Тореадоры, смелее в БОЙ.

Химик — композитор, инженер — верхолаз, токарь — журналист, директор — скульптор:

жизнь замечательных и жизнь обыкновенных людей

-1-

В начале 1933 года на стол Максима Горь­кого, который жил тогда в Сорренто, легли пер­вые рукописи основанной им серии «Жизнь за­мечательных людей». Взяв каталог «40 лет ЖЗЛ», вышедший в 1974 году, я насчитал в нем 557 книг — от «Гейне» (1933) до «Вашингто­на» (1973).

Пятьсот пятьдесят семь гениев... великих... замечательных... выдающихся... Им были свой­ственны разносторонние таланты. Галилей — физик, механик, астроном, медик, поэт, худож­ник, музыкант. Писатель и дипломат А. С. Гри­боедов окончил словесный, юридический и физико-математический факультеты университета, был музыкантом. Герой Отечественной войны 1812 года полководец М. И. Кутузов преподавал математику. Русский механик А. К. Нартов, личный токарь Петра I, был скульптором и автором исторической книги...

В судьбе замечательных людей талант и труд следуют рука об руку. Вера в себя становится жизненной доминантой. Творчество господству­ет над пассивным восприятием действительности. Энергия духа поддерживает физическое здоровье. Нравственное чувство порождает гражданскую ответственность перед обществом.

Только одаренность — от природы, да и то ее можно развить в себе или убить. А прочее — результат внутренней работы, самодисциплины, самовоспитания.

Но равняться на гениев — немного желающих. Отпугивает грандиозность их таланта, не соизмеримость с обычными мерками. Человек прикинет мысленно свои возможности взобраться на близлежащий холм, но подъем на Эверест оставляет незаурядным спортсменам. Гораздо охотнее последовали бы мы за гипотетической серией «Жизнь обыкновенных людей», а таковой, увы, не существует...

Не существует? Отчего же?

Оглянитесь, посмотрите на своих друзей, товарищей по цеху, лаборатории, редакции — разве нет среди них достойных подражания личностей? Обыкновенные, они вместе с тем и необычны, их жизнь увлекательна, мир широк и многообразен. Мы иногда считаем их чудаками, не от мира сего, порой даже в чем-то на всякий
случай подозреваем, мол, нет ли чего предосудительного в их непохожести? Нет бы присмотреться, задуматься, сделать выводы для собственной судьбы. Понять, что жизнь замечательных и жизнь обыкновенных не столь уж разнятся друг от друга. И кому боязно брать образец творческой энергии, скажем, недюжинный талант Александра Порфирьевича Бородина, «человека из ЖЗЛ», химика и композитора, мог бы смело примериться к биографиям наших современников — токаря, инженера, директора, о которых я расскажу. Сопоставим их
с выдающейся личностью, сравним и посмотрим — есть ли общие черты, которым можно с доверием следовать?

-2-

Случайное, начиная с самой фамилии. Отец его — князь Гедеанов, мать — мещанка Антоно­ва. Фиктивно записали сыном крепостного слу­ги. Рос в доме матери, не имевшей образования. Могли к сапожнику в обучение отдать, так отец предлагал. Но средства позволили пригласить гувернантку-француженку, потом других учи­телей. Отсюда три языка, которые знал Бородин с детства.

Неподалеку, на расстоянии пешей прогулки, Семеновский плац с духовым оркестром. Отне­сем и это к везению: могли жить в другом конце Петербурга. Часами слушал, стоя у эстрады,— зов таланта, пока еще неосознанного. Но для меня вот что здесь существенно: полковые му­зыканты не прогоняли мальчишку, разрешили брать в руки инструменты, рассматривать, про­бовать, как звучит. Урок нам, взрослым, и по сей день. Обычно первая реакция: отойди, не прикасайся! А тут — военные... В праздники нередко оркестры играют и сейчас на площадях, но чтобы в перерыв там дети в трубы дудели — нет, такого не видел. Солдат-флейтист стал обу­чать Сашу по полтиннику за урок. В девять лет мальчик сочинил пьеску «Полька Элен».

Не случайно: страсть к обучению, книгам - всепоглощающее упорство. Характер умножает способности! Но опять проявилась мудрость взрослых. Позволили мальчишке квартиру превратить в лабораторию. На подоконниках, столах, под стульями — повсюду разбросал он свои банки с растворами, порошками, колбы, реторты, пробирки. «По временам весь дом наполнялся едким удушливым запахом, дымом: это Алек сандр производил свои химические опыты» (Т. Попова, «Бородин») (Здесь и далее я ссылаюсь на книгу издательсиИ «Музыка», 1972 г.).

В современных квартирах, где трясемся над паркетом и полированными поверхностями, переобуваем гостей в тапочки, двенадцатилетнему химику не разгуляться. Полы и мебель у матери Саши Бородина, наверное, были не хуже, но над вещами мы стали, к сожалению, трястись больше, чем над будущим детей. Не взяла ли «пожарная психология» в прямом и переносном смысле верх над педагогикой?

Учитель музыки появился в тринадцать лет... Нас не удивить, в любом райцентре есть классы фортепьяно и скрипки, да и в селе. Детские Сашины сочинения? И сейчас сколько угодно! Но дальше останавливаюсь озадаченный. Думаю: могло ли у нас такое произойти? Чтобы пьесы юного любителя напечатали? Кто сейчас опубликует и где?

Теперь оставим на время весьма одаренного мальчика девятнадцатого века с его увлечением химией и музыкой, чтобы познакомиться с детством современников, людей обыкновенных.

Борис Федорович Данилов, токарь-лекальщик, в тринадцать лет впервые попал в цех – привел двоюродный брат, одновременно пристрастивший Бориса к лыжам, конькам, гребле. Отсюда тянутся корни упорства, выносливости которые позже скажутся в характере. Стадион сейчас любому мальчишке доступен, но как бы мы, родители, отнеслись к отчаянной проделке Бориса, отправившегося с двумя сверстниками-сорванцами в трехнедельное плавание на па­русной лодке по Финскому заливу?! Мы бы, на­верное, с ума сошли от страха: ребенок в море! Втайне от взрослых готовили снаряжение, обес­печили себя необходимым, не дрогнули, не по­вернули домой. Высаживались на берег в Пе­тергофе, Ораниенбауме, Сестрорецке, Лисьем Носу. Ловили рыбу, готовили обеды на костре. Конечно, родители задали им взбучку, но на следующий год уже сами разрешили морское бродяжничество, даже помогли снарядить экспедицию. Это уже мудрость, как и та, что проявила мать Саши Бородина по отношению к его химическим увлечениям.

После девятого класса Борис пошел в учи­лище инструментальщиков, через три года по­лучил аттестат за десятилетку и специальность «токаря пятого разряда» по тогдашней восьми­разрядной сетке. Уверенный старт: к восемнад­цати годам — самостоятельный заработок, до­вольно высокая квалификация.

Владимир Масленников намного моложе Да­нилова. На свет появился в семье военного. Это сразу предопределило кочевую его долю. Борис рос с отчимом, Владимира воспитывала тетя — родная мать умерла, когда ему было семь лет. Школу кончал в Грозном, но прежде пришлось скитаться по белу свету, даже в Австрии провел два с половиной года — отец служил в стоящих там наших войсках.

Случай мог его судьбой распорядиться и произвольно, но нас интересует другое: с каких пор и каким именно образом Владимир сам стал своей биографией управлять?

Хотел учиться рисовать, а его, моды ради, отдали в музыкальную школу, к чему совершенно не было склонности. Воля взрослых пошла поперек природы, годы «музыкалки» Масленников считает выброшенными зря, но художественное дарование через все препоны пробилось, как мы увидим позже, вылилось в страстное увлечение фотографией.

Десятиклассником мечтал о космонавтике, авиационном институте, поступал в МАИ, не прошел по конкурсу, через год вторично подал документы — теперь уже в авиационный технологический институт (МАТИ) — и опять не попал. В упорстве он Данилову, видимо, ровня: пошел рабочим на авиаремонтную базу, а потом — в третий раз! – в МАТИ. В конце концов стал инженером, специалистом по цветному литью.

