Часть вторая 5 page. – У тебя найдется минутка, Гарретт?

– У тебя найдется минутка, Гарретт? – спросила я. – Можешь заглянуть ко мне?

– Конечно, – выпалил он.

Мы вместе выбирались из кафе, минуя группки студентов. Шум разговоров оглушал, пестрели яркими расцветками куртки, шарфы, рубашки. Весна пришла и в кафе. Черные пуховики, толстая фланель, коричневые и серые одеяния отправились в шкафы до следующей зимы.

Мы двигались к выходу, словно раздвигая плечами стаи тропических птиц, слетевшихся сюда ярким капризом природы. Со всех сторон неслись обрывки музыки – симфоническое жужжание, завывания подростка, грустный и злобный речитатив рэпера, – что вырывалась из наушников айпода или плеера, включенных на полную мощь, – как у них только уши не лопнут! За одним из столиков кто‑то рассказывал анекдот, и, хотя я не могла расслышать ни слова, ритм повествования был до боли знаком: «А он ей говорит…» Небольшая компания парней в майках с эмблемами футбольных команд смотрела рассказчику в рот в предвкушении концовки. Женский голос выкрикнул: «Да пошел ты!»

Гарретт шагал впереди, прокладывая путь сквозь толпу студентов, я протискивалась за ним и вдруг увидела ее. Я заметила ее приближение, но, даже догадываясь, что сейчас произойдет, не смогла бы ничего предотвратить. Бледная девушка в белом платье быстро направлялась к нам, попутно махая рукой знакомым. Она налетела на меня, как машина, мчащаяся на огромной скорости, – поразительная сила крылась в этой девушке‑подростке, – обрушилась на меня сбоку, едва не сбив с ног. Я споткнулась на высоких каблуках и резко качнулась вперед.

По инерции проделала еще два‑три шага. Гарретт протянул руку, схватил меня за локоть. Ему почти удалось вернуть мне равновесие, но было слишком поздно. Я упала на колени прямо перед розовыми балетными тапочками девушки, которая рассыпалась в извинениях, толком не поняв, что случилось.

С пола окружающая меня толпа казалась чудовищной – тропические птицы, дикие и голодные. Я никак не могла подняться, пока Гарретт не взял меня за руку и не поставил на ноги. Бледная девушка («Ой, господи боже мой, извините меня, пожалуйста, что я за дурра!») принялась отряхивать рукой на мне юбку.

– Спасибо, – сказала я обоим, когда снова приняла вертикальное положение.

Я посмотрела вниз. Колготки порвались, на обеих коленках кожа была содрана, длинные кровавые ручейки уже стекали к икрам.

– Миссис Сеймор! – запричитал Гарретт, с ужасом глядя на кровь. – Боже мой!

– Боже мой, боже мой, – вторила ему девица.

Если честно, боли я пока не чувствовала, наверное, раны были поверхностные. Оттого и крови так много. Уж это мне известно. Много лет врачевала подобные ссадины. Уверенным тоном объявила, что ничего страшного не произошло, надо только побыстрее добыть бумажные полотенца.

Действительно, ничего страшного не случилось.

Меня отправил в нокаут дух весны, который продолжал свой разноголосый галдеж, нисколько не огорчившись из‑за инцидента. Они точно так же галдели бы, если бы невзначай убили меня, подумалось мне.

Я почистилась в дамской комнате, мокрым бумажным полотенцем остановила кровотечение, выкинула в мусорный ящик колготки (по счастью, на улице было тепло, и я вполне могла без них обойтись) и пошла к себе в кабинет. Гарретт стоял перед дверью, читая стихотворение («Вороньей приманкой лежали кишки…»).

– Миссис Сеймор! – спросил он – Как вы? Я…

– Со мной все в порядке, – ответила я. – В самом деле. Я прекрасно себя чувствую.

Он посмотрел на мои колени.

Кровотечение остановилось, но левое колено зияло ярко‑розовым, лишенным кожи пятном, а на правом уже образовалась корка. Он поморщился.

