Часть третья 1 page

Брем в моем доме выглядел чужаком, каковым, впрочем, и был. Он вытянулся на спине, на Джоновой половине кровати, голова покоилась на его подушке.

Лежа рядом с ним, я чувствовала себя опустошенной, тупой и опустошенной. Толстой. Уже несколько недель, как я выпала из привычного распорядка жизни и перестала ходить по вечерам в спортзал. Брем вновь и вновь вонзался в меня (эротичное, почти болезненное выражение его лица, искаженного от наслаждения, в слишком ярком полуденном свете казалось мне чуть ли не карикатурным), я вдруг обнаружила, что предмет моей особой гордости – жировая складка, не выдержавшая ярости, с какой я наматывала на тренажере бесконечное число миль, ведущих в никуда, – снова наросла.

Голос Джона звучал в телефоне глухо и как‑то обессиленно:

– Во сколько вы доберетесь, как думаешь? Во сколько начнете трахаться в нашей постели? Накануне вечером он подарил мне магнитофон с записывающим устройством, который купил в «Бест Бай». Плоский и серебристый.

– Учти, я спрячу его под кроватью, – сказал Джон.

– Ты что?! – воскликнула я. – А если он щелкнет? Или Брем услышит, как пленка шуршит?

– Я все предусмотрел, – ответил Джон. Глаза у него блестели, а зрачки сузились до размера булавочной головки. – Я выяснил у продавца, а потом сам проверил – дважды. Он не издает щелчков.

– Убери это, – сказала я, направляясь в ванную принять душ.

– Почему? – Он шел за мной, держа в руке магнитофон, словно нес подарок – обручальное кольцо или пачку наличных, – исполненный одинаково большого значения и для него и для меня.

– Джон! – Я резко обернулась. – Тебе нужны доказательства? Ты не в состоянии поверить, что я его сюда приведу? Даже если я пообещала?

– Что ты, Шерри, – ответил он. – Никакие доказательства мне не нужны. Нам с тобой нужно совсем другое. Нам нужно…

– Это бред какой‑то! Это мерзко и оскорбительно…

– Оскорбительно? О чем ты? Что оскорбительного в том, что я хочу иметь со своей женой страстный секс? Что тебя пугает? Что я хочу подслушать, как ты трахаешься с другим?

– Я не верю тебе. Знаешь, на что это похоже? На попытку воскрешения. Я тебе наскучила, Джон. Я стала для тебя бесполой. И тебе приходиться возбуждать себя таким способом… Тебе надо видеть, как я, как он…

– Господи, Шерри! Ведь мы женаты два десятка лет, если ты забыла. Прости, конечно, если…

– … если тебе необходимо представить себе, как меня трахает другой? Чтобы трахнуть самому?

– Но, Шерри, вспомни! Мы ведь всегда воображали себе что‑то в этом роде. С самого начала. Еще до того как мы поженились, мы только об этом и говорили…

– Тогда все было по‑другому, – сказала я. – Тогда были вместе. А теперь ты один.

Джон рассмеялся – сначала издал короткий смешок, а затем расхохотался. Он смеялся так, будто до этого долго сдерживался. Будто, годами играя в комедии, не позволял себе даже хихикнуть и вот наконец вырвался на свободу – представление закончилось. От всего сердца, подумала я. Он смеялся от всего сердца – иначе не скажешь. Смех заставил его уронить вниз руку с зажатым в ней магнитофоном и облокотиться о стену. Успокоившись, он примирительно сказал:

– Ладно, Шерри, не хочешь – не надо. Я не понял. Просто мне казалось, что идея с магнитофоном довольно забавна… – Он пожал плечами, в глазах поблескивали слезинки от смеха. – Я просто не понял. Очевидно, ты участвуешь во всем этом против воли. Ты меня почти одурачила.

Передо мной снова всплыла далекая картина: мать смотрит на моего брата. Она так никогда и не решилась. Не стерла с его губ улыбку пощечиной. Только грозилась. Он отлично это понимал. Он видел ее насквозь.