Когда приехал в институт поступать, Моск­ва к празднику наряжалась: ждали гостей Все­мирного фестиваля молодежи и студентов. Вла­димир с приятелем гуляли по столице, было им по девятнадцать лет, и руки чесались — хотелось сделать что-нибудь незаурядное. А что придумаешь? «Давай на Казанском вокзале шпиль покрасим. Смотри, какой облезлый!» Молодые авантюристы пошли предлагать свои услуги. И уговорили начальство, покрасили! Данилов ринулся в море, Масленникова потянула высота. Отчаянные парни, ничего не скажешь.

Студентом он полез красить шпиль высотного дома на Котельнической набережной. Я видел фотографию: Масленников сидит на верхотуре, на звездочке. Снизу ее и не приметишь, хотя шесть метров в диаметре. Сидит, наслаждаясь тем, что вознесся над всей Москвой, выше нет ничего. От земли — сто пять метров. Под снимком подпись: «Лестница на небо, май 1958 года». Начало его «пути на­верх», откуда, годы спустя, сможет он бросить взгляд на собственные возможности.

В отличие от Данилова и Масленникова ис­токи судьбы Евгения Гончарова обнаруживают­ся в глубине истории, еще до отмены крепост­ного права. Предка его, молодого гончара, воро­нежская помещица обменяла на охотничью со­баку. Заполучив мастера, землевладелец, хозяин Даниловки, где теперь райцентр Волгоградской области, велел ему наладить для имения посуд­ное производство. Тот отправился вверх по ру­чью Рысь, впадающему в реку Медведь, и вер­стах в двадцати пяти от Даниловки отыскал отличную глину. С дозволения барина построился, женился, родилось у него восемь сыновей. Ху­тор до сих пор называется Гончары, там развит гончарный промысел и живут почти сплошь Гончаровы, как Евгений Михайлович утверж­дает, крепко похожие лицом на его отца.

Однако по материнской линии все были кузнецами — деды, прадеды. В конце концов и отец переквалифицировался в кузнеца. С пятнадцати лет рядом с ним работал и Женя. Когда Гончаров, уже директором совхоза, впервые пришел в кузницу и стал к горну, мастера ухмылялись: начальство балуется! А он за два прогрева сделал отличный инструмент.

На зоотехнический в Тимирязевку, где конкурс был двадцать человек на место, приехал он поступать в бязевых штанах, в солдатских ботинках не по размеру, с деревянным самодельным чемоданом. С Казанского вокзала (шпиль которого восемь лет спустя красил Масленников) на трамвае отправился в академию. В окно глядел с тоской. Все нарядные, а он в перешитой солдатской шинели.

Да ничего, поступил. Начал учиться и первом же курсе совсем «дошел»: легочный процесс тлел в нем еще с мальчишества, когда подростком работал молотобойцем в горячем цехе. И пропал бы, наверное, если бы не Борис Константинович Гинц. Профессор — заведующий одной из кафедр зоофака, архитектор-любитель, построивший корпус академии, в котором те­перь музей коневодства,— пригласил студента к себе домой: прослышал, что парень погибает.

Расспросил, крикнул куда-то: «Оля!» Выка­тилась кругленькая старушка, супруга, послушала Гончарова без трубки, приложив ухо к груди: «Боря, у него целый оркестр!» Профессор сказал: записывай. Во-первых, попросишь родных, чтобы из деревни прислали сала, растопишь и будешь пить по стакану ежедневно, во-вторых, принимай вот эти таблетки и, в-третьих, с завтрашнего дня — бегать! Тут же написал записку спортврачу академии: «Гонять без пощады».

Спортивный доктор, прочитав записку, спросил: «Что это у тебя, Женя?» И стал разматывать теплый материнский платок. «Сними! – приказал.— Беги еще круг!» Не было сил, подкашивались ноги. Опустился на траву. Доктор поставил, подтолкнул в плечо: «Беги! Будешь бегать ежедневно после учебы, а зимой —коньки. И ежедневно обтираться холодной водой!»

Вы можете оценить моего героя: первокурсник через год был уже в сборной академии по конькам и дорожному велосипеду, а ближе к выпуску стал чемпионом Тимирязевки, Московской области и, наконец, всех вузов страны! Ему торжественно вручили восьмискоростной красный гоночный велосипед, который, правда, тут же, где вручали, был похищен. Посочувствовали, дали взамен фотоаппарат, он его с досады брякнул о камень — вдребезги! Такой характер.

Сейчас Гончаров спорт оставил, но туберкулез забыт, купается круглый год в ледяной воде.

-3-

Студентом-медиком Бородин вступил в об­щество любителей камерной музыки, писал фуги, сонаты для флейты и виолончели. Его учитель, профессор Н. Н. Зинин, «дедушка русской химии», как его позже назвали, не был в востор­ге от музыкальных увлечений молодого челове­ка, которого прочил в преемники. «Вы же видели, с каким недоверием относятся все к любителю музыки, имеющему иную профессию...— сетует Бородин в одном из писем.— Притом же № будет стыдно перед профессором Зининым, моим руководителем. Как-то он уже заявил при всех, чтобы я поменьше занимался романсами и не гнался за двумя зайцами». Блестяще завершена академия, но очень скоро он разочаровывается в карьере военного врача. В нашем понимании, у молодого человека нет никакой профессии. Нравится химия, но это – любительство, музыка – тем более. Дело, которому обучен профессионально, - медицина – отброшено со всей решительностью. Не требует ли такой поступок характера, смелости и веры в себя? И не сказали бы у нас сурово: «легкомыслие»?

Профессор Зинин советует писать диссертацию по химии. И вот через три года после ухода из академии Бородин — доктор наук, направляется на несколько лет за границу стажировки. Германия, Франция, Италия, Бельгия, Голландия, Швейцария, работа в лучших лабораториях Европы, общение и дружба там с Менделеевым, Сеченовым, Боткиным, увлечение Шопеном, Шуманом и Листом, ошеломленность музыкой Вагнера, еще неизвестного России, встреча в Гейдельберге с талантливой русской пианисткой Е. С. Протопоповой, сыгравшей значительную роль в музыкальной и личной его судьбе,—может ли молодой человек, отказавшийся от означенной в дипломе профессии, в наше время получить такой импульс своим талантам? Ни докторской диссертации через три года, ни длительной стажировки за рубежом в этом случае ему не видать, не о чем даже говорить. Обмен учеными-практикантами у нас производится со многими университетами мира, едут и в Европу, и за океан, но по прямой профессии. Я же хочу подчеркнуть, что Бородин смог развивать любительские увлечения (на самом-то деле могучие свои таланты — призвание!) одновременно с отказом от узкой, дипломом санкционированной специальности.

Итак, бывший военный врач Бородин, адъюнкт-профессор при кафедре химии Военно-медицинской академии в Петербурге. Успешные исследования приносят ему авторитет в европейских ученых кругах. Пройдет немного времени, и репутация выдающегося химика прочно закрепится за ним среди соотечественников и зарубежных коллег. Одно любительство стало профессией. А музыка? Пока нет. Но вмешивается везение. Впрочем, везение ли? Та­ланты тянутся друг к другу, в этой солидарно­сти их духоподъемная сила.

В доме С. П. Боткина он знакомится с пиа­нистом и композитором М. Л. Балакиревым. Обратим внимание на степень человеческой и профессиональной доброты. Может ли доброта быть «профессиональной»? Я не вполне уверен, но затрудняюсь определить иначе ситуацию, когда один специалист не глушит, а, наоборот, пестует и лелеет дарование другого. Балакирев разглядел выдающихся музыкантов в семнадца­тилетнем подпрапорщике Мусоргском, кадете I Римском-Корсакове. И когда стесняющийся хи­мик осмелился показать ему свои композитор­ские опыты, не сказал, снисходительно похло­пывая по плечу, как усталый многоопытный метр: да, что-то есть, дарование просматривает­ся, но сыро, сыро, надо много работать; Глинку слушайте почаще, консерватория вам нужна, Дорогой друг. Балакирев решительно заявил: «Композиция — ваше настоящее дело, ваше призвание. Неужели до меня никто и никогда вам этого не говорил?»

