Глава 16. Гигантские сугробы тянулись вдоль заснеженной дороги

Гигантские сугробы тянулись вдоль заснеженной дороги. Деревья, подобно людям, сопротивлялись великой зиме, возвещавшей близкое крушение мира. Снег и вечные льды были его спутниками, он вез их с севера, где, кроме них, не было ничего. Солнце исчезло навсегда. Когда настанут сумерки богов, войны и бедствия потрясут мир. Брат пойдет на брата. Огромные волки побегут по земле, разинув хищную пасть от земли до неба; их глаза и ноздри будут извергать пламя. Один из них проглотит солнце, другой похитит луну. Звезды исчезнут. Земля содрогнется, с корнем выворачивая из себя деревья, обрушивая горы. Корабли, сделанные из ногтей всех умерших, поплывут по водам. Океан поглотит все.

Имир потянулся, так что послышался хруст. За его двухэтажным автобусом осторожно двигалась вереница автомобилей, стараясь ехать по оставленному им следу. Привыкший к невысокой скорости движения, он не испытывал ни малейшего нетерпения. Единственная используемая зимой дорога тянулась вдоль побережья на сотни километров и заканчивалась у фьорда. На берегу, изрезанном многочисленными бухточками, тут и там попадались отдельно стоящие дома, при каждом из которых был собственный мини‑порт, сейчас скованный льдом, иногда – деревянный лодочный ангар, окрашенный в красный цвет, а рядом – подъемный или мостовой кран для спуска лодки на воду.

Увидев наконец дорожную стоянку, Имир свернул туда, остановился и вышел из автобуса, чтобы размять ноги.

Когда мимо проследовала длинная цепочка машин, чьи владельцы ехали на работу в Осло, стало тихо – только ветер глухо завывал в кронах гигантских елей и пощелкивал охлаждающийся мотор.

Несмотря на трехдневную щетину, Имир чувствовал, как ветер резко обдувает щеки. Они хорошо знали друг друга, он и этот ветер – то особое движение воздуха, которое предшествует настоящим зимним холодам. Ветер касался щеки, как холодная сталь. Земля, камни, люди и животные – вся природа, живая и неживая, оплакивала этот переход от тепла к морозу. Привычный к холодам от тридцати до сорока градусов ниже нуля – обычное дело на севере, – Имир впивал этот ветер, смаковал его на губах, как поцелуи, чувствуя себя возлюбленным Великой Зимы. Восхищаясь необъятным заснеженным пространством, он слегка сожалел, что не сидит спокойно в тепле маленького деревянного дома, затерянного в снегах… Не то чтобы он устал от этих повторяющихся разъездов, но его угнетала теснота.

Он подумал о старом добром Одине, сражающемся со злыми силами, скачущем впереди всех в своем золотом шлеме, потрясая копьем. Он часто встречал его, когда часами бродил по заснеженной ледяной поверхности озера Янген, сам не зная, куда идет. Гонимый страшным воспоминанием о пожаре, он часто уходил куда глаза глядят – на равнину или в бесконечные лабиринты леса, окаймлявшего равнину. Эти путешествия успокаивали его – лесные пути были куда более простыми и невинными, чем человеческие, на каждом шагу окруженные иллюзиями… Еще несколько лет изнурительной работы – и он выплатит все родительские долги, после чего сможет наконец удалиться от мира…

Сидя на берегу, Имир вновь вспоминал о своем обещании. Огонь с давних пор заставлял его отводить глаза. Лишь холод и снег его умиротворяли. Он мог часами сидеть неподвижно под сенью холодной белизны. Он охотно воображал, как сливается с этой стихией – льдом, снегом, застывшей землей, – становится ее неотъемлемой частью. В нем столько сил, и однако… этот жар и холод, это пустое зеркало, не отражающее лиц… Иногда по ночам он кричал от страха, оставаясь один на острове своей тайны.