– Ладно, Джон, – сдалась я. – Делай с этим магнитофоном все что хочешь. Я в душ.

– Вот и славно, Шерри, – произнес Джон мне в спину. – Ты ведь не передумала привести его сюда?

Со вторника на среду я против обыкновения не осталась ночевать в городе, потому что накануне до утра пролежала без сна, так и не сомкнув глаз. После ссоры из‑за магнитофона я всю ночь прислушивалась к звукам, доносившимся из кромешной темноты снаружи.

Тявканье койота.

Ответный лай спаниеля Хенслинов.

Машина, на слишком большой скорости пересекающая перекресток.

Шум легкого ветерка, шорох листьев, весенний концерт квакшей в грязном пруду Хенслинов.

Как они поглощены собой!

И вся эта суета из‑за секса, разве нет?

Интересно, они хоть представляют, как коротка их жизнь? Как мелок и грязен пруд, в котором они родились? Отнюдь не единственный в мире пруд, один из миллиона, и далеко не самый лучший…

Я воображала себе, как они сидят в пруду. Квакают. Плавают. Трахаются. Я где‑то читала, что во время брачного сезона самцы лягушек с радостью спариваются с комками грязи, если те по форме напоминают самок.

Они готовы трахать грязь. Трахают других самцов. Возможно, трахают больных, старых и даже мертвых лягушек. Это просто инстинкт, ни на что в особенности не направленный. Ничего личного. Ничего, что имело бы значение. Я прокручивала в уме все эти картины – суетливый угар группового спаривания в пруду Хенслинов, – и вдруг на берегу в темноте возникла Сью. На лице у нее застыло выражение, говорившее: «Я просто хотела немного оживить твою жизнь».

«Да ну?» – отозвалась я слабым, еле различимым голосом. И тут же подумала: это приходило мне в голову.

Но это никогда не приходило мне в голову.

По пути к себе в кабинет я опять столкнулась в коридоре с Робертом Зетом. Он скользнул по мне глазами и едва заметно махнул рукой в знак приветствия. Готова спорить: он что‑то почуял, иначе ни за что не прошел бы мимо, не отпустив одну из своих обычных шуточек: «Что, Шерри, продулась вчера на скачках?» И вдруг меня осенило. Истина предстала передо мной в своей болезненной очевидности. Все знают, что у меня связь с Бремом. Что записки писала Сью, а я на них купилась, оказавшись настолько тщеславной и глупой, что продолжаю морально разлагаться у них на глазах.

Неужели Сью добивалась именно этого?

Неужели каким‑то непостижимым образом я ранила ее так глубоко – когда слушала вполуха или подолгу не звонила, – что она разработала целый план моего унижения?

Значит, все эти годы она жила, накапливая в душе презрение – к моему стремлению следить за фигурой, моим вкусам в выборе одежды, походке, любимым книгам и фильмам? А когда оно хлынуло через край, решила оборвать нашу дружбу – вот таким способом?

Значит, все эти годы, без конца хвастаясь успехами Чада, чувством юмора Джона и своими штокрозами, докладывая ей, что я вчера купила в супермаркете и что готовила на ужин, я оставалась глухой к подаваемым ею сигналам.

Теперь я вспомнила, как странно она смотрела, когда я показывала ей фотографии, сделанные во время нашей недельной поездки в Коста‑Рику. «Извини, Сью, – озадаченно проговорила я. – Вижу, тебе неинтересно?» – «Ну почему же?» – ответила она, и я продолжила разглагольствовать об океане и тропических цветах, решив не обращать внимания на выражение ее лица. Я просто не разглядела, что скрывалось за ним на самом деле – скука и презрение, набиравшие силу.

Может, и так.

А может, это чувство зародилось в ней внезапно, однажды утром. Она проснулась и поняла, что ненавидит меня.