О балакиревском кружке, «Могучей кучке», каждому из нас известно со школьных лет. Я лишь подчеркну «профессиональный состав» композиторов: подпрапорщик, военный инженер, морской офицер, химик-исследователь. Специалистами, в нашем понимании, можно назвать, вероятно, только самого Балакирева и критика Стасова. А Мусоргский, Бородин, Рим-Корсаков, Кюи? В современном представ – «самодеятельность», хотя речь идет о классиках отечественной музыкальной культуры. Вот тот случай, когда признание определятся дарованием. Теперь же талантливому человеку нередко трудно «пробиться», не и диплома в кармане, без принадлежности к творческому союзу. Очевидно, что такая бюрократизация искусству не на пользу. И тут, думаю, стоит внимательнее присмотреться к опыту прошлого. В течение нескольких лет Балакирев лично руководил композиторскими занятиями химика Бородина — замечательная черта русской прогрессивной интеллигенции, привечавшей новые молодые таланты, достойна изучения, следования. Каждый случай возрождения столь прекрасной традиции заслуживает всемерного одобрения.

-4-

Однажды Евгений Михайлович Гончаров, директор подмосковного животноводческого совхоза имени 60-летия СССР, решил вырубить в мраморе бюст матери. Гипсовый ее скульптурный портрет, отлитый им в бронзе, стоит на могиле, но не давала покоя мечта высечь в камне.

И вот едет он по Москве и видит: лежит ку­ча мрамора. Попросил шофера, тормозни-ка. Стал вокруг прохаживаться, расспрашивать, откуда мрамор? Дом, может, облицовывали? Домище огромный, никто ничего не знает. Смотрит: дверь необычно высокая, даже удивился - такой прежде нигде не примечал, толкнул ее тихонечко, подалась, просунул голову: ба! Копия скульптуры Родена, знакомой ему но альбомам.

Нет, не сумею пересказать, лучше предоставлю слово самому Гончарову: «Вдруг выходит в кепочке, клетчатой рубашке коренастый мужик средних лет, спрашивает, что надо. Видать, у скульптора работник. Да вот, говорю, хочу ку­сок мрамора украсть, но поднять не можем, тре­тий требуется — не подсобите? Шучу, а сам думаю: ох, турнет он сейчас нас! Мужик спраши­вает: как это — украсть? Зачем? Объясняю: то­варищ мой хочет поучиться бюст рубить. Про­сверлил глазами: «Товарищ, говоришь?» Я ма­стерскую напросился осмотреть. Он, помявшись, разрешил. Осмелел, спрашиваю: «А бывают книжки, где объясняют, как из мрамора рубить?» Ничего не ответил, присел на кресло старинное у телефона, стал названивать. Там, видать, пе­респросили, кто говорит, он рассердился: «Кто, кто! Не узнаете? Цигаль говорит!» Тут у меня ноги подкосились: академик Цигаль, знаменитый скульптор! Автор мемориала в Новороссий­ске. Я уже начитанный был, имена знал. Сам Владимир Ефимович! Вот тебе и «мужичок»... Думаю: мотай-ка быстро, Гончаров, отсюда, и шоферу: давай по-тихому к дверям и заводи. Мы уже за дверью, вдруг он кричит: «А ну стоите!» Я ему: «Спасибо, извините, нам пора». «Нет,— говорит,— вот телефон, где вам дадут отпечатанные на машинке странички из нужной книги, а теперь признавайся, кто такой? Наврал про друга? Сам хочешь попробовать?»

Месяцев через шесть, под Новый год, Цигаль позвонил, попросил разрешения приехать в Вороново полепить бюсты животноводов для выставки к юбилею Академии художеств. А приехав, сразу к хозяину: как работалось, что вырубил?

31 декабря пришло, дело к вечеру. Жены (Цигаль с супругой приехал) стол приготовили, а директор с академиком закрылись на веранде, оба перемазаны с ног до головы. Гончаров смотрит на руки скульптора: быстро работает! Смотрит и схватывает все на лету. Цигаль ему: «Лепи, директор, старайся, получается у тебя». Куранты полночь бьют, уже по телевизору всех поздравляют, жены из-за двери кричат: «Быстрее, быстрее!» Едва не прозевали смену года...

Взял Гончаров у своего гостя инструмент, которым мрамор рубят, пошел в совхозную кузню и сам отковал себе подобный. Через несколько лет была у него первая персональная выставка скульптурных работ, живописи, керамики. По рекомендации академика Цигаля и других известных скульпторов приняли директора совхоза в члены Союза художников СССР.

Как же все это случилось, если задатки художественного таланта (в школе оформлял стенгазету) к пятнадцати годам, казалось были им утеряны?

Не было бы счастья, да несчастье помогло - верная поговорка! Как-то вечером вызвали руководителей хозяйств к начальству, предупре­дили: приближается ящур! Евгений Гончаров, тогда молодой главный зоотехник «Зари ком­мунизма», сразу же после совещания в ночь отправился объезжать фермы и на трех обнаружил ящур. Чуть свет — к директору с докладом. Тот был человеком крутым, своевольным, пригла­сил парторга, немедленно созвали партбюро и постановили: главного зоотехника исключить из партии и снять с работы. Райком утвердил. Позже исключение отменили. Еще позже он был избран делегатом съезда партии. Но тогда, вернувшись с бюро домой, упал, горлом хлынула кровь. Несколько месяцев провалялся в больнице — прободение язвы, потом после операции еще томился почти два месяца, не мог работать.

Книги не отвлекали от тяжелых мыслей. Взял у сына-первоклассника букварь, детские краски, стал срисовывать картинки. Получает­ся! Поставил на столе натюрморты — один, дру­гой, третий, потом стал рисовать все, что видел в окне: деревья, птиц, бредущих по улице коров... И что-то произошло с ним, какой-то толчок изнутри, нетерпение, зуд в руках – еще, еще!

Никаких правил не знал, не учился нигде. От говорливого старичка, стоявшего сзади него в очереди у книжного прилавка, услышал, что на Кузнецком мосту принимают подписку на «Школу изобразительного искусства», уже тре­тий том выдают. Где еще повезет потомственно­му кузнецу, если не на Кузнецком!

Вернулся домой счастливый, сразу же погру­зился в книги. А там кладезь премудрости: как рисовать, чеканить, резать по дереву, лепить. И начал пробовать себя во всем, не отступал, злость, рассказывает, брала до дрожи! Неужто не смогу? Иногда месяцами возился, пока не по­лучалось. И тут пришел новый том: «Скульп­тура».

«Какие же они люди, скульпторы? Боги? Нет, мне не потянуть... А потом взял у сынишки пластилин, была не была, решил: вылеплю его. Посадил: позируй! Тот в слезы: «Не хочу позировать». Ладно, дождался, когда он уснет, на цыпочках иду к кроватке с пластилином, губы пытаюсь его лепить, нос, рот... Мать приехала погостить, я и ее стал лепить, прошу: «Мама, мама, не спи, не закрывай глаза, еще пять минуточек!..»

Директор и зоотехник, днем мотается он по фермам, полям. А вечера, ночи, отпуск отдает искусству. Столь далекие друг от друга увлечения разрывают его на части. У обыкновенных людей это происходит, как и у людей великих. Александр Бородин испытывал подобные муки.

-5-

«...Дни, недели, месяцы, зимы проходят при условиях, не позволяющих и думать о серьезном занятии музыкою... — с грустью пишет Бородин друзьям.— Не то, что не выберется часа два досужего времени в день,— нет, не выберется нравственного досуга; нет возможности отмахнуться от стаи ежедневных забот и мыслей, не имеющих ничего общего с искусством… Некогда одуматься, перестроить себя на музыкальный лад... Для такого настроения у меня имеется в распоряжении только часть лета».

