Часть вторая 6 page. Брем мягко поставил фотографию в узкой латунной рамке обратно на стол и взял в руки фотографию Джона

Брем мягко поставил фотографию в узкой латунной рамке обратно на стол и взял в руки фотографию Джона. Он изучал ее не больше секунды, усмехнулся и положил на стол изображением вниз. Повернулся ко мне, положил руки мне на талию и притянул к себе.

– Ты теперь моя, – сказал он, глубоко проникая языком в мой рот, опрокидывая меня на поверхность стола, и телом раздвигая мне ноги.

Пальцами одной руки сдвинул в сторону мои трусики, другой вытащил из джинсов член и глубоко вошел в меня. Я старалась заглушить свои всхлипы и шумное дыхание, уткнувшись в его плечо, но сам он стонал так громко, что, думаю, их слышала не только Бет, но и каждый, кто проходил мимо.

Я не пыталась его остановить. Мы оба быстро кончили. Он отступил от меня, в расстегнутых брюках, с намокшими подмышками. Губы его раскрылись, а глаза сузились:

– Не забудь. Вся моя. – Он застегнул на брюках молнию, заправил рубашку и ушел.

Я долго сидела за столом, не осмеливаясь выйти из кабинета. Я ждала, пока, по моим предположениям, настанет время ланча и Бет уйдет на час. Мне хотелось посмотреться в зеркало в туалете до того, как меня кто‑нибудь увидит.

Из дамской комнаты, где я провела немало времени, разглядывая в большом, до полу, зеркале свое отражение, я спустилась в кафе. Издалека заметила Гарретта и окликнула его, но он не обернулся. Вдруг за спиной раздался голос Сью:

– Эй, подруга!

Оказалось, она с чашкой в руке стоит за мной в каком‑нибудь полуметре. На ней было синее платье, перетянутое на талии широким желто‑коричневым поясом. Она улыбалась.

– Сью! – воскликнула я.

Я подумала, что ее прямо не узнать – отдохнувшая, посвежевшая. Сделала новую стрижку. Мелкие кудряшки на лбу придавали ей вид озорной девчонки.

– Сью, ты прекрасно выглядишь! – сказала я.

– Я и чувствую себя прекрасно, – отозвалась она.

– Ты выглядишь лучше, чем когда‑либо, – заметила я. – Прямо сияешь.

– Ну а как ты, Шерри?

– У меня тоже все хорошо, – ответила я и вдруг ощутила прилив стыда. Она ведь знала обо мне все, и самое ужасное, что я сама по глупости все ей рассказала. Теперь я мечтала забрать обратно свои слова, наврать, что я все выдумала и никаких отношений с Бремом у меня нет. Что это шутка, розыгрыш. Что в действительности ничего такого не было.

Могла ли я так поступить? Рассмеяться и сказать, что моя история – чистый вымысел?

Нет.

Не уверена, что я вообще когда‑нибудь лгала Сью. Конечно, иногда я ей говорила, что мне нравятся брюки или обувь, которые она только что купила, хотя дело обстояло с точностью до наоборот – но разве это ложь? В любом случае, я не представляла себе, как объясню, с какой стати решила выдумать подобную чушь, чтобы это выглядело правдоподобно. Она слишком хорошо меня знала. И теперь знала все – о Бреме. Конечно, я сама проболталась, но все же продолжала в душе возмущаться, как будто она что‑то у меня одолжила, а теперь отказывалась возвращать. Я поделилась с ней по доброй воле, но что мешало ей обернуть мои откровения против меня? Мне хватало сознания, что она при желании может ими воспользоваться.

Надо отвлечься от болезненной темы, решила я, и ткнула в сторону Гарретта, который, как обычно, стоял и болтал с приятелем в красной нейлоновой куртке.

– Помнишь его? – спросила я. – В начальной школе был лучшим другом Чада. Это Гарретт.

– Это у него отец умер?

– Да.

– Ну и ну, – присвистнула она. – Быстро же они растут. Неужели мои мальчишки тоже станут такими?

– Еще как станут, – подтвердила я. – Оглянуться не успеешь.

– Ну ладно, – бросила она, – мне пора. Несу кексы в школу. Я сегодня кормящая мать.

– Кормящая мать… – протянула я, мгновенно вспомнив, что это означает. Тяжелый поднос с кексами, которые надо аккуратно, чтобы не нарушить слой глазури и карамельных крошек на верхушке, накрыть фольгой или пищевой пленкой. Маленькие бумажные салфетки. Дети за партами. Запах пирогов в комнате. Аромат домашней сдобы, приготовленной чьей‑то мамой. Удивительно простое удовольствие – быть мамой, которая их испекла.

– Он записался во флот, – сказала я ей.

– Да ты что? – ахнула Сью. Она глотнула кофе из чашки, и мы вместе побрели назад, по своим кабинетам. Проходя через кафе, я увидела Роберта Зета, но отвернулась, не желая вступать с ним в разговор, особенно в присутствии Сью. Еще спросит, где я вчера была и почему пропустила занятия.

– Да, – произнесла я. – Я пыталась его отговорить…

– Это невозможно, – подтвердила Сью. – Некоторые из этих ребят… у меня были такие… Они как мотыльки, которых влечет пламя. Они еще не верят в смерть. Зато верят в то, что делают.

– Да я понимаю, – ответила я. – Но вот с Гарреттом… Я чувствую свою ответственность.