Я отперла дверь, и мы вошли. Сели друг напротив друга.

– Послушай, Гарретт, я хотела потолковать о твоих планах. О поступлении на военную службу. Я просто интересуюсь, может, еще не поздно отказаться? То есть я имею в виду, ты действительно все обдумал? Может, сначала лучше закончить колледж, а уж потом, если желание не пропадет, пойти во флот? Пусть даже после войны, если предположить что она когда‑нибудь закончится?

– Отказываться поздно, – сказал Гарретт. Он улыбался. – Так приятно, что вы беспокоитесь. Но уже правда слишком поздно. К тому же я по‑настоящему счастлив. Я абсолютно уверен: это именно то, чем я хочу заниматься.

На Гарретте была серая футболка с тянувшимися через всю грудь словами «Морской флот», начертанными, как мне показалось, девичьим почерком, совершенно несовместимым со смыслом надписи. Футболка – новенькая, немнущаяся, могла, наверное, стоять сама по себе. До сегодняшнего дня ее явно никто не носил, не стирал, не клал в сушилку. Плечи Гарретта выглядели в ней узкими и костлявыми, и я вспомнила, как он прижимался к моей юбке, как промочил мне слезами блузку, как его ободранные коленки запачкали кровью нас обоих.

– Ох, Гарретт, Гарретт, – сказала я, но он только улыбался.

– Извините, миссис Сеймор, но мне пора на занятия.

Я встала выпустить его. Приоткрыв дверь на какой‑нибудь дюйм и впуская в образовавшуюся щель свет из коридора, я уже знала, кто там стоит.

Аромат, флюиды, тень. Брем.

Он скрестил руки на груди и сказал:

– Привет, миссис Сеймор! Вот, читал ваше стихотворение. Эй, Гарретт! Беги скорей, не то опоздаешь!

Брем увидел мои колени:

– Что, черт возьми, с тобой случилось?

– Он мне не нравится. Не хочу, чтобы ты оставалась с ним в кабинете наедине, – заявил Брем после ужина у меня в квартире.

Китайская кухня. Еду я купила по дороге с работы. Брем, как и Джон, любил бифштекс по‑монгольски. Себе я взяла жареную курицу с рисом. Света мы не зажигали. На улице еще не стемнело, но сплошной стеной валил дождь со снегом. Во второй половине дня ветер принес с запада ледяные пурпурные тучи – прощальное возвращение зимы, – температура резко упала, и начался дождь с ледяной крупой. В сумраке лицо Брема лишилось черт, только посверкивали глаза и зубы.

– Брем, я знаю Гарретта с пяти лет. Он лучший друг моего сына. – Это не было правдой, но звучало, на мой взгляд, достаточно убедительно.

– Получала еще любовные записки? – спросил Брем. Его тарелка опустела. Он отложил вилку.

– Нет, не получала.

– Ну хорошо. Теперь ты знаешь, что писал их не я. Кто же, по‑твоему?

– Понятия не имею.

– Имеешь, – отрезал он.

Я положила вилку и спросила, заранее зная ответ:

– Кто же?

– Очевидно, Гарретт Томпсон.

Я вздохнула:

– Ах, Брем, даже если и…

Брем встал из‑за стола:

– Он это или нет, но этому ублюдку лучше поостеречься.

Он подошел ко мне, схватил за руку и потянул к себе. Его возбужденный член вызывал дискомфорт своей агрессией. Брем прижался ртом к моей шее, одной рукой, обнимавшей талию, притиснув меня, а другую положив на грудь.

Едва пробудившись, я сразу поняла, что проспала. Забыла завести будильник. Солнце, пронзая лучами оконное стекло, светило ярко и стояло высоко в небе. Я с трудом разлепила глаза, полные влаги, – на белом поле потолка, дробясь в пленке слез, дрожали радужные полосы.

Я не стала сразу вылезать из‑под одеяла или будить Брема. И без часов поняла, что уже поздно. По вторникам первое занятие начинается у меня часа на полтора раньше, чем солнце займет в небесах такое положение.