«Нужно заметить, что я вообще композитор, ищущий неизвестности. Мне как-то совестно признаться в моей композиторской деятельности. Оно и понятно. У других она — прямое дело, обязанность, цель жизни, у меня — отдых, потеха, блажь, отвлекающие меня от прямого моего настоящего дела: профессуры, науки. Мне дороги интересы академии. Вот почему я хотя, с одной стороны, желаю довести оперу до конца, но, с другой — боюсь слишком увлекаться ею, чтобы это не отразилось вредно на моей другой деятельности».

В Веймаре его принимает Ференц Лист, недоумевая, где русский гость учился композиции? Как выработал столь огромную музыкальную технику? Старый Лист потрясен, очарован, воодушевлен. Дарование этого любителя необыкно­венно! «Следуйте вашему пути,— уверяет Лист,— никого не слушайте. Вы во всем всегда логичны, изобретательны и совершенно ориги­нальны, не слушайте никого — вот мой совет...» К «самодеятельному» композитору при жизни приходит мировая слава. Сам Лист рекоменду­ет его музыку Европе! Но уже медленно накап­ливается усталость, огорчение из-за невозмож­ности отдаться музыке целиком, недопустимости даже самой мысли — оставить любимые на­учные и преподавательские занятия.

«Мы, грешные, по-прежнему вертимся в водовороте житейской, служебной, учебной, уче­ной и художественной суеты... — пишет химик-композитор близким. — Всюду торопишься и ни­куда не поспеваешь; время летит, как локомо­тив на всех парах, седина подкрадывается в бороду, морщины бороздят лицо; начинаешь сотню вещей — удастся ли хоть десяток довести до конца? Я все тот же поэт в душе; питаю надежду довести оперу до заключительного такта и посмеиваюсь... над собой».

Восемнадцать лет отдал опере «Князь Игорь», работая с огромными перерывами, бро­сая и возвращаясь вновь, перемешивая в себе пласты музыки и науки. Закончили оперу Глазунов и Римский-Корсаков, его друзья, когда Бородина уже не было… Не выдержало сердце… В ситуации, подобной той в которой он оказался, мог бы, вероятно, выстоять лишь богатырь.

Нужно нам с вами знать это, коль скоро взялись вести разговор у людях полифонического склада. Я не хотел бы возбудить у молодых читателей опасные иллюзии о легкости поиска соб ственных дарований. Он требует решительно­сти, жертвенности, воли. Не каждому такая ноша по плечу. Но и не у каждого потребность в ней возникает. Как быть, если она настойчиво стучится в дверь? Задавить прочие таланты ради главного дела или попробовать в одной жизни прожить сразу несколько?

Нелегко пойти на риск сочетания. Да, риск для здоровья, дела, личности: при слабом характере можно раздвоиться, сломаться. Что говорить, выбор труден, требует ума, трезвой понимания собственных возможностей. Канадский профессор Г. Селье, изучавший механизм стресса, советует рассчитывать силы: «У каждого есть свои пределы. Для некоторых они близки к максимуму возможного, для других к минимуму того, на что способен человек. Но в пределах своих возможностей каждый из нас должен стремиться к достижению своей верши­ны...»

Хорошо бы знать эти пределы, да как узна­ешь, не испытав?

-6-

Когда Борис Данилов впервые увидел «короля» —токаря-лекальщика высшего разряда, человека лет пятидесяти, неторопливо двигав­шегося за стеклянной перегородкой, он смот­рел на него раскрыв рот. Токарь работал виртуозно, красиво, необычно, это было совсем непохоже на то, чем занимался Борис. Стушевался парень: «Где мне...» Готов был смириться, что всю жизнь придется точить одни и те же тракторные детали. Ночь провел без сна. А на другой день созрело твердое решение — стать « королем»!

Опуская подробности продвижения его к це­ли, скажу, что на время забросил он все: спорт, кино, друзей. Перешел в институт телемехани­ки, где работало несколько «королей», стал учиться у них, понял, что значит трудиться одержимо, увлекся настолько, что даже оставил мысль о поступлении в вуз. Позже несколько

Не раз переходил с завода на завод, требуя у ма­стеров все более сложную пробу, пока не под­бросили ему невероятную головоломку и сказали недобро: «Тебе ли, шкету, по силам такая работа?» А он сделал «по микроскопу», с про­веркой точности при тридцатикратном увеличе­нии. «Здорово! — изумился мастер.— Где ты учился работать, парень?» Уклонился Борис: «Так, в разных местах».

Не стал рассказывать, что задача вызвала поначалу смятение. Взял потихоньку чертеж домой, сидел-сидел над ним, но так и не мог распутать. В отчаянии помчался в дачный по­селок Лисий Нос, до полуночи, не зная адреса, искал бывшего своего учителя Павла Александ­ровича Шведова, токаря милостью божьей. Тот взглянул, покачал головой: «Да-а...» Рассказал, объяснил. Но делал Борис сам. Никто за него у станка не стоял. Проба седьмого разряда.

Посвящение в «короли» — как венец его неудержимого прорыва навстречу собственной судьбе – состоялось в Ленинграде весной 1941 года.

Ему представлялось это вершиной жизни, да так оно вроде и было, если жизнь мерить про­фессиональной меркой. В токарном деле это предел, просто невозможно рассчитывать на большее. Мог бы успокоиться, остановиться... Действительности еще два таланта прозре вали в нем, только-только проклюнулись: изобретательство и журналистика. Вот и попробуй угадай свои «пределы»!

Через несколько месяцев после того, как стал «королем», где-то между Кингисеппом и Лугой пулеметчик добровольческой дивизии Борис Данилов получил крещение огнем. (Ранение оказалось тяжелым.) Старенький «Дуглас» летел над лесными оврагами, не поднимаясь выше двадцати метров, потом прошел почти над самым льдом Ладожского озера. За Уралом вытащили из колена осколок мины. Стопа и пальцы не работали. Нога высохла, одеревенела, как палка. Врач сказал: шанс только один — гим­настика, двигайте ногу руками! И он ворочал ее день за днем, до полного изнеможения. Вы­писался инвалидом.

В Ленинграде сорок четвертого, куда он вер­нулся, по улицам разгуливали крысы. Узнал, что мать умерла, а жена и сын, случайно спас­шиеся, эвакуированы в Башкирию. Приковылял на завод, стал было работать. Но тут навалилась бронхиальная астма...

Болезнь прогрессировала, собес послал на курсы рыбоводства и через год выдал диплом, означавший конец токарной профессии, прощание не только с «королевским» троном, так тяжко доставшимся перед самой войной, но и с токарным делом вообще. Удочки, сети, крючки — тихая жизнь...

А тридцать лет спустя Бориса Федорович Данилова пригласили на Свердловский инструментальный завод. С палкой давно было покончено, он приехал на Урал бодрый, в зените славы токаря-лекальщика и изобретателя. Встав к станку, показал, как можно творить. Полцеха собралось посмотреть: такого тогда еще не ви­дели. Несколько дней поработал инструктором на СИЗ, а однажды утром в номере гостиницы «Урал», где он жил, раздался звонок. «Товарищ Данилов? — спросил женский голос.— Говорит секретарь директора «Уралмаша». Директор просил узнать, когда вы могли бы сделать до­клад о своих изобретениях на техсовете завода?» Была прислана «Волга», и токарь оказался в окружении начальников ОКБ, цехов, отделов. Рассказал им, кое-что показал в металле. Дирек­тор, выслушав всех, обратился к главному тех­нологу и начальнику инструментального цеха: «Эти инструменты еще нигде не выпускаются, они новые, но они нам нужны. Чертежи оставит товарищ Данилов. Когда вы сможете их изго­товить хотя бы в десяти экземплярах?»

История эта припомнилась Данилову, когда он в другой своей ипостаси, в роли журналиста, выступил в печати со статьей «Директор глаза­ми рабочего». Воссоздал там образы толковых в бестолковых руководителей, деловых и сует­ливых, компетентных и пробующих «брать за горло».