«Все это только иллюзия», – по вечерам шептал ему брат в темноте их общей спальни. Бальдр, нежный и всеми любимый, излучающий свет, не по годам разумный, гораздо более подвижный, чем он.

Имиру понадобилось время, чтобы понять, что если на людях родители восхищались его силой, его надежным оберегающим присутствием, то причиной тому был неосознанный стыд. У них родились два мальчика вместо ожидаемых мальчика и девочки. Близнецы росли, и под влиянием жизненных трудностей все больше становилась заметна разница между ними. Здоровяк все больше замыкался в своей роли героя защитника, а его близнец, более мягкий и нежный, с каждым днем становился все менее мужественным. Отвергаемый, хотя и чтимый родителями, Имир довольно рано утратил вкус к чему бы то ни было – в прямом и переносном смысле. Врачи опускали руки перед такой странной нечувствительностью. Мир без вкуса и запаха. Безмолвный и холодный.

Каждую весну, когда вся природа возрождалась заново и наступала пора свадеб, толпы женихов и невест, а также их родственников устремлялись в родительский магазин, пополняя кассу. Родители, в глубине души испытывающие раздражение от такого наплыва клиентов, мало‑помалу сворачивали торговлю. В каталогах появлялось все больше хрустальных чаш, хрупких стеклянных миниатюрок с изображениями животных, оправленных в золото, камей и прочих безделушек в таком роде. Так продолжалось до той ночи под Рождество, пока огонь не поглотил эту безвкусную вселенную без остатка.

Имир и Бальдр. Их любовь уцелела под грудами пепла и льда и длилась все эти годы ледяного безмолвия. Любовь близнецов – особое сокровище. Затерянный остров, где обитали два одиночества, остров, которым более сильный из братьев безжалостно правил вдали от остального мира.

Имир смотрел на море, обнимавшее берег распростертыми руками, которые чуть вздрагивали от порывов ветра, швырявшего в них пригоршни снега. Он знал, что легкая белая взвесь заключает в себе мириады крошечных ледяных кристалликов. Каждый из них неповторим. Резкие перемещения этих бессчетных хрустальных звездочек выглядели как миниатюрные белые смерчи. Иногда, скользя по льду на широко расставленных ногах, Имир и Бальдр запутывались в этих длинных вуалях зимы, упиваясь холодом и страхом, что лед проломится под ними, не выдержав веса двух тел.

Слезинки, застывшие на морозе, задержались на его щетине.

По колено утопая в грязном снегу на стоянке, гигант плакал, сам того не замечая. Наконец он напомнил себе, что у него есть цель. Ослабевшая ненадолго пружина снова сжалась. Он поднялся в кабину автобуса, завел мотор и вырулил со стоянки на дорогу, едва различимую во тьме.

Бьорн думал: «Для того чтобы как следует рассмотреть стену, нужно время. Вид стены может доставить не меньше удовольствия, чем красивый пейзаж. На первый взгляд все стены похожи. Нужно смотреть на них с любовью и терпением золотоискателя, просеивающего песок. Это развивает тягу к красоте. Пусть по ним вьется плющ, преодолевая все их неровности, – а мы будем смотреть, утопая в этом блаженном созерцании. Коллективная память требует, чтобы стены были старые, в трещинах и выбоинах, по которым скользят ящерицы… Стены пробуждают эмоции. Кажется, что стены вырастают из прошлого, из незапамятных времен; наши глаза замечают расшатанные камни, которые выступают из них и потихоньку осыпаются в пустоту. Округлый выступ среди ровного пространства… Каждая стена, на которой мы останавливаем взгляд, это будущие руины. Мы стоим перед ними прямо, мы не позволяем им слишком нас зачаровывать. Когда‑нибудь мы станцуем на них, с трудом держа равновесие среди их рухнувших зубцов».

Стену, перед которой Бьорн стоял сейчас, он недоверчиво разглядывал уже довольно долго. Ему казалось, что он погрузился в бездумное созерцание, но тут сработал профессиональный навык, и отсутствующий взгляд комиссара оживился. Дыхание его немного участилось, он нервно переступил с ноги на ногу. Глядя на стену прачечной, он представлял себе тени прошлой ночи.