Я лежала на матрасе, покорившись судьбе.

(Слишком поздно, слишком поздно, некуда спешить.)

Ослепленная слезами и слишком ярким солнцем, я отдалась во власть воспоминаний. Мы с Джоном путешествовали по западной области штата, заодно заехав повидать моего отца, и повезли трехлетнего Чада на озеро Мичиган. Был июль, и день выдался такой ярко‑голубой, что смотреть на воду было больно даже в темных очках. До самого горизонта простиралось безбрежное, в барашках пены пространство, которое испускало сияние, словно само по себе пылало белым огнем.

Еще собираясь на пляж, я представляла себе, как разложу полотенца, возьму Чада за руку, подведу его к кромке воды, дам его коротеньким ножкам пройти по влажному песчаному берегу, местами усыпанному галькой, а затем позволю ступить в озеро. Может, мы зайдем поглубже, ему по пояс, если он не испугается. Или просто возьму на руки или передам Джону, чтобы сын успокоился и понял: с нами он в безопасности.

Пока я распаковывала полотенца, Джон снимал ботинки, засовывал в них ключи от машины и подтягивал резинку на плавках. Каждый из нас думал, что за ребенком присматривает второй, а Чад в это время побежал прямиком в озеро. Я глянула вниз, ожидая увидеть сына, и обнаружила, что его нет.

Я быстро повернулась к Джону – его не было и рядом с ним (на самом деле прошла всего‑то секунда, максимум две). «Где Чад?» – проговорила я, и эти короткие слова отдавались у меня в ушах, как будто их произносил кто‑то другой. Лицо Джона исказилось. Он обернулся к озеру и махнул рукой: «Там!»

Где «там»? Вокруг нас все было залито ослепительным светом. Вода мерцала, как мираж, дробясь в ореоле солнечных лучей, – никакого «там» в этом мире не существовало.

Оно было равнозначно «нигде».

Словно слепая, вздумавшая нарядиться в купальник, я беспомощно оглядывалась. Как в этом серебряном блеске найти иголку? Мы оба понеслись к воде.

– Там! – продолжал выкрикивать Джон. – Там!

Но там ничего не было. Вода и солнце, солнце и вода. И больше ничего.

Вдруг я увидела его – силуэт на грани миров, один из которых с треском раскололся у него над головкой, расслоившись на блеск и тьму, силой потока снося хрупкую фигурку с края горизонта.

Я ринулась в воду, исступленно вглядываясь в ее поверхность, но не видела ничего, кроме своих ногтей, покрытых красным лаком, и склоненной розовой шеи Джона, продолжавшего, как заведенный, выкрикивать: «Там! Там!»

Белая нога? Или рыбина? Я рванулась к ней.

Схватила.

Чудо.

Что‑то живое дернулось и тут же бросилось ко мне. Мой малыш. Когда мы вытащили его из озера Мичиган, он смеялся. Я слишком крепко к себе прижимала его извивающееся тельце. Он заплакал.

Потом мы вытерлись и немного успокоились. К нам вернулся дар речи, и мы с Джоном собрали вещи.

Домой ехали в тягостном молчании.

Ночью, лежа в постели, мы обсуждали случившееся с помощью односложных слов.

– Бог.

– Господь.

– Если…

– Знаю.

– Черт.

– Джон!

– Еще чуть‑чуть.

– Не могу.

– Знаю.

Если я на миг прикрывала глаза, передо мной вставала пламенеющая пустота с моим малышом в центре.

– О чем задумалась, детка? – спросил Брем. Он опирался на локоть и смотрел на меня сверху вниз. Тень, которую он отбрасывал на мое лицо, позволила мне приоткрыть веки.

– Кажется, мы опоздали.

– Ну и что? – Он притянул меня к себе. – Не могу представить себе место, в котором мне хотелось бы оказаться больше, чем здесь.