Летом 1985-го гуляли мы с Борисом Федоровичем в сквере возле станции метро «Динамо», неподалеку от его дома. Он был все так же бодр, увлечен, рассказывал о своей новой работе в электронной промышленности: там потребовалось сделать крепкий, закаленный и, вместе с тем... немагнитный инструмент.

– Понимаете, какая хитрая задачка? — говорит Данилов. — Сплошное противоречие. Примерно то же самое, что пытаться сделать аппарат, который бы летал, но одновременно не отрывался от земли!.. Я побывал на многих заво дах. Немагнитный мерительный инструмент нужен не только электронщикам. Его ждут и в оптико-механической отрасли, в приборостроении. И везде не знают, как выйти из положения. Бе­рут нержавеющую сталь — она немагнитная, но она и не закаляется. А без закалки нет крепости! Тогда обращаются к немагнитной латуни, которая по прочности не лучше нержавейки. Не только трудно мерить таким инструментом, его изготовить-то почти невозможно: плывет под резцом, не дает точности, которая требуется для калибра...

Вы уже знаете немного Бориса Федоровича Данилова и поэтому догадываетесь: никто не мог, а он сделал! Нашел оптимальный вариант: из минералокерамики. Причем материал на заводе, что называется, под ногами валялся: из него втулочки делают для изоляции. Подобно тому как приготавливают пластификат из твердого сплава, можно добавлять в керамический порошок каучук, спекать при температуре семьсот градусов, а потом полученную массу зажи­мать специальными креплениями и обрабатывать на станке, придавая ей любую форму. Готовое изделие из пластификата обжигается при температуре 1850 градусов.

— Ярко-красным становится,— рассказыва­ет Данилов.— Красивое! Прочность равна твердому сплаву, но легче в пять раз. Не поддаете коррозии, немагнитно и сохраняет свойства твердого сплава, вольфрама, вещи очень дорогой, сырья, крайне дефицитного на мировом рынке..

— Ваша штука дешевле?

— Конечно! Раз в тридцать, если не в пятьдесят. Керамический порошок можно, условно говоря, грести экскаватором, а вольфрам полу­чаем из-за рубежа.

Мы присели на скамейку, я достал диктофончик, и прохожие с удивлением наблюдали, как седой, энергично жестикулирующий человек что-то наговаривает в него. Рассказывал мне Данилов о недавней поездке в город детства и юности своей:

— В Ленинграде изобретательскую кунсткамеру открыли, молодцы! Там есть что и кому показать. Вот Зайцев Михаил Афанасьевич, прекрасно его знаю. Станочник, мастер по всем станкам, но решает проблемы группы крупных заводов, представляете? Металлический, Ижорский — гиганты! И он для них делает неслыхан­ные токарные резцы. Я их видел. Производительность труда можно увеличить раза в пол­тора. А фреза его так и называется повсюду «фрезой Зайцева». Она выработку поднимает в двенадцать раз! Зайцев ежегодно дает эконо­мию стране миллионов в шесть, представляете? А Козловский? Король пружин. В современной технике 160 видов пружин, самых замыслова­тых. Но вот конструктор, допустим, придумал совершенно новую, никогда не применявшуюся— пожалуйста, Козловский выдаст вам гото­вый автомат для ее изготовления...

Никто из рабочих-изобретателей, о которых рассказывал мне Борис Федорович, как и сам он, не имеет инженерного диплома. Но о таких говорят: «голова — академия». Работают за целый институт, да еще успевают в иных областях себя проявить.

– Мне кажется, не стоит замыкаться в одном деле, одной профессии,— размышляет Данилов. – Должно быть стремление к широте. А иначе как использовать полностью свои «извилины»?

Токаря приняли в Союз журналистов СССР: шесть книг вышло у Бориса Федоровича, множество статей он опубликовал. А другую плоскость его жизни взять: семь изобретений, о дня из которых — «метчик-протяжка» — пошло по всей стране и за рубеж, повышает производительность труда токаря в тридцать раз! Сейчас уже серийно изготовляется... И еще он рыбак заядлый, не просто любитель, считай, профессионал: зря, что ли, окончил специальные курсы, имеет диплом рыбовода... Не забудем: он же и токарь-лекальщик, «король», по-прежнему работает у станка, выполняя операции, редким токарям доступные...

Борис Федорович подарил мне последнюю свою книгу: «Алмазы и люди». Я прочитал о запутанных тайнах, злодеяниях, баснословии дарах и трагических утратах, сбывшейся меча алхимиков, открытиях ученых, некоторых из которых автор знал лично, алмазном «буме» в машиностроении, роботах, изготавливающих сверхтвердые синтетические «камушки»... А самое замечательное для меня в этой книге Данилова — ее начало: «По профессии я токарь. Читатель, может быть, несколько удивится: почему токарь взялся писать об алмазах? А часть читателей будет, возможно, недоумевать: почему токарь вообще пишет?.. Однако ничего удивительного в том, что токарь написал книгу, нет».

Его первые успехи на производстве связаны с алмазным инструментом, который привезли тогда из Америки. Никаких инструкций о том, как им пользоваться, не имелось, и спросить было не у кого. Пришлось доходить своей головой и своими руками. И загорелся он жела­нием узнать об алмазах все...

По-арабски «алмаз» значит «непобедимый». Данилов пишет, что среди материальных цен­ностей нет на земле ничего, равного алмазу. Один грамм его на мировом рынке стоит в 300 раз дороже грамма золота. Читаю и думаю: «непо­бедимыми» можно назвать его самого и подоб­ных ему. Перефразируя Бориса Федоровича, скажем, что среди человеческих ценностей на земле нет ничего, что было бы равно таланту и труду, употребленным с добрыми чувствами.

-7-

— У меня тридцать пять изобретений в цветной металлургии, люблю свою профессию, учусь в заочной аспирантуре, работаю над дис­сертацией,— сказал Владимир Григорьевич Масленников,— это одна жизнь. Другая — ху­дожественная фотография, фотоконкурсы, пуб­ликации в журналах, выставки. Третья — вер­холазное дело, шестой разряд, опыт бригадир­ства. Мне сорок семь. Вышел на самый пик, Работается прекрасно. И знаете, три своих жизни хочу совместить в четвертой. С институтом медико-биологических проблем буду ставить эксперимент по изучению психологии и физиологии человека, работающего на высоте. Пригодятся все мои знания, умения, включая и фотографию.

Человека давно изучают в экстремальных условиях – в пустыне, на подводных глубинах, в горах, в арктических льдах, в космосе... Но как чувствует себя верхолаз, идущий над безд ной, когда облака проплывают под ним? Какие реакции возникают в организме? Что может быть рекомендовано во избежание нервно-психологических стрессов?

Еще несколько лет назад, на симпозиуме по эргономике в Киеве, Масленников сделал доклад о верхолазах. Пожалуй, с этого и началось его сближение с медикобиологами. Верхолазов никто в стране не учит и никто не знает, как это нужно делать, — так он поставил вопрос. Человеку рассказывают о технике безопасности, проверяют здоровье — и полезай на верхотуру.

Люди, совершенно здоровые, ведут себя там странным образом. Цепенеют от ужаса, не в силах чем-либо полезным заниматься.

Боязнь высоты естественна, но одни из нас в состоянии ее преодолеть, сами или с чьей-то помощью, а другие не в силах. Я убедился, го­ворит Масленников, что большинство здоровых людей пригодно к работе верхолаза, надо лишь человека, фигурально выражаясь, взять за ру­ку и провести через его страх, с которым он ничего поделать сам не может. Весь фокус в том, как именно «взять за руку».

У Масленникова накопился огромный опыт. За 25 лет работы в бригаде, возглавляемой им, не произошло ни одного несчастного случая. Поэтому и увлечен он разработкой системы, которая сделала бы уникальный опыт достоянием профессии.

