Полезное:
Как сделать разговор полезным и приятным
Как сделать объемную звезду своими руками
Как сделать то, что делать не хочется?
Как сделать погремушку
Как сделать так чтобы женщины сами знакомились с вами
Как сделать идею коммерческой
Как сделать хорошую растяжку ног?
Как сделать наш разум здоровым?
Как сделать, чтобы люди обманывали меньше
Вопрос 4. Как сделать так, чтобы вас уважали и ценили?
Как сделать лучше себе и другим людям
Как сделать свидание интересным?
Категории:
АрхитектураАстрономияБиологияГеографияГеологияИнформатикаИскусствоИсторияКулинарияКультураМаркетингМатематикаМедицинаМенеджментОхрана трудаПравоПроизводствоПсихологияРелигияСоциологияСпортТехникаФизикаФилософияХимияЭкологияЭкономикаЭлектроника
|
Дурная слава
У меня сегодня радость – «день йогурта». В обед по субботам нам дают на десерт розовую бутылку фруктового йогурта. Малинового или клубничного. В столовой нашей группы столики стоят сдвинутые: чтобы было как за большим семейным столом, а не как в кафе, объясняют воспитатели. Миха, которому скоро в армию, ядовито говорит, что это не как за семейным столом, а как в казарме. Мол, из казармы уеду – в казарму и приеду. За каждым столом помещается по четыре человека. На четверых дают одну бутылку йогурта. Ее полагается разлить по стаканам. Получается примерно чуть больше трети стакана каждому. Обидно ужасно: йогурт густой и чуть ли не половина остается внутри, на стенках бутылки (откуда его никак не достанешь), и размазывается по стенкам стакана (тут уж можно вычистить мякишем белого хлеба, если тебе так нравится). И мы придумали установить расписание. Отдаем всю бутылку кому‑то одному, чтобы больше доставалось. Так что получается, раз в месяц у каждого из нашей четверки день йогурта – почти праздник. Остальные все равно завидуют, потому что твой йогурт был неделю назад или будет через две недели только – это кажется так долго. Когда я вырасту, я буду покупать себе йогурт каждый день. Йогурт и помидоры – это моя самая любимая еда. – Рыжая, – говорит Миха, – хочешь мой помидор? Миха не любит помидоры и всегда отдает их мне, если нам ко второму в обед кладут четвертинку. С Михой мы дружим. Когда год назад я вернулась в детский дом из той семьи, которая меня брала, Миха почему‑то сразу взял надо мной шефство. А то сперва было очень тяжело. Люди – они бывают недобрые. В лицо не скажут, а за спиной пошли разговоры. – Что это от нее отказались? Чем она такое заслужила? Говорят, она дура совсем, приемная мать с ней мучилась‑мучилась, с ее уроками сидела‑сидела, все за нее сама решала, чтоб у нее оценки в школе были поприличнее, плакала, да и сдала назад. – Нет, говорят, она там воровала в семье, все, что плохо лежало, деньги воровала, кольцо у матери сперла, вот они ее и вернули, надоело следить за ней и все прятать. – Да она вообще психованная, контуженная – помните, как она в первый еще день Лерку покусала? Говорят, она, чуть что не по ней – бросалась на родителей и кусалась как собака бешеная. Я знаю, это все Настька сплетни распускала. Настька в лицо сю‑сю‑сю, Риточка‑Риточка, а за спиной болтает гадости. Но тут неожиданно за меня вступился Миха. По слухам, он имел с Настькой про это отдельный разговор, после чего все перешептывания за моей спиной прекратились. Сейчас никого из тех девчонок, кто был в самом начале, уже нет в детдоме. Настька ушла после девятого класса в какой‑то колледж, кажется, на маляра учиться. Лерку неожиданно забрала родная тетка, а Вику удочерили. Повезло ей, маленьких иногда забирают в семью. Прошел год, как уехали Лариса Сергеевна и Виталий Михайлович. С того самого утра, когда я ушла из их дома, я больше никогда их не видела. Весь тот день я ждала, что Лариса… что мама – я так ее называла тогда – придет и позовет меня назад. Потом думала: ладно, хорошо, они не могут меня взять, но, наверное, придут, попрощаются. Еще через день подумала: хорошо бы хоть папа пришел, попрощался, перед тем как уехать навсегда. Потом мне сказали, что Лариса сразу же уволилась, что она заходила в детдом забрать документы, но очень старалась, чтоб не встретить меня. Но я, как идиотка, все равно ждала. Думала – придет мне письмо из их Зеленодольска. Я представляла: Зеленодольск весь зеленый‑зеленый, как Изумрудный город. Там, наверное, везде парки, и скверы, и во дворах чисто и клумбы с разными цветами. Весной везде тюльпаны растут и нарциссы, потом ирисы, потом пионы расцветают, потом лилии и астры с флоксами. Я знаю, у нас перед крыльцом детдома есть клумба, там цветы. А в Зеленодольске цветы везде. И перед домом мамы и папы тоже клумба. Я бы за ней ухаживала, полола бы сорняки. Я знаю как. Я ждала письма, мол, доехали хорошо, бабулю похоронили, папа грустит, дела так‑то и так‑то, как ты живешь, как учеба… Ждала, что мама напишет: учись хорошо, старайся. Думала, вдруг позовут приехать на каникулы, пришлют билет? Ждала каждый праздник – может быть, с Новым годом поздравят? Или с днем рождения? Сейчас‑то мне уже понятно: год