– А как же твои студенты? – поинтересовалась я.

– К черту студентов, – ответил он. – Как‑нибудь сами разберутся. – Он поцеловал меня. Содрал простыню и провел рукой от шеи к бедрам.

– Ты такая красивая, – продолжал он. – Похожа на статуэтку.

Прикоснулся губами к плечу, где еще недавно виднелись следы от его укусов, провел языком по внутренней стороне руки до впадинки под локтем. Спустился вниз, к ногам, поцеловал ободранные коленки – сначала левую, которая уже начала подживать, затем правую. Меня передернуло от жгучей боли.

– Прости, – прошептал он, снова передвинулся вверх, к плечу, заскользил вдоль руки, от локтя к запястью, нежно приложился к ладони. Легонько куснул левое запястье, обхватил его и закинул вверх за голову, затем проделал то же самое со вторым.

– Хочу связать тебя, – сказал он, – и довести до оргазма.

Поразительно, но это дикое в общем‑то предложение заставило все мое тело наэлектризоваться, словно о стенку желудка ударился камертон, и внутренности ответили звоном: спина выгнулась, а соски затвердели без всякого прикосновения.

Брем встал, поднял с пола брюки и достал из кармана кусок веревки – такой длинной, что я удивилась, как же это я не заметила, что он все время таскает ее с собой.

Я смотрела на веревку.

Он повернулся, улыбаясь, и поднял ее повыше, чтобы я могла разглядеть. Это была бельевая веревка, такая же, как те, что моя бабушка всегда натягивала на заднем дворе между двух древесных стволов. Я вдруг представила ее в розовом платье, совершенно ей не подходящем, – с большими карманами, набитыми прищепками. Она бы в жизни такое не надела. Моя бабушка, которая уже двадцать лет как лежит в могиле. Брем рывком растянул веревку:

– Твой муж когда‑нибудь тебя связывал?

– Нет. – Я дышала так тяжело, что едва могла выдавить из себя слово.

– Ну вот. – Он улыбнулся. – А я сейчас свяжу.

Поначалу, несмотря на вожделение, смешанное со страхом, я чувствовала себя немного глупо. Молча лежала голая на спине, терпеливо ожидая, пока Брем затянет запястья у меня над головой и привяжет веревку к ножке стула, который он подволок к матрасу. Может, я должна отбиваться, подумала я, для большего правдоподобия? Или хоть притвориться, что отбиваюсь?

Вместо этого я замерла без движения, плотно прикрыв глаза, размышляя вопреки всему о работе. К этому часу урок уже должен закончиться. Интересно, долго сидели мои студенты, недоумевая, куда я девалась? Злились или нет? Может, как раз наоборот: поздравили друг друга с нежданно свалившимся счастьем и ринулись вон из аудитории? («Ура! Англичанка не пришла!») Отправили гонца в секретариат – сообщить, что миссис Сеймор так и не появилась? Вполне вероятно, что Бет сейчас названивает мне домой, пишет письмо по электронной почте или просто‑напросто пожимает плечами.

Только тут до меня дошло, что веревка крепко затянута вокруг моих запястий. Чтобы выбраться, мне придется сбить стул и ползти на своих израненных коленках. Ну и видок у меня будет. К тому же ему не составит труда подавить любые мои попытки. Я поняла, что Брем уже успел раздвинуть мне ноги и двигается между ними, целуя бедра, – я ощущала его горячее дыхание. Я открыла глаза и уставилась в потолок, напрочь забыв о занятиях, ободранных коленях, Джоне, Гарретте, Чаде, своем отце, о том, что я – учительница английского и женщина среднего возраста. Мои бедра потянулись ввысь, и вокруг было только небо… Он всунул в меня два пальца, и я забилась в путах. Чтобы я кончила, Брему даже не пришлось прикасаться ко мне языком.