Скажем, какие ситуации на высоте провоцируют страх больше всего? Непосвященный только руками разведет, кто его знает — все там жутковато... А Масленников ответит точно: открытое пространство за спиной. Вы стоите лицом к стене, не видите высоту, но знаете, что там, сзади, ничего. Очень сильно действует на нервную систему. Как и неогражденная пло­щадка, к краю которой вы приближаетесь. По­является неодолимое желание лечь, увеличить площадь опоры, держаться подальше.

— Подойти к самой кромке во весь рост и постоять там, глядя вниз, очень мало кто смо­жет из неопытных людей, будь они на земле хоть самыми отчаянными храбрецами.

— А вы можете?

— Ну конечно! Я покрасил на большой вы­соте около 150 объектов, много раз подходил
к открытому краю, для меня это текущая рабо­та. Разумеется, со страховкой.

— Со страховкой, наверное, и любой...

— О, как вы заблуждаетесь! Скажу, что в проблеме страха страховка ровным счетом ни­чего не меняет. Человек может быть пристег­нут двумя цепями, но бесполезно убеждать его, что нечего бояться. При взгляде вниз — а мы красили башни на высоте в 180 метров, это уровень крыши шестидесятиэтажного небоскре­ба — появляется непроизвольный страх.

Здесь масса интересных психологических и медикобиологических вопросов, говорит он; если бы у него была вторая жизнь, сам бы взялся написать кандидатскую и докторскую диссертации на эту тему. Но уже не успеет, сорок семь лет, будет защищаться по своей основной профессии. Лишь поможет психологам и врачам поставить высотный эксперимент.

В одну из наших встреч Масленников принес тяжелые альбомы. Я стал их листать, а он комментировал. Кадры интересны, и не только потому, что Владимир Григорьевич хороший фотограф: с таких точек мне никогда не приходилось смотреть на мир.

Сначала были московские высотные дома – он красил шпили всех, кроме МГУ. Потом замелькали фотографии башен и радиомачт. Признаюсь, только сейчас я понял разницу между ними: башня — свободно стоящая конструкция, а мачту держат растяжки. В конце ХХ века нет уголка, где бы не стали на бессменный свой пост железные витязи радио и телевиде­ния. Включая голубой экран, щелкая ручкой приемника, мы не задумываемся о гигантской системе связи, обеспечивающей хорошее изображение и звук. И уж тем более о «хозяйст­венных подробностях», о том, что башни и мач­ты периодически нужно красить, предотвращая от коррозии. Ничего не знаем о «безумных» людях, поднимающихся на самую верхотуру, откуда и взглянуть-то жутко, с кистью в руках и ведром, пристегнутым к поясу.

«Первый выход над бездной. Высота 100 метров» — подпись под снимком. Потом будут отметки 108... 126... 180... Они лезли все выше и выше. И страх отступал. «На ста метрах тряслись, как зайцы,— комментирует Масленников,— а на большей высоте прохаживались гоголями. Время и опыт нас изменили».

Что они видят там, далеко внизу? Вот поля, похожие на половики, оставленные для просушки... Вот ровная, как стол, городская площадь. «Нет,— поправляет Масленников, – крыша многоэтажного административного здания».

Человек висит вниз головой, крася «с изнанки» металлическую площадку, на которой только что стоял. Под ним панорама, обычно открывающаяся с вертолета... На другой фото­графии маляра держат над бездной лишь две ажурные цепи, ногами он уперся в боковую по­верхность мачты, откинувшись в «свободном полете». Масленников: «когда мы преодолели страх, начали наслаждаться высотой. Чувство непередаваемое».

Заляпанные краской, умывающиеся олифой, в комбинезонах, похожих на рыцарские доспе­хи,— это они. Улыбающиеся, довольные, с ап­петитом обедающие у подножия своих высот­ных чудищ — и это они. Жизнь, ничем не похожая на московскую, институтскую, где ра­ботает инженер Масленников. Неужели каж­дый отпуск так? Да, подтверждает, почти каж­дый, двадцать пять лет.

Сначала и женщины работали с ними на высоте, но потом не стали «слабый пол» приглашать. Боятся? «Нет, девушки смелые были, некоторые проявили себя хорошими верхола­зами. Я вам скажу, что женщины вполне к этому способны, но только им незачем таким делом заниматься. Тяжелая работа, не женская».

Под фотографиями забавные подписи. «Воробушки» — люди, будто птички, сидят на горизонтальных трубах башни... «На подпольной работе» — покраска площадки снизу... «Не место красит человека, а человек место», «Приукрашаем действительность»—рабочие моменты из жизни маляров-верхолазов...

В экстремальной ситуации, говорит Масленников, чувство юмора — способ держать себя в форме. Они даже выпускали рукописный «псевдонаучный журнал» под названием «Некоторые аспекты современной верхомазии».

Теперь оставим фотографии, юмор, поговорим о сути. Что привлекает их? Деньги?

— Не только... Мы, понятное дело, работаем не бесплатно. На основе официальных договоров. Никаких «шабашных» историй. Единые установленные в системе Министерства связи СССР и соответствующих строительных организаций, государственные нормы и расценки подрядным способом, оплата аккордная, по конечным результатам. Численность бригады по договору определяем сами. Работа тяжелая на большой высоте, соответственно и хороши заработки, не жалуемся. Однако нас притягивает и другое: возможность путешествовать – мы красим по всей стране, от западных до восточных границ, мужская дружба, которая нас соединила, самоутверждение — верхолазы выделяют себя из массы боязливых людей — и еще многое... У обывателя смысл жизни сводится к рублю. Денег нет — хнычет, вместо того чтобы заработать, как полагается мужчине, когда другой зарабатывает — опять хнычет, за­видует. Ему трудно нас понять...

Бригада действует на основании выработанного ею «Устава», где сформулированы прин­ципиальные положения, права и обязанности, правила оплаты труда, условия работы, учет времени, надбавки за квалификацию. Заканчивается «Устав» математической формулой рассчета зарплаты, а открывается таким вот, весьма любопытным, «Кредо бригады»:

«Наша бригада является сезонным производственным коллективом на сугубо добровольных началах. Цель нашего коллектива — сочетание умственного труда по специальности с напряженным физическим трудом в отпускное время. Основной движущей силой нашего кол­лектива является спортивное стремление рабо­тать значительно быстрее и качественнее, чем аналогичные профессиональные коллективы. Гордостью нашего коллектива является активная помощь народному хозяйству, участие во всесоюзных стройках и отличные отзывы орга­низаций о нашей работе. Верхолазный спорт открывает исключительные возможности побывать в различных уголках страны и этим пре­восходит любые виды туризма. Это единствен­ный вид спорта, где деньги не тратят, а зара­батывают».

— Уговор дороже денег,— говорит Маслен­ников,— нам нравится такая поговорка. Все строится на основе уговора, добровольно при­нятых бригадой «правил игры». Условия долж­ны быть известны всем, а сама «игра» — чест­ной и открытой...

Благодаря фотографиям Владимира Гри­горьевича, как бы его глазами, я увидел Мос­кву со шпиля высотного дома на Котельниче­ской набережной. Владивосток с макушки те­лебашни, стоящей на сопке, Белоруссию, Сибирь, Среднюю Азию... Везде, где есть теле­башни, радиобашни, радиорелейные линии, успел он за долгие годы побывать, поработать.

Безжизненная пустыня, испещренная, будто морщинистое лицо старца, паутиной дорог,— шоферы ездят, кому как вздумается, пляжи, леса, холмы, автомобили, верблюды — все, все с птичьего полета. Кто еще может такое наблюдать? Пассажир лайнера? Он высоко летит, над облаками. Вертолетчик к определенному региону приписан, не перемещается из тайги в зону пустынь. Наверное, позиция осмотра, вы бранная Масленниковым и его друзьями, уникальна.

— Когда я женился, супругу с собой взял, на верхолазанье. Считайте, у нас медовый месяц на высоте прошел,— смеется,— на 180-метровой телебашне. Мы наверху и песни поем, обмениваемся шутками. Вокруг приволье. Будто паришь над землей и хочется щебетать, как щебечут птицы...

