Чужой бог

– А вы знаете, что на свете были дикари, которые боялись, когда европейцы их фотографировали? – говорит Александра Евгеньевна. – Эти наивные люди думали, что фотография украдет их душу.

Я плохо получаюсь на фотографиях. Мне не нравится, какая я – нос торчит. Раньше еще торчали уши, но теперь я отрастила волосы, и они все закрывают.

Какая уж тут душа. Мне кажется, в жизни я некрасивая, но все же лучше, чем на фотографиях.

Девчонки бегают из комнаты в комнату, делятся своими тенями и помадами. Всем хочется быть симпатичнее.

Александра Евгеньевна сначала неодобрительно качает головой, а потом, переглянувшись с Верой Петровной, берет дело в свои руки.

– Если вас не остановить, вы раскраситесь, как те самые дикари, – ворчит она.

В итоге нам разрешают чуть‑чуть подкрасить ресницы и – («ну пожа‑а‑алуйста!» – ноют все девчонки) чуть‑чуть наложить тени.

Александра Евгеньевна делает сайт.

Вот захочет какой‑нибудь человек найти себе сына или дочку, зайдет на сайт, а там – пожалуйста: Маша Петрова, Петя Иванов. Сколько лет, и что он любит, и какой у него характер. Выбирайте, кого хотите. Черненьких, беленьких, рыженьких…

Я часто думаю – каких родителей я бы хотела.

Вот, например, если бы они увлекались спортом… Я бы привыкла, конечно, но я спорт терпеть не могу. Пришлось бы зимой каждое воскресенье на лыжах в лес ходить, летом в какой‑нибудь теннис играть – все через силу. Я же не скажу им, что я не хочу.

Хорошо, когда у людей в семье общие увлечения.

Что бы я написала о себе в анкете? Ну, я спокойная. Люблю убираться, чтоб чисто было. Люблю порядок во всем. Люблю читать. Люблю петь.

Фотограф, которого привела Александра Евгеньевна, велит мне повернуть голову чуть влево и улыбнуться.

Я улыбаюсь и думаю две вещи.

Первое – не будет ли видно, что сквозь волосы торчит ухо.

И второе – у меня теперь есть свой собственный знакомый фотограф. В другом городе.

После телепередачи, через неделю примерно, оказалось, что мне со всей страны написали чуть ли не сорок человек. Я устала читать письма.

Только большая часть были просто жалостливые. Вот, мол, какая ты хорошая девочка, когда у тебя день рождения? Я, тетя Маня или тетя Люся, пришлю тебе подарочек. И вообще – что ты хочешь?

Я хочу домой.

Со словом «домой» было всего три письма.

Первое – из Санкт‑Петербурга. Какая‑то тетка писала крупным почерком на пяти листах, как она непременно заберет меня себе в приемные дочки. Три листа занимало описание ее дачи – шесть соток, домик из трех комнат, ну и что там она сажает. Интересно, сотка – это сколько земли? Один лист был посвящен тому, как я буду работать на этой даче. Сажать картошку, собирать ягоды, пропалывать сорняки. Мне, говорила тетка, не хватает собственных сил. Я, говорит, уже старая. Мне маленького ребенка брать тяжело – не подниму я его. А ты большая. И ты мне будешь помогать.

Ага, уже разбежалась. В письме не было ни одного ласкового слова, одни только сельхозработы. Картошка‑морковка. Ну ее.

Второе письмо пришло по электронной почте. Из Америки! От Хелен, Майкла и их детей Джошуа и Элис. Хелен – на самом деле Лена из России. Только по‑американски, оказывается, это будет Хелен. Майкл работает в банке, Хелен не работает нигде, а Джошуа и Элис – близнецы, им шесть лет. Эти люди тоже звали меня к себе.

В письме была веселая фотография, где они все четверо улыбались так, словно это реклама зубной пасты. Письмо было очень милое, очень доброе. Они рассказывали, что в их доме 9 спален и у меня будет своя комната. Что Джошуа и Элис будут моими братиком и сестрой.

Только я не поеду. Я боюсь. Я не умею разговаривать по‑американски, и в этой семье меня будет понимать только мама. Как же я буду там жить?

Вот утром выйду на кухню – они все разговаривают, а я не понимаю о чем.

– Ты научишься, – осторожно говорит мне Александра Евгеньевна.

– Я боюсь, – отвечаю я ей.

– Ну понятно, – кивает Александра Евгеньевна. – Только ты все же не торопись с решением.

Я не то чтоб не тороплюсь. Я просто думаю, что написать «я согласна» как‑то слишком рано. Я ответила вежливым письмом, сказала, что они все красивые, спросила, какая у них погода, чем занимаются дети в свободное время…

Третье письмо пришло от женщины из Волгограда. У нее было немножко кукольное имя – ее звали Ляля‑фотограф. Она так и подписалась.

Письмо было очень серьезное, как будто я ее ровесница.

Ляля‑фотограф почти все письмо писала о себе. Энергично так, с напором. Что она очень честная и ненавидит ложь и фальшь. Не любит, когда люди сплетничают. Любит делать вокруг красиво. И еще – что она фотограф. Что больше всего на свете она любит свою профессию. Что раньше она была бухгалтером, потом закончила курсы психологов, а теперь решила, что будет фотографом.

«У нас, у фотографов, особый взгляд на мир, – писала Ляля‑фотограф. – Мы видим красоту. И я сразу увидела красоту в тебе! Но главная красота должна быть в душе у человека, вот прочитай, что пишет про это поэт Асадов: И сквозь туман, как звездочка в тиши, Она горит и вечно улыбается. И кто откроет красоту души, Тот, честное же слово, не закается!».