Позже, когда член Брема скользил внутри меня туда‑сюда, с руками, все так же стянутыми над головой, меня пронзила мысль: что все это значит? Секс для удовольствия? Своего рода компенсация за то, что я стала старше, вырастила ребенка, а моему браку настал конец? Отношения, при которых ты не требуешь большего, чем они могут дать. Не желаешь ничего большего. Сплошные «не». Удовольствие в чистом виде. А нам ничего другого и не надо.

Но тут Брем посмотрел на меня и сказал:

– Помни, детка, ты вся принадлежишь мне.

Я попробовала незаметно проскользнуть к себе в кабинет, но, когда я уже ступила за порог, Бет крутанулась на своем стуле перед компьютером и крикнула:

– Шерри! С тобой все в порядке? Почему тебя не было на уроке?

– Ох, – протянула я. – Проспала. Чувствую себя паршиво.

Она примерно секунду изучала меня, а затем заявила:

– Но ты отлично выглядишь.

На автоответчике скопилось семь сообщений.

Два от Бет: первое – с целью проверить, не заснула ли я у себя в кабинете, второе – подтверждающее, что меня нет и я пропустила урок. Одно от студентки, оставившей письменную работу в моем почтовом ящике. Одно от Сью, которая узнала от Роберта Зета, что я не пришла на работу. Подруга интересовалась, намерена ли я прогулять и следующие уроки, и равнодушным деловым тоном заключала: «Надеюсь, у тебя все нормально». Два сообщения от Джона: «Боже мой, Шерри! Ты пропустила занятия. В чем дело?»

Я почувствовала себя счастливой, услышав в его голосе искреннее беспокойство. Оно казалось таким знакомым, таким родным. Так и должен вести себя нормальный муж, получив известие, что нынче утром его жена не появилась на работе.

Второе сообщение он наговорил полушепотом: «Надеюсь, происходящее соответствует моим догадкам. Дома расскажешь. В подробностях».

Последнее сообщение пришло из Саммербрука: «Звоним известить вас, что самочувствие вашего отца улучшилось. Перезвоните, если хотите узнать последние новости». Женский голос был мне незнаком. Радостный, с какими‑то детскими интонациями. Он показался мне фальшивым.

Надо было ответить на звонки, но я сильно сомневалась, что смогу разговаривать, не выдав себя. Любой, услышав меня, догадался бы, что у меня за плечами – долгое утро в постели с любовником.

Я включила компьютер.

В электронной почте обнаружилось письмо от Чада.

«Ма. Я вот чего. Короче. Если вы с папой не слишком заняты, сможете забрать меня из аэропорта, как думаешь? Через неделю, в следующее воскресенье. Ищите в багажном отсеке парня, ранее известного вам как сын. Ты меня еще помнишь? Ты вроде моя мама?

Чад.

P.S. Еще не отговорила Гарретта от воинственных замыслов? Я сказал: «Дерзай, болван. Нам больше жратвы достанется…»

Я выключила компьютер, сняла телефонную трубку, намереваясь позвонить в Саммербрук: мне было безразлично, что подумает обо мне и моих любовных интригах лечащий врач отца. Даже если что и заподозрит, мне‑то что? Я попросила соединить меня с ней, услышала в ответ, что доктор на месте, и меня переключили на ее номер.

– Алло?

По телефону она говорила тем же радостным и музыкальным голосом, каким наговорила сообщение на автоответчик. Я представилась и объяснила, кто мой отец. Она пропела, снова невыносимо фальшиво: «О! Да‑да, да!» По ее словам, с тех пор как они начали давать ему золофт, ему стало намного, намного лучше. Вчера удалось уговорить его спуститься на сеанс художественной терапии (мне показалось, она листает страницы, сверяясь с историей болезни отца, подробно отражавшей каждый его шаг, каждый перепад настроения, – в моем воображении возникла папка, полная пустых белых листов, тонких, как луковая шелуха), и он выглядел очень, очень счастливым. Вместе с еще несколькими пациентками он делал пасхальные корзинки. Снова начал есть. Я отодвинула телефонную трубку от уха, потому что она говорила слишком громко и возбужденно.

