Часть вторая 2 page

– Привет, – сказал Джон. – Давненько не виделись.

– Привет, – ответила я и бросила сумочку на столик возле дверцы черного хода.

Он встал.

– Выглядишь усталой, – заметил он и поцеловал меня в щеку.

Почувствовав знакомое прикосновение губ и ощутив его запах, я отступила на шаг.

– Что, бурная ночка выдалась? – спросил он.

– Нет, – сказала я, может, слишком поспешно?

Он положил руки мне на талию и прошептал:

– Ты можешь мне все рассказать. Ты трахалась с другим, не так ли? Ты можешь мне рассказать.

Он шутит, подумала я. Он дразнит меня, но в то же время говорит полусерьезно. Это его идея‑фикс, успевшая обрести самостоятельную жизнь. Затем, приглядевшись к нему внимательнее, я изменила мнение. Нет, он знает. Но ему все равно. Тем не менее сказала:

– Ничего подобного.

Брем встретил меня в кафетерии. Он стоял перед кофейным автоматом с пластиковым стаканчиком в руках, когда я подошла.

– Привет, – сказал он, поднимая глаза.

На нем была рубашка пастельно‑лилового цвета, и, увидев его в этой рубашке нежной весенней расцветки, угадав под ней его мужественное тело, взглянув на его руки, в одной из которых он держал стаканчик, а другой выуживал из карманов джинсов монетки, я едва не грохнулась в обморок. Не соберись я с духом, с нечеловеческой силой вцепившись в ремень сумки, наверняка в тот же миг покинула бы этот мир, словно нечто жаркое неудержимо затягивало меня в темный омут, лишая сознания и разума.

– Привет, – ответила я.

Он посмотрел на меня – сначала на ноги, потом на лицо.

Эти глаза.

Он ничего не сказал, да ничего и не нужно было говорить. Прошла секунда или две, и я предложила, кивнув на стаканчик:

– Хочешь угощу?

Брем перевел взгляд на стакан, как будто до него только сейчас дошло, что именно он держит в руках, и пожал плечами:

– Хорошо.

Я протянула руку, чтобы взять у него стаканчик. Он наклонился ко мне, и я почувствовала на шее его дыхание.

– Сегодня? – спросил он.

– Да, – прошептала я, еще не успев сообразить, что раскрыла рот, чтобы произнести это слово.

Он отступил на шаг. Я наполнила стакан наполовину, так тряслись руки.

Брем поджидал меня, отойдя в конец очереди. Когда я приблизилась, он сказал:

– Боюсь, не смогу с тобой посидеть. Ко мне сейчас студент придет. До встречи?

– Хорошо, – ответила я.

На сей раз мне удалось заставить свой голос звучать по‑деловому, хотя меня охватило разочарование. В мозгу мелькнуло – «бросил», но тут он мне улыбнулся. Эта ямочка на щеке… Он опять перевел взгляд на мои ноги, и кровь забурлила у меня в жилах, пульсируя в запястьях, в висках, за ушами. Когда он поднял глаза, мне пришлось отвернуться. У него за плечами маячил силуэт Гарретта. Он стоял в толпе студентов и разговаривал с пареньком, похожим на Чада. Конечно, это не мог быть Чад – просто овалом лица и прической он напомнил мне о Чаде, который никогда не надел бы на себя нейлоновую куртку с лейблом «Ред сокс».

Брем развернулся и пошел к выходу, а я все так же неподвижно стояла, так и не отдав ему кофе, и черная поверхность жидкости чуть подрагивала в пластиковом стаканчике, отсвечивая бликами, словно над глубоким, но узким озером встало солнце.

«Прогулочным шагом…» – подумала я, переводя взгляд с кофейной поверхности на спину Брема.

Мужчина, который ходит прогулочным шагом.