Или днем, в коридоре, она сказала правду? Что пожалела меня? Я плохо выглядела, и она захотела заставить меня встряхнуться, добавить в мою жизнь остроты?

Какая из этих вероятностей ранит меньше?

В среду днем я позвонила Брему с работы и сказала, что сегодня буду ночевать дома, а не в городе.

– Ты что, шутишь? – спросил он.

С чего бы мне шутить?

– Нет, – ответила я. – Брем, у меня полно дел, и я устала…

– Каких еще дел?

– В субботу приезжает Чад. У меня стирка скопилась. И надо… – Но больше я ничего не смогла придумать, поэтому сказала правду: – Я устала до смерти. Не спала всю ночь.

На другом конце трубке царило молчание, а мне вдруг пришло в голову, что в нашем разговоре участвует кто‑то третий, кто нас подслушивает. Подозрение переросло в уверенность. Кто работает в колледже оператором? Я никогда не видела этих людей, во всяком случае, никого из них не помню. Вроде бы их всех еще несколько лет назад заменили автоматы, но в действительности дело, наверное, обстояло по‑другому. Кто‑то ведь должен отвечать на вопросы, на которые не может ответить машина?

Интересно, где они сидят? И кто они? Должно быть, умирают от скуки и от нечего делать подслушивают чужие разговоры.

– Вот как, значит… – протянул Брем.

– Можем увидеться завтра, – предложила я.

– Как хочешь.

Я услышала шум включенного мотора. Что‑то металлическое с тяжелым дребезжанием ударилось о цементный пол.

Теперь он лежал на спине на Джоновой половине кровати. Посмотрев в потолок, он произнес:

– Ну, Шерри, и что мы будем с этим делать?

Я почувствовала облегчение – камень упал с души. Словно крупная птица, свившая у меня на груди гнездо, снялась и улетела. Значит, он тоже понимает – мы ведем себя неразумно и пришло время с этим покончить. Лежа в ожидании рассвета, я пыталась представить себя в прежней жизни – вот, например, я несу вверх по лестнице корзину с выстиранным бельем. Или мы с Джоном, уже немного постаревшие, медленно прогуливаемся по парку, держась под руку. Или я расставляю на столе перед мужем и сыном тарелки с нарезанной говядиной, посыпанной луком.

– Да, Брем, да, ты прав! – воскликнула я. – Дальше так продолжаться не может.

– Я хочу, – сказал он, – чтобы ты бросила это ничтожество. Ты должна быть моей.

Я застыла.

Дыхание перехватило.

«Моей»… Это слово отдалось в спальне эхом, согласные и гласные звуки слились в один протяжный слог, запрыгавший, как резиновый мячик, от одной белой стены к другой. За окном внезапно стих гомон весенних птиц, делящих между собой территорию и громкими криками возвещающих о своих тревогах, печалях и надеждах, и на меня обрушилась тишина.

Я села.

Что я делаю в супружеской постели с незнакомцем? Что бы там ни говорил Джон, то, что сейчас происходит, это измена. И пошла я на нее исключительно из тщеславия. Вовсе не ради Джона, нечего притворяться. Только ради себя.

Вот так‑то, Брем. Я – женщина, имеющая прелестный дом. Замужняя состоятельная женщина, и…

Нет.

Я сделала это из‑за Сью.

Да‑да. Потому что не нуждаюсь в том, чтобы кто‑то оживлял мою жизнь.

Я сделала это из‑за всех них. Из‑за Бет с ее компьютером, убивающей время за вечным солитером, искоса наблюдая за мной. Из‑за Аманды Стефански, носящей оранжевое платье и певшей мне – мудрой наставнице – дифирамбы. Из‑за Роберта Зета, никогда не проявлявшего ко мне интереса, хоть, как выяснилось, он и не гей. Из‑за моей студентки Мэриен с ее непроизносимой фамилией и глубоким декольте. Из‑за Дерека Хенга. Какой смысл читать «Гамлета», если мы его не понимаем. Из‑за мамы, умершей в моем возрасте. Из‑за брала, уехавшего в Хьюстон и выстрелившего себе в голову в гостинице «Холидей Инн», даже не оставив записки. Я делала это из‑за них.