«Вы обязательно должны его навестить!» – заявила она, и меня пронзило чувство вины. В носу защипало, набухли слезы и тонкими струйками потекли в горло, где их немного сладковатый вкус смешался со слабым привкусом мятной жвачки, которую я положила в рот по дороге в колледж, и что‑то острое, но в то же время сахаристое, шибануло изнутри.

– Извините, – сказала я. – Мне очень жаль, что я к нему не выбралась. Я была так…

– Занята! – воскликнула она, словно участвовала в соревновании и радовалась, что быстро выкрикнула правильный ответ, заполнив графу бланка единственным нужным словом, которое я подбирала.

– Миссис Сеймор! – ликовала она. – Именно для этого мы тут и сидим. Это наша работа – заботиться о людях, у которых нет родных. И о тех, чьи родные не располагают временем, чтобы за ними ухаживать.

Я выпрямилась на стуле.

Что это было? Критика – блестящая, искусная, с наигранной веселостью и дружеским упреком? Или констатация жестокой правды?

Это не имело никакого значения. Я хотела извиниться. Меня переполняло желание поделиться с ней.

«Послушайте! – сказала бы я ей. – У него всегда был тяжелый характер. Даже когда я была еще ребенком. За долгие годы я едва ли пару раз видела на его лице улыбку. На самом деле мы никогда не были близки. Я очень любила маму, а отца воспринимала мрачной тенью, которая…»

Я бы рассказала ей, что у меня был брат. Он всегда общался с отцом намного теснее, чем я, но он покончил самоубийством, расквитался с собственной жизнью. Не знаю, как оценивать этот поступок – как крайнюю степень предательства? Не знаю, заслуживает ли он осуждения за то, что навеки ушел, не думая ни об отце, ни обо мне. А мне теперь одной нести груз ответственности? Почему всегда и за все должна отвечать дочь, которая…

Тут она прервала меня, смешав мои мысли:

– Вы ничем не можете ему помочь, миссис Сеймор, – проворковала она. – Мы сами сделаем все возможное.

Мне показалось, в ее голосе прорезались собственнические нотки, словно мой отец теперь принадлежал ей.

Над скоростным шоссе, прямо над головой, медленно поворачивались строительные краны, похожие на доисторических чудовищ или огромные блестящие распятия – один покорно следовал за другим, издавая громкие, вибрирующие звуки.

Может, они разговаривают друг с другом? Или взывают к остальному миру?

– Так‑так, – сказал Джон, встречая меня в дверях. – Что же такое стряслось с тобой ночью, что ты работу прогуляла?

На лицо ему падал свет с улицы, проникавший через оконный проем, и в этом свете он выглядел совершенно непохожим на себя: думаю, случись мне опознавать его в шеренге других мужчин или столкнуться на улице, я бы ошиблась. Я видела, что он улыбается, но понятия не имела, принужденно или искренне.

– Будильник подвел, – ответила я. – Вот и проспала.

Его улыбка поблекла. Он сделал шаг ко мне, выйдя из солнечных лучей.

– Я тебе не верю. Ты была с любовником. Я бросила сумку на пол и тряхнула головой.

– Да, – продолжил он, обнимая меня. – Я чувствую на тебе его запах, Шерри. – Он погрузил лицо в мои волосы. – Все нормально. Можешь мне все рассказать.

Я почувствовала в затылке сверлящую тупую боль – очевидно, какой‑то кровеносный сосуд сдавил нерв. На глаза навернулись слезы, но я сдержалась.

– Ты прав. – Я сглотнула и добавила: – Он меня связал.

– Боже мой! – воскликнул Джон, резко поднимая голову, чтобы взглянуть на меня. – Он тебя действительно связал?

– Да.

– О, Шерри, – сказал Джон, кладя руку мне на грудь. – Вот здорово. Пошли наверх. Я хочу, чтобы ты в деталях рассказала мне, как это было.

Мы уже закончили заниматься любовью, приняли душ, вернулись в постель, но член Джона тотчас снова поднялся. Во время секса Джон заставил меня выкрикивать имя Брема.