У него даже походка была сексуальной (он шагал так широко, что ему не надо было торопиться) – походка человека, который никогда никуда не спешит. Проходя мимо Гарретта, он, должно быть, окликнул его, потому что Гарретт повернулся и помахал ему рукой, а парень, похожий на Чада, поднял в знак одобрения большой палец. На один страшный миг я представила себе, что этот поднятый большой палец имеет какое‑то отношение ко мне, но тут кофе из полупустого стаканчика выплеснулся через край, и обжигающая капля упала мне на лодыжку.

Неужели?

Неужели Брем кому‑нибудь проболтался?

Неужели все это – только розыгрыш? Шутка? Забава?

Нет.

Я глотнула кофе и обожгла губы.

Нет.

Это просто остатки страха, унаследованного из школьных лет, когда все вокруг без конца изобретали всякие розыгрыши в подобном духе, о которых впоследствии легко забыли. Это холодное и неприятное воспоминание об одном январском дне в классной комнате. Накануне, в выходные, я позволила Тони Хаузмэну потрогать мою грудь под рубашкой и бюстгальтером. Мы сидели на заднем сиденье машины его брата.

Машину вел брат.

Он подбросил нас в кино на фильм, который мы хотели посмотреть («Такими мы были»), а потом забрал нас.

Я тогда была влюблена именно в старшего брата, Бобби. На несколько лет старше меня, он учился в выпускном классе. Тихий задумчивый парень – в отличие от младшего, Тони, который у нас в классе сходил за клоуна – не разговаривал, а орал и вечно отпускал шуточки. Над некоторыми из них мы смеялись до колик, но большей частью его юмор был тупым и грубым.

Насколько я знала, у Бобби никогда не было девушки. Он водил компанию с парнями – такими же, как он сам, – ослепительно красивыми, атлетически сложенными, абсолютно равнодушными к девчонкам. Встречаясь в коридоре, они жали друг другу руки, так по‑взрослому, по‑мужски, что все остальные на их фоне выглядели сопливыми идиотами, героями мультяшек, случайно попавшими в реальный мир.

На протяжении почти всего фильма мы с Тони, сидя в последнем ряду почти пустого кинозала, занимались неким подобием секса. Он пригласил меня в кино, купил мне попкорн и огромную бутылку «Севен‑ап». Я подозревала, что обязана чем‑то отплатить, а он в общем‑то был ничего себе. Я позволила ему водить руками вверх‑вниз по моим бокам и засунуть язык ко мне в рот – так глубоко, что меня чуть не вырвало. Потом он протянул руку к моей груди, но замер в дюйме от нее и спросил: «Можно потрогать?»

«Нет, – ответила я, выставив руку у живота. – Не сейчас».

«А когда?»

Наверное, мне хотелось показаться занудой. Я сказала: «Только не в кино. Потом, в машине».

Секунды через две после того, как мы сели на заднее сиденье машины Бобби Хаузмэна, Тони возобновил свои исследования с помощью языка. В одиннадцать часов вечера на улице совершенно стемнело, свет в машине не горел, а ехали мы по скоростной автостраде. Он навалился на меня и прошептал: «А сейчас?»

«Ну ладно», – шепнула я в ответ.

Бобби Хаузмэн, сидевший за рулем, кивал головой в такт музыке, несшейся из радиоприемника, и следил за дорогой. Но как только Тони задрал мне рубашку и бюстгальтер, обнажая грудь, Бобби вдруг бросил взгляд в зеркало заднего вида. Он посмотрел мне прямо в глаза, а потом уставился на мою голую грудь.

– Держи ее крепче, Тони, – сказал он. – Кусни ее, дружище.

Я вся вспыхнула от унижения, но было уже поздно. Это уже произошло. Я сама это позволила, сама согласилась. Теперь я поняла, что сопротивляться, пытаться быстро натянуть рубашку на грудь – бессмысленно. Я не оттолкнула Тони и дала ему сжать мою грудь, опустить к ней лицо и шарить языком в поисках соска. Он его нашел и сильно сжал. Брат внимательно наблюдал за тем, что он делает. Когда Тони поднял лицо и взглянул на Бобби в ожидании одобрения, тот кивнул: «Отличная работа, Тон. Молодец, братишка. В следующий раз залезь к ней в трусики. Натяни ее на палец».