Сейчас, слушая рядом с собой дыхание Брема, изучающего потолок, я поняла, что обманываю сама себя. Я сама себя наказала. – Нам пора, – сказала я и вылезла из постели.

Он медленно, неохотно встал. Пока он натягивал одежду, я ладонями разгладила наволочки и простыни. На них не осталось никаких следов, но я все равно их разгладила. Стряхнула молекулы кожи, пыли и упавшие нити волос. Руки тряслись. Я заправила постель, подоткнула простыни под матрас, разложила белое стеганое одеяло, до боли привычное и знакомое – пустая страница, на которой я начертала всю эту историю, – распрямила складки и провела сверху ладонью, чтобы постель приобрела точно такой вид, какой имела, пока мы ее не смяли. Отступив на шаг, осмотрела ее и поняла: это больше не та кровать, в которой мы с Джоном спали накануне. И позавчера, и во все те ночи, о которых я помнила и о которых забыла. Все это ушло в прошлое, в мое прошлое. Все стало другим. Перемены казались неуловимыми, микроскопическими: произошло небольшое перераспределение атомов, но оно полностью изменило эту кровать, превратив ее в супружеское ложе людей, с которыми я даже не была знакома и которых не узнала бы на улице, случись им пройти мимо. Несмотря на то, что женщина поразительно напоминала меня прежнюю.

– Мы идем, детка? – спросил Брем. – Или так и будем торчать около этой кровати?

Я даже не обернулась.

Стояла как приклеенная.

Время как будто замерло. Я застыла около нашей кровати, пытаясь постичь, что же такое важное, связанное с ней, ускользает от моего внимания, Но Брем нетерпеливо покашлял за спиной, и я наконец сдвинулась с места. Магнитофон продолжал шуршать, делая запись. Я его не слышала – или предпочла сделать вид, что не слышу.

Брем отвез меня в город на моей машине. Его красный «тандерберд» мы оставили на стоянке у колледжа, чтобы мой муж, предположительно находившийся в отъезде, не узнал от соседей, что возле нашего дома была припаркована чужая машина.

Сидеть с ним в машине, так близко, было все равно что лежать в постели. Он знал, что делал. Полностью сосредоточился на автомобиле и дороге.

Рядом с ним я чувствовала странную робость, хуже, чем при первом любовном свидании. Тихонько пристегнула ремень безопасности и опустила козырек, чтобы заходящее солнце не било в глаза.

Я села было, как сидела всегда – скрестив ступни ног на полу, но тут же одернула себя: что за старушечья поза! – и небрежно перекинула ногу на ногу.

Брем покосился на мое колено и положил на него руку – прямо на синяк, окруженный алой полоской содранной кожи, след падения в кафетерии, но тут же вернулся к рулю, так как мы выезжали на шоссе.

Пока мы ехали, я сбоку наблюдала за его профилем. Поглощенный вождением, он производил впечатление человека, которому на всех плевать, которого ничто, кроме моторов, не интересует. Ко мне вернулся страх, похожий на тот, что я испытала сегодня в постели с ним. Он был страстной натурой, это очевидно, но и рассудительности ему хватало. Скажи я ему, что нашим отношениям надо положить конец, он бы понял и согласился. Вежливо здоровался бы, столкнувшись в колледже. Послушно ушел бы из моей жизни – так же спокойно, как вошел в нее. Что он действительно любил, так это автомобили. Их устройство, управление ими. Садясь за руль, он как будто переносился в свой особый мир, где ему беспрекословно подчинялись шестеренки и передачи, составляющие сердце мотора. Так же покорилась ему и моя машина.

