьбой, если не понимать узко, в том смысле, что лишь выбранное навсегда достойно высоко­го определения. Красовицкой, увы, предстояла перемена. Все по той же