Простая бетонная стена, гладкая, поверхность которой стала пористой от постоянной влажности. Отблеск неонового света казался бликом луны. Бьорн был уверен, что ни стена, ни все помещение не скажут ему ничего особенного. Сцена преступления была лишь игрой театра теней. Сколь бы ужасны ни были эти тени, они являли собой лишь обман воображения.

Бьорн чувствовал, что не должен искать ответ на вопрос «Как?». На это не было времени. Как только нога Крагсета ступит на территорию отеля, он, Бьорн, утратит всю свою власть. У него только один выход – обратиться к самой сути дела и найти ответ на вопрос «Почему?».

Ответить на вопрос «Почему?» означает придать какой‑то смысл этим душераздирающим и абсолютно непонятным убийствам. Бьорн по опыту знал, что любой чудовищный поступок имеет под собой прочное непоколебимое основание. Убийство противоестественно. Тем не менее ключ к разгадке лежит не в природе убийства, а в природе того, кто его совершает, утратив равновесие на гребне стены, которой окружено его существование.

Ибо всегда речь идет о стене.

Бьорн тщетно пытался преодолеть путем этих размышлений упадок духа. Вдруг он услышал чьи‑то негромкие голоса и обернулся. В дверном проеме столпились тренеры, подталкивая друг друга локтями и не решаясь войти. Некоторые склонили головы в знак скорби перед свершившейся трагедией, другие обводили глазами помещение, словно хотели уловить его атмосферу.

Альбер выглядел менее удрученным, чем все остальные. До сих пор никакие несчастья не затронули французскую команду. Объективно он вел со счетом семь ноль. С сегодняшнего утра его коллеги, до глубины души потрясенные случившимся, смотрели на него с невольным уважением. Но сейчас самым важным было защитить своих подопечных. Не может быть и речи о том, чтобы остаться еще хоть на одну ночь в этом отеле! Альбер собирался потребовать у комиссара, чтобы их всех перевезли в Сторуман – маленький городок, где и должен был проходить чемпионат.

Бьорн стоически выслушал француза, наблюдая за смятением на лице каждого из остальных тренеров, лишь слегка просветлевшем при упоминании о чемпионате. Он уже собирался сказать, что предложенный вариант кажется ему не слишком удачным – ведь Сторуман находится в трехстах километрах к северу от Осло, и на дорогу уйдет в лучшем случае полдня, – как вдруг в его мозгу возник простой и совершенно законный вопрос, который почему‑то до сих пор не пришел никому в голову.

Он быстрыми шагами вышел в коридор.

Тренеры осторожно переместились в центр помещения, пристально разглядывая обстановку. Здесь оказалось множество стиральных машин. Мужчины наконец осознали, что находятся в прачечной.

На память ему пришла фраза старого Одина, Древнего Отца, мудрого и понимающего: «Лучше без стеснения задать вопрос, чем, стесняясь, пребывать в неведении».

Старшие классы, голова полна слов и образов, которые учитель поверяет лишь самым лучшим ученикам… Только древние легенды и фантастические существа побуждали Бьорна ходить в школу. Позже, страдая от невнимания одноклассниц, он записал сам себя в усмиренное племя древних великанов. Еще позже, не видя никаких особенных знамений на горизонте собственной судьбы, он решил стать несравненным светочем в изучении того, что сам он называл «маленькие заурядные мифологии». Ему всегда удавалось выявить их даже у самых ограниченных преступников. Вплоть до свидетельствующей о жестоких наклонностях характерной формы основания носа, которую он обнаружил у убийцы собственной дочери, – это была как бы основа персонального мифа этого человека.