Я угадала это по его глазам и облегченно вздохнула: хорошо, что он думает о дороге, а не обо мне.

Брем чуть напрягся.

– Эта машина разгоняется слишком быстро, – сказал он. – Ох уж эти япошки… – И покачал головой. Посоветовал мне проверить какую‑то деталь – зубчатый ремень привода или что‑то в этом роде. А то при переключении скорости слышится клацанье и машину уводит немного влево. Когда я в последний раз проверяла сход‑развал?

– Понятия не имею. Боюсь, я не подозревала о его существовании.

Он фыркнул в ответ:

– А что, твой долбаный муж в машинах не сечет?

– Нет, конечно. Он разбирается в компьютерах. Он программист. Довольно крупный.

– Крупный программист. Мудила.

Я задохнулась. Так и сидела с открытым ртом, пытаясь прийти в себя. Шок оказался слишком сильным – как будто меня хлестнули по руке. Я бросилась на защиту Джона:

– Он хорошо стреляет из охотничьего ружья… – И замолкла, представив, как Джон в оранжевой куртке целится в белку на крыше.

– Лучше бы проявил заботу о транспорте жены. – Он опять дотронулся до моего колена. – Не говоря уже о других ее потребностях.

Мы преодолели несколько миль в полном молчании.

Был разгар поздней весны: ярко‑голубое небо, деревья в цвету, изумрудно‑зеленая трава. Я на несколько дюймов опустила окно и ощутила запах влажной глины и молодых листочков. Даже на обочинах шоссе пестрели нарядные бледно‑желтые нарциссы – доказательством победы жизни над распадом и смертью, ароматным подтверждением того, что всю зиму под землей происходило нечто такое, благодаря чему холодные и мертвые луковицы превратились в растения, радующие глаз своей фривольной красотой.

Мы миновали место, где я сбила олениху, и я бросила взгляд на разделительную полосу, но ничего не увидела.

Неужели трава успела поглотить тело? Значит, сама природа вымыла его из этого мира, впитав мех, кровь и кости? Забрала все это обратно в землю? Или все‑таки останками распорядился некто в ярко‑оранжевой униформе и резиновых перчатках, выпрыгнувший из грузовичка с вилами в руках?

Но так ли это важно?

Тело исчезло.

Мы приблизились к повороту, за которым шла дорога к колледжу. Я собиралась показать Брему, как лучше всего туда проехать, но тут он, откашлявшись, произнес:

– Побеседовал с нашим другом Гарреттом.

Я повернулась к нему.

Он сидел, вцепившись в руль с излишней силой, – рот приоткрыт, ноздри раздуты.

– Что?

– Ничего. Просто сказал ему, если он еще тебя побеспокоит, у него будут неприятности.

– Господи, Брем! – Я зажала рот ладонью. Сердце пропустило удар, и меня бросило в холодный пот. Ледяная капля поползла по спине вдоль позвоночника.

– Ты не должен был говорить с Гарреттом! Я…

– Это – наше с ним дело, – отрезал он, разумеется проехав нужный поворот. – Это не обсуждается. Считай, что я ставлю тебя в известность.

Я уставилась на свои колени. Руки лежали на них, расслабленные и бессильные, словно необязательные части тела, способные соскользнуть и потеряться. Кровь стучала в висках, в мозгу тупо билась назойливая фраза («Это было, было, было»), я собралась высказаться, но в это время Брем огляделся и присвистнул:

– Где мы, черт возьми? Проклятье! Мы что, проехали поворот?

Мне удалось объяснить, что да, проехали, и на следующем повороте надо развернуться и ехать назад.

Движение почти замерло – по полосе тащился один‑единственный грузовик, который Брем легко обогнал. Я заметила рисунок на кузове – двое рабочих и грузовик. За рулем сидел молодой парень и то ли напевал себе под нос, то ли сам с собой разговаривал. Мне вдруг отчетливо представился Чад.

На фотографии, в бейсбольной форме.