– Назови его имя, – говорил Джон. – Я хочу услышать, как ты его произносишь, когда буду кончать.

Я сказала: «Брем», и в тот же миг увидела над собой его лицо и услышала слова: «Помни, детка, ты вся моя».

Как же так, недоумевала я. Любовник ревнует и жаждет безраздельно владеть мной, а муж раздает меня направо и налево. Я произнесла его имя еще раз, Джон со всей силой и страстью вошел в меня и кончил.

Некоторое время спустя он притянул меня к себе и спросил:

– Ты сказала ему, что хочешь привести его сюда? Что хочешь трахаться с ним в нашей священной брачной постели?

Джон говорил и насмешливо, и серьезно, и его сарказм больно резанул мой слух.

Все это для него игра, думала я с горечью. Не только моя связь, но и наш брак. Я вспомнила, как мама грозно нависла над моим братом – ему было тогда лет двенадцать или около того, – когда он сказал в ее адрес что‑то мерзкое, одну из тех гадостей, что без конца повторял: «Ты сука», или «Я тебя ненавижу», или «От тебя воняет мочой», и улыбнулся издевательской улыбкой. «Подожди, я вышибу из тебя эту улыбочку», – ответила она.

– Ну так как? Спросила его? – настаивал Джон.

– Забыла.

– Забыла? – Джон на минуту погрузился в раздумья, но улыбка все так же блуждала по его лицу. – Ты шутишь, Шерри. Как ты могла забыть такую вещь? Нет, ну надо же. Она забыла!

По правде говоря, я не забыла. Я думала об этом весь день и большую часть ночи. Брем в нашем доме, в нашей постели. Я думала об этом, пока вела уроки. Лежала рядом с Бремом на матрасе и думала об этом. И по дороге домой. У меня в мозгу, словно гулком туннеле, грохотало эхом:

«Чего я хочу? Привести Брема в свой дом, в свою постель? Или я соглашаюсь, потому что Джон этого хочет? А хочу ли я, чтобы Брем этого захотел?»

И почему меня не покидало чувство, что, несмотря на настойчивые уверения мужа, этот поступок стал бы еще большим предательством нашего брака и всей нашей жизни?

Или это не так?

Нет. Конечно, не так.

Разве можно изменить нашему союзу больше, чем я уже ему изменила, когда раздвинула ноги перед Бремом? Пустила его внутрь своего тела. Спала с ним.

Откровенно говоря, до того как Джон завел весь этот разговор, у меня мелькала мысль привести к себе Брема. Показать ему, где и как я живу. Разве могла крошечная съемная квартирка с одним матрасом и набором тарелок на две персоны дать ему правильное представление обо мне? В ней я оставалась женщиной без прошлого, без семьи, без дома, без вкуса. А мне так хотелось продемонстрировать ему свой сад, дровяную печь, одним словом, свою настоящую жизнь. Я представляла себе, как вожу его по дому, как на экскурсии. Смотри, вот моя комната, а вот мои вещи…

– Завтра обязательно скажи, – заявил Джон.

Я посмотрела на него.

Его возбужденный член все еще давил мне в бедро.

Я почти забыла о нем.

– В воскресенье возвращается Чад, – напомнил он. – После его приезда будет слишком поздно.

Чад.

В воскресенье.

Я почти забыла и о Чаде.

Я даже не ответила на его письмо. Упоминание его имени совершенно отрезвило меня, и я осторожно отодвинулась от Джона, с его возбужденным членом и жарким шепотом. Вдруг меня накрыло осознание абсурда происходящего. Абсурда, к которому примешивались стыд, отчаяние и безысходная тоска.

– Хорошо, – ответила я. – Прекрасно. Я ему скажу.