Наконец мы остановились перед моим домом, я с дико колотящимся сердцем натянула на себя рубашку, поспешно вылезла из машины, устремилась прямиком к себе в комнату и легла в постель, не раздеваясь.

Весь следующий день, воскресенье, я провела в попытках убедить себя, что ничего этого не было. Что Бобби Хаузмэн не мог видеть происходящего на заднем сиденье машины. Не мог видеть мою грудь. Не смотрел на нас, когда Тони кусал мой сосок. Не отпускал по этому поводу замечаний. Что он говорил с Тони о чем‑то другом. Что братья просто беседовали между собой, а я не имела к их беседе никакого отношения. Потому что мне казалось невозможным признать тот факт, что Бобби Хаузмэн глазел, как его брат щупает и кусает мою грудь.

Но когда в понедельник я вошла в класс, один из приятелей Тони уставился на мою грудь и облизнулся, а после уроков, когда я шла по коридору, какие‑то парни преградили мне путь и громко заржали. Один из дружков Бобби Хаузмэна повернулся к нему: «Так ты говоришь, что грудь у нее маленькая, но красивая? С коричневыми сосками?» И Бобби Хаузмэн во всеуслышание объявил: «Ага. Но каковы они на вкус, спроси моего братишку». Я чувствовала себя так, как будто меня прилюдно раздевают, одну за другой сдирая все мои одежки. Мне стало так плохо, что я еле заставила себя сдвинуться с места и пройти мимо них.

Нет.

То было в школе. А теперь я взрослая женщина. И Брем Смит – давно уже не мальчик, хотя ему еще нет и тридцати. Думаю, ему лет двадцать восемь (возможно, он родился как раз в тот день, когда я была на свидании). Но когда я сказала ему: «Слушай, ты, конечно, понимаешь, что никто не должен знать…» – он направил на меня честный и серьезной взгляд, полный мудрости человека, имеющего богатый опыт тайных встреч, и сказал: «Осторожность? Конечно. Несомненно. Тебе нечего бояться, дорогая. Я – воплощение осторожности».

И все‑таки, когда Гарретт, переведя взгляд с Брема на меня, помахал мне рукой, я вздрогнула от страха. Мне захотелось повернуться и уйти, сделав вид, что я его не заметила, но он крикнул:

– Миссис Сеймор! – Кивнул на прощанье своему другу в красной нейлоновой куртке и побежал мне навстречу.

– Гарретт! – сказала я, когда он приблизился.

– Просто хотел поинтересоваться, как там Чад, – вымолвил он. – Я посылал ему мейлы пару раз, но что‑то он не отвечает.

– У Чада все в порядке, – ответила я, стараясь придать своей улыбке как можно больше искренности. – Вероятно, просто очень занят учебой.

– Да ладно. Будете с ним разговаривать, передавайте ему привет от меня. Вы к себе в кабинет? Если да, то я с вами.

– К себе, – ответила я. – Только по дороге собиралась заглянуть в дамскую комнату. Извини.

– Ничего страшного, – сказал он. – Я просто очень рад вас видеть.

Эта щенячья радость. Откуда она в нем? При жизни родители Гарретта производили впечатление людей вечно озабоченных, если не мрачных. А трагедия их смерти? Как Гарретту с таким печальным жизненным опытом удается сохранять добродушие?

Оптимизм?

Я подумала о Чаде. Уж если не я, так Джон точно всегда лучился оптимизмом – и все же наш сын Чад никогда бы не стал бы болтать в кафе с матерью приятеля с таким откровенным выражением счастья на лице. Он бы никогда не надел на себя простую рубашку в клеточку. В кармашке – два карандаша. Короткая стрижка под машинку. Невозмутимая, чистая простота. Если бы Чад каким‑нибудь образом вместо Беркли оказался здесь, он скорее походил бы на моих студентов, с хмурым видом развалившихся на последней парте, слишком одаренных, чтобы прилагать усилия чем‑нибудь выделиться. Он бы, конечно, вежливо кивнул матери друга, но ни за что не стал бы махать ей рукой и так радостно улыбаться. Он бы не побежал в понедельник утром через все кафе, чтобы узнать новости о ее сыне.