– Почему? Ты же ему не мать. – Она остановилась, чтобы снова отпить кофе из стаканчика. – Он не имеет к тебе никакого отношения.

Я тоже остановилась и повернулась к ней:

– А у меня такое чувство, что имеет.

– С чего бы это? – Она шагала дальше. – Ты ведь его и не знаешь толком?

– Немного знаю, – ответила я. – Немного знаю.

– Ну, немного – это все равно, что ничего, – отмахнулась Сью. – И вообще, не можешь же ты брать на себя ответственность за каждого молодого парня, с которым едва знакома.

Я замедлила шаг:

– Помнишь о записках, которые я получала?

Сью кивнула на ходу, но ко мне не повернулась. Я догнала ее:

– Я ведь думала, что их пишет Брем, понимаешь? – Я произнесла его имя вполголоса, но этого хватило, чтобы она остановилась. Она упорно избегала моего взгляда, предпочитая изучать черную поверхность кофе, словно что‑то там искала. – Как оказалось, он тут ни при чем. Их писал Гарретт.

Она фыркнула и подняла глаза.

Она не смотрела мне в глаза, смотрела на шею и продолжала качать головой, и немножко черного кофе выплеснулось из ее стаканчика, заструившись по пластиковой стенке в ее ладонь, но, казалось, она этого даже не заметила. Она вздохнула и сказала, через силу, но с явным облегчением:

– Нет, Шерри. Эти записки не от Брема. И не от Гарретта.

– Подожди. Понимаю, это звучит смехотворно, потому что Гарретт такой молодой, но, я считаю, он мог, ну, я не знаю, перенести на меня некие чувства, что‑то вроде чувства сына к матери, и…

Тогда она наконец посмотрела мне прямо в глаза. Она улыбалась – слабой, извиняющейся улыбкой, а затем произнесла:

– Со временем я собиралась все тебе рассказать, Шерри, но, думаю, пора сделать это сейчас, потому что дело зашло слишком далеко. Наверное, это было ошибкой. Я поступила так из благих намерений, но, очевидно, совершила ошибку. Записки, – она вздохнула, – были от меня.

Инстинктивно я схватилась за горло.

Слабый хрип слетел с моих губ.

Она выжидательно смотрела на меня, и я попыталась заговорить, но не смогла выдавить ни слова. Тогда и она открыла было рот, но тотчас же захлопнула его, пожала плечами и уставилась себе на ноги.

Я сделала то же и впервые заметила, что пол у нас под ногами как будто плывет. Это световые пятна двигались по линолеуму. Обман зрения. Я подошла к стене и без сил привалилась к ней, все так же прижимая руки к горлу. Проглотила застрявший в нем ком. И с трудом выговорила:

– Зачем?

Сью ничего не ответила.

Я повторила вопрос, более настойчиво:

– Зачем?

Сью вновь пожала плечами:

– Мне было так жаль тебя, Шерри. Мне казалось, что, когда Чад уехал в колледж, ты потеряла вкус к жизни. Ты выглядела такой изможденной, будто перестала следить за собой – что‑то вроде хронической усталости. Мне хотелось немного оживить твою жизнь. Я думала, тебе будет приятно узнать, что у тебя есть тайный поклонник. Похоже, это сработало даже слишком хорошо.

Вернувшись в кабинет, я вытащила из ящиков стола и из шкафа для документов все записки, скомкала их и выбросила.

В коридоре я целую вечность молча простояла перед ней. По идее, этого времени должно было хватить, чтобы собраться с мыслями, но единственным результатом моих борений стал долгий вздох:

– О‑о‑ох.

– Ох.

– О‑ох.

Я не сомневалась, что она наблюдает за мной. Если я что‑нибудь понимаю в людях, ее взгляд выражал удовлетворение.

Что еще он мог выражать?

Ни тени сожаления, грусти, сочувствия. Она стояла очень прямо, глядя мне в глаза, и в ее лице не дрогнул ни один мускул. Она совершила поступок, который полностью соответствовал ее намерениям. Ей хватило выдержки достаточно долго продержать его в секрете, и теперь она наслаждалась удовольствием.

Вот и все.

Под ее пристальным взором я с огромной скоростью начала уменьшаться.

Женщина, привязанная к мачте корабля.

Нет, к ракете.

Женщина, тающая на глазах под чужим взглядом. Все годы нашей дружбы уложились в несколько ударов сердца, и меня вдруг отнесло за миллион миль от нее. Наверное, она меня уже не видит, хотя, если прищурится, кое‑что еще узреет. Или возьмет бинокль. Но и тогда я окажусь размером с муравья. Стану крошечной точкой. Всего за несколько секунд я умчалась сквозь годы прочь от нее. Я совершенно исчезла. Растворилась в лучах солнца в учебном центре английского языка в день, когда мы впервые встретились. Меня уничтожили. Я с бешеной скоростью летела над ландшафтом, усыпанным пластиковыми стаканчиками и выброшенной одеждой, надорванными конвертами и белыми цветами – теми, что она приколола к волосам на моей свадьбе, – открытками на Рождество и днями рождения, которые она подписывала по‑юношески неровным почерком. Почерк! Конечно, мне следовало его моментально распознать. Почему же я не распознала? Будь моей.

Люблю, Сью.

Как же я за все эти годы не заметила подмешанной к любви ненависти? – Слушай, Шерри! – сказала она. – Только не надо драматизировать, ладно?