Брем вышел из‑за угла коридора и подошел, когда я стояла перед дверью, отпирая кабинет. Со мной была моя студентка, Мериэн, исключенная за неуспеваемость по предмету «Введение в литературу». Она вырядилась в топ с таким глубоким вырезом, что невозможно было в него не пялиться, строя догадки насчет того, что скрывается под тканью. Выглядело это весьма эффектно, и, когда я увидела приближающегося Брема, меня охватило желание набросить на Мериэн покрывало, не давая ему возможности сравнить ее, ослепительно молодую, со мной.

Но он на нее вылупился.

Да и кто бы удержался?

Я отметила, как его глаза шарят по ее телу, и по венам у меня пробежала волна унижения – химическая, жидкая, пахнущая чистящими средствами и формальдегидом, – волна, в мгновение ока заставившая раскрыться все кожные поры.

– Эй! – окликнул он меня, глядя на нее.

Я вошла в кабинет, Мериэн следом за мной.

– Нам придется перенести разговор на более позднее время, – обратилась я к нему, закрывая дверь.

– Та‑ак, – протянул Брем, когда чуть позже мы встретились в кафе. – Мне что, действительно запрещается заходить в твой кабинет?

– Не запрещается, просто это вызывает проблемы. У меня встречи со студентами. А при виде тебя…

– Это сбивает тебя с толку? – Его рука на миг замерла над пластиковым стаканчиком, из чего я вывела, что он, вероятно, ожидает подтверждения. Этим вопросом он намеревался определить границы своей власти надо мной.

– Это, несомненно, сбивает меня с толку.

– Ну, я вовсе не хочу сбивать тебя с толку на работе. – Он протянул руку через стол, пробежал пальцами по моему запястью. – Но во всех остальных местах я желаю сбивать тебя с толку.

Я отдернула руку и огляделась. В кафе было практически пусто, но за соседним столом сидел Дерек Хенг. И он смотрел на меня. Он не посещал занятий с тех пор, как мы обсуждали первое действие «Гамлета», когда он спросил, какой смысл в чтении произведения, если его невозможно понять.

Дерек как‑то неопределенно кивнул мне. Я ответила ему таким же кивком.

Повернулась обратно к Брему.

Он смотрел на меня. Дымчатая темнота. А в глубине радужной оболочки какое‑то тление. Я почувствовала, как на шее забилась жилка. Прикоснулась к ней, открыла рот, чтобы ответить ему, но в этот момент что‑то плюхнулось на стол. Шершень? Нечто жужжащее и золотистое. Я резко отодвинулась вместе со стулом, а оно побежало через липкое пятно, подсыхающее на столе. Брем взмахнул рукой, и оно устремилось прочь, издавая приглушенный звук крошечного будильника.

Я снова подняла на него глаза:

– Можешь прийти ко мне домой?

– Конечно, – ответил он, все так же пристально, не моргая, глядя на меня. – Я приду к тебе домой, детка. А ты уверена, что твой муж на нас не наткнется?

– Не наткнется.

– Хорошо.

Брем проводил меня до кабинета. Когда мы вместе пришли на кафедру, Бет приподняла брови, но затем отвернулась к компьютеру, на экране которого выстроились ряды треф и червей.

Я закрыла за нами дверь. Брем обошел помещение, притрагиваясь к моим вещам.

Поднял фотографию Чада и разглядывал ее так долго и внимательно, что мне захотелось вырвать снимок у него из рук. Но я этого не сделала. Позволила ему рассматривать ее в свое удовольствие, только сама заглянула ему через плечо. На фотографии Чаду было одиннадцать лет, он стоял на поле в спортивной майке и зеленой бейсболке, улыбаясь широкой ослепительной улыбкой. Рассматривая эту фотографию, я всегда говорила себе, что на ней запечатлен один из последних дней его детства. Позже он, как и все мы, научился скрывать свой мальчишеский энтузиазм от окружающего мира, особенно от объектива фотокамеры. Среди снимков последующих лет не было ни одного, на котором на его лице не играла бы ироническая и чуть самодовольная усмешка. И выражение лица говорило: «Да, это я, и я улыбаюсь, ну и что?»