Ляля прислала мне свою фотографию, фотографию своего мужа, своего сына, своего котика, своей собачки, каких‑то цветочков, клубники, закатного неба, каких‑то деревьев и каких‑то церквей.

«Я верю в Бога, но не в того, который в церкви, – писала мне Ляля, – а в того, который в душе у нас. У каждого из нас есть в душе Бог, и этот Бог есть Добро».

Я села и задумалась про бога.

Это ведь важно. Вот возьмут меня в семью – и там надо будет верить в то, во что верят мама и папа. А как иначе: например, будут они ходить в церковь. А я в этом ничего не понимаю. Ни молитв до конца не знаю, ни как там себя вести в церкви – тоже дуб дубом.

Наверное, те дикари, которые боялись фотографий, тоже верили в какого‑то своего бога, не в Исуса‑христа.

Я на минутку представляю, что меня удочерят дикари и мне придется молиться раскрашенной деревяшке – дикому идолу, и мне становится смешно.

Но вот про своего бога у Ляли я не очень понимаю. Это как – каждый человек может придумать себе своего бога? Придумать правила, как ему молиться, придумать, какая у него борода и как его зовут? Это значит, сколько людей, столько и богов может быть?

А если Ляля‑фотограф заберет меня к себе, то мне придется верить в ее бога? Узнать у нее, как именно ему молиться?

В тот год, когда я вернулась от Ларисы Сергеевны, к нам в детский дом начал приходить отец Михаил. Высокий, красивый, молодой. У него был густой низкий голос, и он гладил каждого, с кем разговаривал, по голове.

Он беседовал с нами о боге, учил всякому такому – как надо молиться, какие молитвы бывают. Но я до конца так ни одну молитву толком и не выучила.

Отец Михаил говорил, что если быть хорошим и молить бога о том, чтоб он позаботился о тебе – он тебя услышит. Потому что бог любит всех людей.

– Только учтите, дети, – сказал он нам строго, – у Господа нельзя просить всякое там материальное – денег, или телефон, или новую одежду.

– А что можно? – спросила я.

– Можно просить, чтоб он вразумил тебя – и ты бы лучше училась в школе. Можно просить добра и здоровья тем людям, которых ты любишь. Можно молиться за упокой тех, кто уже умер. А можно просто ничего не просить – славить Господа и все.

Я подумала тогда: а если у тебя дом сгорел, можно просить новый дом? Или просить просто хорошего, а бог сам разберется, чего именно тебе дать?

Потом отец Михаил сказал, что кто хочет – может креститься. Но про меня он засомневался. Ты, говорит, Маргарита, может быть, уже крещеная. И может быть – ты уже католичка? Ты же полька.

Я ничего не поняла. Отец Михаил начал объяснять мне разницу между тем, как верит он, и тем, как верят поляки. Долго объяснял. Непонятно.

Я тогда разозлилась и сказала, что не надо меня крестить.

Но каждый вечер я молилась.

Я говорила:

«Господи, Иисусе Христе, сынебожии, отченаш ижееси нанебесех. Пожалуйста, пусть мама Лариса вернется ко мне и заберет меня назад. Я думала, что она не захочет меня оставить, а она захотела. Господи, отченаш, пусть она захочет меня снова взять. Или пусть напишет письмо, слава тебе, Господи, и спасибо, если ты меня слышишь и поможешь».

Я так молилась каждый вечер. Несколько месяцев. Я даже привыкла перед сном говорить молитву и креститься. И иногда молилась, думая про что‑то другое.

А однажды я поняла, что прошу‑прошу, но ничего не меняется. Наверное, меня никто не слышит. Или я неправильно молюсь, или потому что я неправильная – католичка или еще что‑то. Только мама Лариса больше не появилась в моей жизни и не написала ни одного письма.

Может быть, богов на самом деле много? У дикарей – свой, у католиков – свой, у отца Михаила – свой и у Ляли‑фотографа тоже свой.

Какой у меня бог, я пока не знаю. Может быть, и никакого.

А Ляля начала писать мне чуть ли не каждый день.

И называть меня «моя девочка». И в каждом письме писать какие‑нибудь стихи. И еще – она писала, что обязательно заберет меня. Когда‑нибудь. Что сейчас у них нет большой квартиры, но однажды она появится, и тогда она обязательно заберет меня к себе. Чтоб я верила и ждала.

Что, может быть, это случится через год, а может быть, через два.

Я рассказала про это Александре Евгеньевне.

– У меня почти что нашлась новая мама! – радостно сообщила я ей, когда она принесла мне свежую пачку писем. Но Александра Евгеньевна почему‑то не обрадовалась. А посмотрела на меня серьезно и сказала:

– Маргарита, это хорошо, что тебе пишут добрые письма. Но ты должна понимать, что…

Говорить ей было трудно, она подбирала слова очень медленно и аккуратно.

– Ты должна понимать, что взрослые люди не всегда делают то, что обещают. Хорошо, что Ляля хочет забрать тебя к себе, может быть, так оно и случится. Но… год или два… видишь ли, тут ничего конкретного. Если человек хочет что‑то делать – он делает.

– Очень конкретно, – рассердилась я. – Ляля пишет, что все время молит своего бога, чтоб он помог ей с квартирой и чтоб она поскорее могла меня забрать. Что она научит меня фотографировать. И что бог непременно будет на нашей стороне.

– Своего бога? – переспросила Александра Евгеньевна. – Ну что ж, я искренне желаю, чтоб это был и твой бог тоже. И чтоб он помог тебе.