пролетел, ждать нечего. Миха однажды подошел ко мне и сказал: – Надо поговорить. И мы с ним отправились на трамвайную остановку, которая недалеко от ворот детдома. Там наши часто сидят – если кто‑то первый занял скамейку на остановке, то другие уже не подходят: кто первый встал, того и тапки! Там хорошо сидеть. Остановка, конечно, вся заплеванная окурками, и мусор из урны там, кажется, никто никогда не выбрасывает. Урна в форме пингвина – придумал же кто‑то такое. Пингвину все в рот кидают пустые бутылки, обертки от мороженого, смятые пустые пачки из‑под сигарет, а он все жрет покорно, только уже давится, бедолага. Вот там мы и сели. Накрапывал осенний дождичек, было слякотно и противно. Миха сбегал к киоску и купил пива и сигарет. – Хочешь пива, Рыжая? Я помотала головой. Я никогда не пробовала пива и не хочу пробовать. Я вообще никогда ничего спиртного пить не буду, я себе обещание дала. – Ну, не хочешь – как хочешь, – сказал Миха и закурил. Курил он долго. Курил и молчал. Я сидела на скамейке рядом с ним, болтала ногами и просто ждала, когда он решит сказать то, зачем позвал меня сюда. На какую‑то минуточку у меня было чувство, что вот, я сижу тут с парнем, с настоящим взрослым парнем, как будто я тоже взрослая девушка и у нас свидание. Если кто‑то из наших подходил к остановке, то, наверное, так и подумал, что Миха за мной ухаживает. А потом мне стало смешно. Это же Миха. В нем росту почти два метра. А я совсем мелкая, он одиннадцатиклассник – я шестиклассница, какая я ему девушка. Нет, видать, у Михи и впрямь ко мне деловой разговор. Пока Миха курил, прошли три трамвая. Каждый громыхнул колесами на рельсовом круге, выбросив сноп искр, каждый постоял с распахнутыми дверьми, обдал нас светлым теплом, а потом уехал. Я начала замерзать. Если бы Миха был моим парнем, он бы, наверное, обнял меня, и я бы согрелась. А так пришлось ежиться и терпеливо ждать, что он скажет. Миха плевком загасил сигарету. Подумал, и затянулся новой. Она просто дымилась у него в пальцах. Отхлебнул пива. И сказал: – Слушай, Рыжая. Ты из‑за Лариски переживаешь до сих пор? – Из‑за какой Лариски? – не поняла я. – Из‑за Ларисы Сергеевны, матери твоей бывшей приемной. Было мне холодно – стало жарко. Какое Михе дело до того, переживаю я или не переживаю? Я молчала. Прикусила губу и молчала. Переживаю. Не переживаю. Переживаю. Не переживаю. – Не знаю, – тихо сказала я. – А что тебе‑то? – Хотел тебе сказать. Не переживай. Дрянь она. Дрянь, гадина. И прибавил еще одно совсем нехорошее слово. И еще раз отхлебнул пива. Слово это нехорошее словно повисло в воздухе в темноте. Я повторяла его замерзшими губами, прикидывая, как бы оно звучало, если бы я сказала его громко вслух. У меня сейчас появилась такая привычка – повторять то, что я услышала или сказала сама. Повторять про себя с разными интонациями, как будто пробуя на вкус. Можно так сказать. А можно так. И вот так. А Миха вдруг снова заговорил: – Ты, Рыжая, очень уж хлипкая. Тебя тут, пока я в армию не ушел, никто не обидит. А потом учись сама защищаться. Он хохотнул вдруг: – Говорят, ты кусаться умеешь? – Умею, – сказала я. Мне хотелось спросить его – кто, собственно, будет меня обижать? Я прожила этот год в детдоме спокойно, после того как стихли первоначальные разговоры о моем возвращении, меня никто не трогал. Мне хотелось еще спросить, почему он заговорил про Ларису, что ему до нее и до всей этой моей дурацкой истории с неполучившейся семьей. Но я заговорила про другое: – У меня глаза разные. Я сглазить могу. – Это как? – Ну вот так – гляну, пожелаю плохого, и оно сбудется. – Здорово, – восхитился Миха. – Ногу сломать кому‑то, например, можешь? – Не пробовала. Но попробовать могу. Если будет за что. – Врешь ты, Рыжая. – Почему это вру? – обиделась я. К мысли, что я могу сглазить обидчика, я привыкла с детства. Я никогда не пыталась это делать, но всегда помнила – если что, если что, если что… – Потому что, если бы это было правдой, Лариска, мать твоя приемная, уже вся в гипсе ходила бы. Я подумала, что за этот год не было ни одного дня, чтоб я не вспомнила Ларису Сергеевну. И все же не было ни одного дня, чтоб я серьезно желала ей зла. Наверное, она и вправду не могла меня забрать. И был еще Виталий Михайлович, он хороший, добрый, ему зла желать и вовсе не за что. Так я и сказала Михе. – Ну и дура, – подвел итог Миха. – В общем так, Рыжая. Это ты со сглазом здорово придумала. Так всем и намекай. И я расскажу пару раз к слову. Так что, когда я уйду на военку, тебя лишний раз не тронут, бояться будут. Он загасил сигарету, бросил пустую пивную бутылку в рот безропотному пингвину и поднялся: – А вот помидоров тебе никто отдавать не будет тогда. Пойдем, провожу тебя до корпуса. А то темно уже. Про тот разговор Миха больше мне не напоминал. Но слухи, что со мной лучше не связываться, быстро разошлись – и как‑то без моего участия. Так что, когда Миху заберут в армию и защищать меня будет некому, может быть, защитит меня дурная слава.
|