Пусть читатель представит себе, что с его балкона, находящегося выше пятого, допустим, этажа, далеко в сторону улицы уходит металлическая труба. И нужно пройтись по ней до конца, а затем вернуться назад. Смогли бы? Я смотрю на фотографию, где это проделывает девушка, а под ней — высота небоскреба! «Упасть Надя не может: страховка,— поясняет Владимир Григорьевич,— но требуется уверен­ность».

Труба круглая, не досочка. Идешь не налег­ке — с ведром краски на поясе, около десяти килограммов. Не ради ухарства, бравады. Все это так страшно, даже по снимкам судя, и в такой грязи приходится работать, что невоз­можно объяснить согласие только желанием получить деньги. Для увлечения «верхомазанием» нужно что-то большое, чем «шелестящие бумажки».

— Хотите, я вам расскажу,— говорит Мас­ленников,— как мне психолог объяснял, зачем мы ездим на верхолазные работы? Сам он там не был, а мне растолковал. Человек, по его словам, прежде жил в природе и всегда должен был быть готов к опасности. Постоянно настороже. Иначе — гибель. Но вот он стал цивилизованным. Почти ничего в мирное время жизни его не угрожает. А все, что дала природа для борьбы с опасностями, осталось. И от этого противоречия у человека состояние дискомфор­та. Люди начинают искать приключения, труд­ности, опасности всякого рода. Плывут в оди­ночестве через океан или на плотах по бурным рекам, идут через тайгу, пустыню, лезут на недоступный пик. Зачем? Психолог говорил, что человеком движет особое состояние — не хватка впечатлений, необходимость убедиться в своей боеспособности, что ли, желание излечиться от комплекса неполноценности. А средство одно: погружение в стихию опасности. За­думайтесь обо все этом — и вы нас гораздо луч­ше поймете...

Еще фото: темный силуэт Масленникова на фоне белых облаков. Одно облако на уровне его груди, другое — колена...

— А это что? Он пляшет, что ли, на трубе?

— Со страховкой... Демонстрирует чувство равновесия.

— Так он вообще на одной ноге стоит! И руки в стороны. Да еще улыбается...

— Позирует мне.

– А высота какая?

– Тут немного, с десятиэтажный дом...

– А это вы здесь висите?

– Не вишу, а лезу по вертикальному прутку.

– За счет мускулов?

– Не-е-т, я могу даже освободить обе руки, руками-то надо работать. Есть захваты специа­льные, их передвигаю.

Внизу будто лесопосадки мелких сосенок, но Масленников объясняет: высоченные деревья. А бархатистые ковры по сторонам — ровные макушки их.

Рыцари высоты крупным планом: в очках, бородатые. Все кандидаты наук: двое технических, третий — педагогических. Фамилий не называю, кто знает, может, не афишируют он эту свою отпускную жизнь? Заведующие отделами, секторами институтов, один — из заводских руководителей. Подшучивают над Масленниковым: «Зачем тебе, бригадир, быть канди­датом? Начнется панибратство — я кандидат, ты кандидат. Нет, ты должен над нами возвышаться. Чтобы мог сказать: я вам не кандидат какой-нибудь, слушаться меня!»

Вглядываюсь в снимки, сделанные Владимиром Григорьевичем, вижу, что ко всему прочему он еще и замечательный мастер художественного фотопортрета. Характеры схвачены точно. Один из его друзей похож на страдальца за правду, народовольца в дореволюционной Сибири, ссыльнопоселенца («Но не сломленного!» — смеется Масленников); на другом —ра­бочая одежда, комбинезон заляпан краской, а лицо ироничное, тонкое, видно, что воспитан­ность, чувство собственного достоинства борются с желанием поозорничать. («Ребята над собой посмеиваются, для интеллигентов эта спецодежда немного маскарад. Думаю, посмеялся бы и рабочий человек, сними его во фраке на дипломатическом приеме».)

Есть у Масленникова и другая «фотографическая жизнь», не верхолазная, пейзаж: речка, лесок, луг, пригорок. Чистая, трогательная природа Приволжья. Снимать ездит в основном в страну своего детства, в Костромскую область. Это недалеко от Щелыково, усадьбы Островского. Красивые места, речки Мера и Медоза – притоки Волги, бывает там и зимой, и весной, и летом. Пейзажи его тонко передают настрое­ние. Ракурсных ухищрений, технических прие­мов не любит.

Большие, наклеенные на картон фотопей­зажи украшают его квартиру и раздариваются друзьям. А верхолазные снимки — другое, их на стены не вешает, Масленников их собирает в альбом для иллюстраций приемов и методов второй своей профессии.

Изобретательские способности, инженерные знания использует в бригаде. Отсюда и профес­сиональные методы организации дела, и техни­ческие приспособления по собственным разра­боткам. А чему верхолазная работа его самого обучила?

— Ответственности,— говорит Владимир Григорьевич.— все эти приспособления я про­верял в первую очередь на себе... Что еще? Здоровье! Люблю в отпуске мышцами поиграть, почувствовать себя мужиком. Разве так окреп­нешь, лежа па пляже? В Москву вернулся — энергии хоть отбавляй, голова чистая, давай, загружай ее снова! Вы вот удивились, что у меня тридцать пять авторских свидетельств на изобретения. Да я их по несколько штук еже­годно выдаю. Разве бы смог, если бы не пере­качался?

Уверяет: верхолазная работа его сотворила. Дала внутреннюю силу. Научила не бояться масштабов предстоящего. Подходишь к башне – громадина, груда железа! Неужели это все можно покрасить? Глаза страшатся, а руки делают. И убеждаешься — можно. Снова и снова это происходит, каждый год. И понимаешь, говорит Масленников, что так и в любой работе: не бойся, берись смело. Избавился от страха — не только высоты, вообще пугаться чего бы то ни было перестал.

Двое сыновей в его семье. Отец мечтает, чтобы стали они людьми разносторонними. Нельзя, говорит, человеку всю жизнь по одной колее катиться.

— Я хотел бы, чтобы каждый из них сам подобрал себе хомут...

— Хомут?

— Это мне Пришвин вспомнился. Однажды его упрекнули: писатель, а бродите по лесам. Ответил примерно так: человеку предоставля­ется возможность подобрать себе хомут по шее, если этой возможности у вас не было, то ждите ее и воспользуйтесь, но коли вы прозевали, то ходите с хомутом, какой наденет на вас случай...

-8-

В полной темноте, когда шли до гостиницы, где ему предстояло еще часа два беседовать с журналистом (а завтра чуть свет — все та же известная директорская круговерть!), Гончаров сказал мне: «дикая нагрузка, врагу не пожела­ешь... В отпуск хочу, устал, как собака».

Лицо у него широкоскулое, загорелое — ди­ректор больше времени проводит на улице, чем в кабинете, как и положено сельскому челове­ку. Волосы вьющиеся, про таких говорят: «кучерявый», крупный нос, глаза веселые, хотя жизнь его не балует, била и бьет, порой жестоко. Я видел его гневным, удрученным, усталым, но чаще всего — обаятельным, улыбающимся, особенно когда рассказывает о людях хозяйства.

Осматривали новый коттедж (в совхозе строят комфортабельные домики на две семьи, одну половину отдают лучшему рабочему, другую специалисту — демократично и справедливо), и Евгений Михайлович о Валентине Багрей упо­мянул, трактористке, она будет здесь жить:

— Телегероиня наша! Наверное, видели в передаче «А ну-ка, девушки!»?.. Победительни­ца. Мы ее так и зовем: «Валя-лауреатка». Пе­вунья, танцовщица. И не подумаешь, что трак­тором управляет сноровистей любого мужика, что мать четверых детей. Стройная, даже хруп­кая. Сто раз ей предлагал: переходи с трактора, куда тебе с таким семейством? Другую работу бери, полегче. Нет, ни в какую! Нравится, гово­рит, мне. Сразу видно: нашей, Вороновской, шко­лы выпускница.