Серия убийств, с которой Бьорн столкнулся сейчас, была частью воображаемого узора, воплощавшего в себе маленькую личную мифологию автора (или авторов) преступлений. Один за другим начали появляться отдельные элементы пазла: убитые юные девственницы; похищенные одежды, расшитые золотом; лабиринт коридоров; влажный туман в сауне; подземный грот… Пока Бьорн еще не находил никакого объяснения, не видел связи между этими разрозненными элементами, но ключ к разгадке, комиссар был в этом уверен, таится именно в их совокупности. Его величество Крагсет может действовать собственными методами – на здоровье. Он увидит лишь то, что лежит на поверхности… в длинных белых мешках. Но суть в другом – в той мифической роли, которую играет преступник. Когда миф превосходит реальность, человек должен обладать достаточной силой, чтобы подчинить себе своего внутреннего персонажа – иначе тот выйдет из‑под контроля. Победитель на ринге остается только один. Вот его‑то и нужно вычислить, пока он не совершит новое преступление.

За фактами скрывается некий смысл, но, тем не менее, прежде всего – факты.

Юные девственницы спускаются в подземный лабиринт, привлеченные некой сияющей химерой…

Нужно расшифровать этот образ, эту маску, эту роль. Вопрос не в том, кто этот таинственный мифический персонаж, а в том, почему он это сделал.

– Ты мне веришь, крестная?..

– Конечно…

Анжела и Жозетта сидели на кроватях напротив друг друга, их вытянутые ноги почти соприкасались. С самого начала разговора Анжела чувствовала потребность утешить крестницу, однако по‑прежнему держала руки сложенными на коленях. Она ни на секунду не заподозрила, что малышка может быть причастна к убийствам. Но за потоком стенаний и жалоб, которые понемногу начали ее раздражать, явно скрывались умолчания о каких‑то маленьких тайнах. Когда девушка наконец замолчала и опустила глаза, Анжела поняла, что та ждет от нее ответной откровенности.

– Что именно твоя мама тебе рассказала?

– О чем? – спросила Жозетта с неискренним удивлением.

– Ну‑ка покажи мне ту заметку…

Жозетта растерянно моргнула, потом повернулась к ночному столику.

Анжела стиснула зубы, увидев старую газетную вырезку. Она никогда раньше не читала эту заметку, но событие, о котором в ней говорилось, помнила во всех подробностях. Бремя скорби давило на нее все эти годы. Исчезнет ли оно когда‑нибудь?

– Там, в общем‑то, никаких деталей… Но теперь все говорят, что ты принесешь нам несчастье… А ты сама как думаешь, мы выиграем кубок?

При одном только упоминании о кубке Анжела в ярости смяла пожелтевший листок. Жозетта, кажется, совсем забыла о недавней гибели семи девушек. Стоявший перед глазами Анжелы образ мертвой, застывшей от холода Кристаль в расшитом костюме мажоретки исчез вместе со скомканной вырезкой.

– Простой пересказ мало о чем говорит, Жозетта…

Она запнулась и с трудом проглотила слюну, словно это было горькое лекарство. Жозетта села по‑турецки на край кровати и взяла Анжелу за руки.

– Мне было столько же лет, сколько тебе сейчас…

Жозетта невольно улыбнулась и осторожно расправила заметку, взглядом прося крестную продолжать.

– После ухода матери отец был безутешен… Это продолжалось долгие годы, мы, я и сестра, боялись, что он сойдет с ума… Он постоянно ругал Кристаль, устраивал скандалы из‑за пустяков. Мы от него прятались – дом был огромный… Все эти скандалы всегда заканчивались прятками – мы убегали, смеясь во все горло. Когда мы подросли, мы уже ясно видели, что отец не в себе, но мы к нему привыкли, понимаешь?.. Это ему принадлежала идея, чтобы мы стали мажоретками. Мы никогда об этом не думали, нам это казалось какой‑то чепухой – но мы на все были готовы, лишь бы он был нами доволен… Отец сделал сотни наших фотографий, почти одинаковых. Надо сказать, что мажоретки‑близняшки во главе парадного шествия – это действительно стало сенсацией. Со временем Кристаль стала все больше бояться этой отцовской одержимости… Мы были похожи, но она все же отличалась от меня… была более хрупкой, более уязвимой… может быть, и более красивой. Она и отец ругались перед каждым парадом. Накануне какого‑то особо торжественного мероприятия она исчезла.