Ему одиннадцать. Он, взъерошенный и полный энтузиазма, не мигая, смотрит в объектив.

Стук в голове поутих, вернее, стал более монотонным.

Так же монотонно звучал голос маленького Чада: «Ма, ма, ма».

По дороге домой я вспомнила – магнитофон.

Я бы никогда не положила его под кровать и не стала бы проверять, положил ли его Джон.

С востока надвигалась тяжелая черно‑синяя туча. Она закрыла небо и пролилась сильным дождем. Дворники со скрипом и всхлипами сгоняли с ветрового стекла потоки воды. Я въехала на подъездную дорожку, выключила мотор и замерла, пытаясь подготовиться – к дождю, к своему дому, к Джону.

Нет, не может быть, подумала я.

Не могло его быть под кроватью.

Конечно же после нашей ссоры Джон вернул его в магазин. Или убрал подальше.

Но даже если… Если даже он положил его под кровать и включил утром, лента все равно закончилась бы задолго до того, как мы с Бремом добрались до постели.

А если все же он там лежал? И все было записано?

Услышал Джон, что хотел?

Как меня трахает другой мужик.

И как насчет: «Детка, я хочу, чтобы ты ушла от этого долбаного типа. Ты должна быть моей».

Как насчет этого?

Что, если все это записалось?

Помню, как в четверг на занятиях, когда мы обсуждали финал «Гамлета», руку подняла Бетани Стаут:

– Миссис Сеймор, а вот когда Гамлета похищают пираты, разве это не deus ex machina? Я имею в виду – это отличный пример искусственной, нелогичной развязки… – И она сделала движение руками, как будто подбрасывала монетку, словно заключала пари с Шекспиром. – И можно мне выйти?

Что, интересно, она делала весь семестр?

Deus ex machina – чудесный избавитель или неожиданная развязка. Звучит смешно.

Вопрос задала та же девочка, которая раньше интересовалась, почему нельзя разбирать более современный перевод пьесы.

Я протянула руки, будто пытаясь схватить то, что она подбрасывала в воздух, но тут влез Тодд Рилей:

– А это еще кто такой – Деус Эксмахин?

Бетани села на место и ответила:

– Это значит «Бог или спаситель из машины». – Несмотря на слишком вольный перевод, ей удалось объяснить данную литературную концепцию намного лучше и проще меня.

Нет.

Машины во дворе не было.

Но пусть бы и была. Я уже собралась с духом. Войти. Увидеть Джона. И объяснить ему так же доступно, как Бетани Стаут на уроке, что именно с нами произошло и почему это надо остановить. Я уже приготовилась вылезти из машины, подняться по ступенькам, сесть рядом с Джоном и начать разговор. Но дождь так барабанил по крыше и по дороге, словно мимо меня с диким шумом несся табун испуганных оленей, взрыхляя почву под ногами и искажая привычный пейзаж. Я еще довольно долго сидела за рулем, слушая дождь, и могла бы сидеть так много минут или часов, глядя за стекло и прислушиваясь к чечетке капель. Наконец я выбралась наружу, пробежала под дождем и вся мокрая ступила на крыльцо. В дверях стоял Джон.

Я увидела, что он плачет.

– Ты что, всю ночь собиралась сидеть в этой чертовой машине, Шерри? Ты боялась прийти домой и поговорить со мной?

– Как ты могла, Шерри? Как ты могла так врать? Как могла привести сюда чужого мужика? И трахаться с ним в нашей постели?

– Что? – выдавила я.

Я медленно опустила сумку на пол. С меня уже натекла дождевая лужа, с платья и волос капало на пол. Джон стоял, прижав к груди кулаки, как боксер, готовый нанести удар. Я отступила назад.

– Магнитофон, Шерри. Он был под кроватью. Я слышал все. Все. Ты ведь не станешь утверждать, что ты все это подстроила?