Я уже наслышан о том, что школа в совхозе дает десятиклассникам профессию механизато­ра. Многие, подобно Валентине, остаются здесь навсегда. Может быть, еще и потому, что труд людей в хозяйстве отмечают отнюдь не стандарт­но. Есть у них три степени «художественного поощрения», как выразился директор: цветные слайды в музее — фотографии тех, кто получил правительственные награды; живописные портреты кисти Ахмета Китаева, московского художника, за выдающиеся достижения в труде и, наконец, скульптурный портрет. «Это уж я делаю. И не просто, кого задумал, того и слепил, нет, партком и профком решают вместе с дирекцией…» Вручают бюсты торжественно, во Дворце культуры, при всем честном народе, а потом по традиции устанавливают в Вороновской художественной галерее. Дома у награжденного, на память потомкам, остается копия. А в придачу – цветные телевизоры, золотые часы с дарственной надписью. «Не так, чтобы бюст — и до свидания!» — в своей манере резюмирует Гончаров. Директор сам и лепит, и формует, и копии отливает.

Большой, двухметровой ширины, камин сельском кафе — тоже его работа. Задумал офор­мить очаг в виде «древа жизни», а по бокам (Гончаров сказал: «на крыльях»)—символи­ческие фигуры доброжелательности, здоровья, в совхозном Доме художника — есть и такой! – я видел другой камин директора-скульптора, где изразцы представляют собой оригинальную трактовку темы «искушение». Гончаров не только оформляет камины, но и делает техни­ческие расчеты, добиваясь красивой геометрии печи, отличной тяги. Зоотехнии, директор, скульптор, живописец, кузнец — мало? Он еще имеет хобби — каминных дел мастер!

А кто же кирпич кладет? Есть у нас умелец, говорят мне, познакомьтесь. Михаил Белик вы­тирает о полу халата широченную ладонь, руку жмет до боли. В его облике чувствуется кре­стьянская основательность, добротность. Голос негромкий, слово — со значением.

— Видите, змеи обвили женщину? — объяс­няет он мне смысл оформления пышущего жаром камина.— Укусить могут, но не трогают. Значит, решай сама, дорогая, хочешь, чтобы тебя укусили, или нет?.. Это не подсолнух, это солнышко... Здесь в центре — морда быка, но директор вылепил и льва для большого камина в кафе.

Гончаров поправляет: «Нет, Миша, там льва не будет. Львы у нас с тобой полки-плиты подопрут, на них поставим подсвечники. А на камине тоже будет бык. Мы же тореадоры!»

Великолепную бычью морду работы Гончарова видел я и в Вороновской художественной галерее — мощь, порыв, буйная силушка и вме­сте с тем что-то лукавое, доброе. Маленького гончаровского быка даже домой привез — на па­мятном значке. Предполагают и у главного вхо­да в комплекс установить на стеллаже огром­ную, в метр размером, бычью голову. Гончаров се уже вылепил. Действительно, тореадоры! Мне слышится подтекст: тореадоры — рыцари духа — преодолевают «быка» инертности, дремоты в самом себе.

Михаил Белик тоже «тореадор».

— Ох, и повозился с большим камином,— рассказывает он,— кирпичики под реечку клал, миллиметр к миллиметру.

— Вы печник по специальности,— поинтере­совался я,— или это увлечение ваше, как у директора? У вас профессия какая?

— Нет у меня профессии... Вы спросите, что умою? Кадушку — сделаю. И колесо для телеги. Любую деталь по дереву выточу. Автомашину отремонтирую. Мотор переберу...

— И мотор?

— Ну, я же много раз перебирал!.. И русскую печку сложить могу — все столярные работы знаю, токарные знаю. Электриком был... Кем я только не был!

– Кем?

– Директором не был... А начальством поменьше или что руками — все могу. Я и моло­тилку отремонтирую, пожалуйста... И учеников на токарей обучал, двенадцать лет отдал токарному делу. Шофером работал. Слесарем тоже был.

– Но своей основной специальностью вы что считаете?

— Так нет же, говорю, у меня никакой специальности. Просто местный житель. Работу не меняю, не бегаю, как другие. Вместе с колхозом перешел в совхоз. И пахал сам, и сеял. Брига­диром был, бухгалтером...

В Доме художника у Гончарова мастерская, занимается здесь и скульптурная секция сов­хозной художественной школы — семьдесят ре­бят, есть еще живописцы, резчики по дереву, но они в другом помещении. Что может быть увле­кательнее для детей: настоящий скульптор, к тому же директор, стоит и лепит рядом с ними.

— Куда денешься? — Гончаров улыбается. – Окружат, как галчата. Выдумщики страшные! На память шуруют. И все за один раз. Не любят в два приема делать. Неинтересно им ждать до завтра. Вот, смотрите, малыш воробья сделал. Хорош? Нахохлился, прямо настоящий. А этот ежик? Сидит так кокетливо, нога за ногу — точно ежик!

Возле Дома художника крошечный пацан, лет пяти, подошел к Евгению Михайловичу и как некрасовский мужичок с ноготок важно, по-взрослому сказал: «здорово, директор!" Я изумился, а Гончаров рассмеялся, потрепав его по вихрам: «Здравствуй». — «Можно зайти поглядеть?» — «Можно».

— Эй, робя, директор разрешил! — кинул мальчишка за угол и тотчас же привел еще трех
карапузов, одному из которых едва три года исполнилось.

В мастерской «мужичок» принялся развивать успех: «А можно полепить?» Гончаров усадил их, сказал: приходите в секцию, записывайтесь, лепите на здоровье, но с преподавателем, а пока вот вам каждому по куску глины, берите домой и завтра покажете, что у вас получится, согласны?

Музеи, выставки не способны дать такой мощный толчок воображению, как ежедневное общение с художником, доступность его мастер­ской, возможность — просто так, баловства ра­ди, для любопытства — взять в руки прохлад­ный, вязкий ком, податливый, ожидающий про­буждения. Искушение, перед которым трудно устоять. Особенно когда в мастерской пылает камин, на котором тема «искушение», создан­ная фантазией Гончарова, переплетаясь с моти­вом «тореадорства», притягивает взор и соблаз­няет душу.

Многие люди могли бы рисовать, петь, тан­цевать, музицировать, убежден Гончаров, но да­же не догадываются об этом. («Выучился на зоотехника — и до свидания!») Сто двадцать ре­бят учатся в совхозной музыкальной школе, нельзя ожидать, что все они будут музыканта­ми, но если даже для себя станут играть — пре­красно!

Музыка разбудит душу, душа сложит песню твоей жизни.

… В этом месте я отложил перо, отвлекся: рядом прыгает и хохочет, гоняясь за солнечным зайчиком, четырехлетняя кареглазка. Голубой бант трепещет в льняных волосах, две маленьких ладошки шумно накрывают увертливое желтое пятнышко: хлоп! хлоп! Но оно вырывается, убегает… Не так ли тщетны и наши попытки поймать зайчик человеческой судьбы?

Кем станешь ты, крошка Оленька, внучка? Поешь и пляшешь, рисуешь и фантазируешь — как все дети. Что расцветет в тебе, что завянет, а главное — почему?

В тесной комнате кроватка ее стояла у отцовского пианино. Нужно было заниматься, и он играл, не обращая на ребенка внимания, не боясь потревожить. Шутил: пусть обучается во сне, как языку. Малышка, слышала ли ты эти аккорды? Аукнутся ли фортепьянные сны в твоей будущей жизни? Боялись: станет нервной, возбудимой. Нет, растет веселое, трогательное существо и уже тянется пальчиком к клавишам, любит бренчать, запоминает несложные мотивы, радует пробивающимся слухом. Надолго ли? Вмиг все может исчезнуть, перевернуться.

Виктор, отец ее, не имел такого примера. В доме у нас никто не играл. Отчего же, еще не умея говорить, лепетал «песенки»? Бабушкины напевы отозвались? Г