– Куда?

– Никто не знал. Отец был вне себя от злости. Я промаршировала без нее, в первый и последний раз. Вечером, когда все закончилось, отец окончательно взбесился и начал искать ее по всему дому. Он был уверен, что она где‑то спряталась. Я всю ночь ее искала вместе с ним. Это он ее нашел. В холодильном шкафу. Уже застывшую…

– Значит, то, что говорят, правда?

– А что говорят?

– Что она покончила с собой…

– Да нет же! Она просто не смогла открыть дверь изнутри!

– Извини.

– Ничего…

– Поэтому ты с тех пор боишься холода?

– Да, у меня много лет были приступы озноба… И снились кошмары по ночам. А потом это прошло.

– Полностью?

– Теперь твоя очередь рассказывать.

Коленопреклоненный силуэт Бьорна четко вырисовывался в свете лампы, горевшей над запасным выходом. Наклонившись к двери и прижав ухо к замочной скважине, он ловил каждое слово, сказанное в комнате. Услышав смех, он изумился. Кто может смеяться, когда гибнут невинные создания? Подождав несколько минут, пока смех не утих, он постучал.

Дожидаясь, пока ему откроют, он еще раз перебрал трех золотых бабочек. Две их них были нарисованы на рекламных проспектах отеля, на развороте с фотографиями сауны, третья – на квитанции из прачечной. Золотые чернила оставляли блестящие следы на пальцах. Каждое изображение сопровождалось указанием времени и надписью:

You

Den cyllen sommerfugl

Бьорн напевал эту строчку из детской песенки, чтобы немного унять возбуждение. Интуиция привела его к начальному этапу разгадки. Теперь он наконец понял, почему Жозетта отправилась в сауну в тот вечер.

Чувствуя облечение от того, что теперь на нее больше не давит бремя тайны, Жозетта всматривалась в широкое лицо комиссара, который одновременно изучал рисунки и слушал рассказ Анжелы.

Затем Бьорн переключился на Жозетту, даже не пытаясь избавиться от навязчивого мотива песенки, все еще звучавшего в голове. Французская мажоретка была уверена, что она одна получила такое послание, до тех пор, пока Адриана не объявила, что Золотая бабочка выбрала ее. Позапрошлой ночью Жозетта действительно отправилась в сауну, но, услышав чьи‑то шаги в коридоре, испугалась и вернулась к себе.

Второе приглашение Золотой бабочки она обнаружила у себя под подушкой. Ее соседка по комнате, насмерть перепуганная, умоляла ее ничего не говорить полиции. С учетом всего случившегося было очевидно, что смертоносное насекомое расширило крут своих адресатов.

Бьорн казался не столько удивленным, сколько заинтригованным.

– Ну, по крайней мере, теперь у нас есть объяснение для ваших позавчерашних ночных прогулок. Теперь мы знаем, что это Жозетта пыталась войти в сауну в три часа ночи. Ты права, Анжела, в ресторане она появилась в три часа пять минут по дороге обратно к себе в номер.

– Ну что ж, тем лучше, – сказала Анжела. – Теперь нужно предупредить всех остальных девушек, чтобы они тут же сообщили вам, если кто‑то из них получит очередное послание в том же духе.

– Наоборот, не нужно никому ничего говорить! – возразила Жозетта. – Если Бабочка отправит кому‑то очередное послание, можно будет заманить ее саму в ловушку.

– Да, но не забывай, что этот второй гаммельнский крысолов обладает большой силой убеждения, – задумчиво произнес Бьорн. И, убрав сложенные буклеты в карман, добавил:

– Так что одного сачка для бабочек может оказаться недостаточно.