– Что подстроила, Джон? – Я произносила слова спокойно, боясь спровоцировать его на что‑нибудь ужасное. – Зачем мне было что‑то подстраивать?

У него в буквальном смысле отвисла челюсть и кулаки медленно опустились вниз. Из глаз неожиданно полились обильные слезы, прямо на пол, под ноги. Это выглядело как в мультике. Рисованные слезы. Настоящие слезы не бывают такими крупными и не скатываются по щекам так быстро.

– Шерри, неужели ты так меня ненавидишь? – Он казался полностью уничтоженным. – До такой степени?

Я осторожно подошла к нему. Положила на его руку ладонь, погладила по тыльной стороне.

Попыталась заглянуть ему в глаза, но он стряхнул мою руку и рванулся прочь.

Я опять отступила.

– Ты – траханная сука, – зашипел он, и я зажала горло рукой. – Мерзкая шлюха.

– Джон, – я протянула к нему руки. – Почему ты так ведешь себя? Ну да, магнитофон. Ты слышал. Слышал все. Но ведь ты не узнал ничего нового. Разве не ты все время уговаривал меня сделать это?

Джон вдруг подпрыгнул ко мне и толкнул меня в грудь с такой силой, что я свалилась на диван.

– Ты, дрянь, лживая потаскуха! – Он орал так громко, что его, наверное, было слышно на улице. – Хочешь все повесить на меня? Это были фантазии, и ты это знала! Я никогда не предлагал тебе делать что‑нибудь подобное! По‑твоему, я что, такой муж? По‑твоему, я сексуальный маньяк?

Я продолжала сидеть с открытым ртом.

На шее у него проступили вены.

Лицо побагровело.

Всепоглощающая, неконтролируемая ярость.

Черные глаза с крошечными зрачками яростно сверкают.

– Джон, – сказала я и вновь, как тогда, в коридоре, когда разговаривала со Сью, осознала, как все укладывается на свои места, как в паззле. Секс, настойчивый шепот – что это было? Всего лишь игра? Значит, он ничего не знал? Неужели он думал, что…

Нет.

– Джон, о чем ты тогда думал? Что ты, собственно, ожидал услышать на записи, если…

– Я думал, ты что‑нибудь изобретешь, Шерри. Подыграешь мне. Типа следов от укусов. Для фантазии… Я думал, ты…

Он задохнулся, упал на колени и зарыдал – ужасно, безутешно, уткнувшись лицом в ладони. Дождь прекратился, и внезапно наступила мертвая, ошеломляющая, сводящая с ума тишина. Я закрыла уши руками, чтобы не слышать ее.

Чад в аэропорту. Я увидела его со спины, наблюдающим за движением багажного транспортера.

Когда он был маленький, я моментально находила его в комнате, полной детей, в бассейне, в парке, где угодно.

Не важно, как он был одет, как причесан. Я бросала короткий взгляд и тут же видела его.

Для меня он никогда не сливался с толпой других детей, будь их хоть сотня. Быстрота, с какой я его вычисляла, не переставала меня удивлять.

Но этот молодой человек, с немного склоненной головой стоящий возле транспортера, следя, как медленно ползет лента, мог быть кем угодно. Сначала мой взгляд ошибочно задержался на смеющемся парне с набором клюшек для гольфа, затем на более взрослом мужчине, телосложением немного напоминающем Чада, затем на мальчике лет десяти‑одиннадцати, и только потом я увидела своего сына. Мне пришлось схватить Джона за руку, чтобы устоять на месте, – в долю секунды меня охватил приступ страха, как будто прямо в вену ввели специальную сыворотку.

Знает или нет?

Откуда ему знать?

Может, Гарретт рассказал?

По телефону? По электронной почте? («Мне угрожал любовник твоей матери».)

Или еще кто‑нибудь, кто мог рассказать – от злости, сочувствия или ради корысти?

Сью? Бет? Брем?

Или просто он оставался настолько близким мне, был частью меня самой – мой мальчик, что узнал сам, просто узнал?

В эту минуту Чад, словно почувствовав за спиной наше присутствие, обернулся и, улыбаясь, шагнул к нам. Меня накрыла новая волна – беспричинного счастья. Нет, ничего он не знает. Гарретт хороший мальчик и верный друг – он унес бы такую тайну в могилу. И нет на свете человека, который мечтал бы так нас унизить. А просто знать нельзя, если между нами расстояние длиной в континент. Чад не знает. Я позволила ему обнять себя, уткнулась в его джинсовую куртку, которая вся пропахла бензином и аэропортом. За нами, руки в карманах, стоял Джон. Обернувшись, я увидела у него в глазах блестящие крупные слезы.

На обед я приготовила спагетти, чесночный хлеб и салат. Чад оказался голодным как волк. Он ел так много, что я не стала брать себе добавку, опасаясь, что ему не хватит, хотя сама ужасно проголодалась, словно неделю постилась или пробежала 10‑километровую дистанцию.

Мы с Джоном наперебой засыпали его обычными вопросами об учебе. Оценки (отличные). Жизнь в общежитии. Еда в кафетерии. Друзья.

Разговор вскоре иссяк – долгий перелет и радикальная смена часового пояса делали Чада малообщительным.

А мы еще не отошли от событий двух последних дней, проведенных в нервных разговорах, во время которых мы пытались уверить друг друга, что наш брак вполне надежен и совместной жизни ничто не угрожает. Две бессонные ночи. Два бесконечных дня взаимных упреков, прощений и горьких сожалений. Было все: рыдания, крики, ошеломленное молчание. Был момент, когда Джон подступил ко мне, потрясая кулаками.

– Как ты могла? – орал он. – Как ты могла подумать, что я хочу, чтобы ты сделала это, ты, мерзкая потаскуха!

Но это был последний раз, когда он так ругался. Меня удивило, как быстро его гнев сменился горечью и грустью, а потом мы стояли на коленях, обнимая друг друга и захлебываясь в слезах.

Он гладил меня по голове и повторял:

– Это моя вина. Моя вина. Это я виноват.

– При чем тут ты? – всхлипывая, говорила я. – Как это может быть твоя вина, это я во всем виновата.

– Нет, – произнес Джон так убежденно, что я не стала с ним спорить. – Это я виноват.

В ту, первую, ночь мы пытались нащупать путь друг к другу – любовники, которые тонут в мелком озерке, – рыдали и говорили, говорили и рыдали. Целовались, ощущая у себя на губах слезы другого. Мы вместе пошли в ванную и умывались, повернувшись друг к другу. Джон поднял лицо над раковиной – с ресниц стекала вода, – взглянул на меня и сказал:

– Шерри, как я мог не догадаться?

Я положила руку ему на лоб, словно собиралась проверить температуру – или перекрестить:

– Ты даже не подозревал? Никогда?

– Нет, – ответил он пораженно, даже с каким‑то благоговейным страхом. – Мне это даже в голову не приходило, Шерри. – И такая опустошающая боль прозвучала в этих словах, что мне пришлось отвести взгляд. Я уставилась на его грудь, на область сердца, и тихо проговорила:

– Скажи, ты… – Мой голос прервался. – Простил меня?

Что, если он ответит: «Нет»?

– Конечно, простил. Ты – вся моя жизнь, Шерри. Как я могу тебя не простить?

Он выпрямился и зарылся лицом в полотенце, и несколько минут стоял, облокотившись о стену. Я безмолвно наблюдала за ним, ничего не замечая вокруг себя. Когда он оторвался от полотенца и обернулся ко мне, я удивилась. Он улыбался – печально и отстраненно, но все‑таки улыбался.

– Выходит, я тебя не знал? – Он неловко потряс головой, все еще улыбаясь. – Все эти недели – нет, годы! – я жил в каком‑то воображаемом мире. А ты в реальном.