Я не могла идти к себе в кабинет вместе с Гарреттом. У меня дрожали руки. И я совсем не была уверена, что уберу из голоса интонации, рожденные под влиянием встречи с Бремом, доведись мне обменяться с ним больше чем парой слов.

Мы расстались возле дамской комнаты.

– До свидания, миссис Сеймор, – заключил Гарретт. – Желаю вам замечательного дня.

На уроке «Введения в литературу» меня охватила странная нервозность, что‑то вроде боязни сцены – чувство, знакомое мне по тем временам, когда я была еще совсем неопытным преподавателем.

Мы обсуждали первый акт «Гамлета», и студенты одновременно умирали от скуки и вели себя беспокойно – удивительное сочетание, проявляющееся в безостановочных зевках и ерзанье на стульях, своего рода защитная реакция. Дерек Хенг поднял руку. «Зачем нам читать Гамлета, – спросил он, – если мы толком не понимаем, что там написано?» – и весь класс дружно закивал головами. Чуть раньше выступила Бетани Стаут, поинтересовавшаяся, нельзя ли найти перевод получше, потому что тот, который мы читаем, явно устарел. Я была поражена – не столько невежеством, сколько необыкновенной находчивостью студентки. И, запинаясь, объяснила, что это вовсе не перевод, а текст кажется устаревшим только потому, что произведение написано очень давно.

– Дело в том, – отвечая на вопрос Дерека Хенга, сказала я, – что, читая «Гамлета», мы и учимся его понимать.

И тут передо мной со всей очевидностью предстала простая истина: ведь это я не научила их пониманию таких вот произведений. Мне вдруг показалось, что я заперта в средневековом замке, со всех сторон окруженным песчаным рвом: бежать некуда. Я листала тонкие страницы книги, лежавшей у меня на коленях, силясь найти хоть какой‑нибудь отрывок, который продемонстрировал бы им всю красоту и величие этого шедевра.

(«Увы, бедный Йорик! Я знал его, Горацио; человек бесконечно остроумный, чудеснейший выдумщик»[7].)

Мне стало холодно. Определенно я надела слишком короткую юбку, теперь я в этом убедилась. Я отпустила студентов пораньше и вернулась в кабинет.

Прослушала сообщения, оставленные на голосовой почте.

Два – от студентов, с объяснением причин, по которым они пропустили занятия. Не завелась машина. У ребенка отит. Одно – от продавщицы книжного, торгующего учебной литературой. Неправильно набранный номер. Еще одно – от Аманды Стефански, с предложением встретиться завтра или позже, выпить по чашке кофе и посоветоваться по поводу одного общего студента, создающего в классе проблемы. И одно – от Джона. С вопросом, удалось ли мне встретиться со своим дружком.

«Веди себя хорошо, – говорил он. – Но не слишком».

Смысл его слов разозлил меня своим абсурдом, но я тут же себя одернула. Нет. Дело не в Джоне. Дело в отвратительно проведенном уроке. Я замерзла, устала… И даже если до сих пор я не испытывала чувства вины, сейчас самое время ему появиться.

Почему‑то до меня только сейчас дошло, что эта навязчивая идея Джона для меня просто оскорбительна. Наверное, его фирма примерно так же проводит на рынке испытание возможностей сбыта новинок в области программного обеспечения. Они проверяют, способен ли кто‑нибудь, кроме них самих, оценить продукт интеллектуальной собственности, прежде чем вкладывать время и силы в его разработку. Я отодвинула телефонную трубку подальше и спокойно дождалась конца его тирады.

Последнее сообщение пришло из Саммербрука, от лечащего врача дома престарелых. Отцу назначили инъекции препарата под названием «Золофт» – пока в малой дозировке.

«Последние недели он в депрессии, – рассказывала врач. – Совершенно потерял аппетит. Отказывается покидать свою комнату. Перезвоните нам, пожалуйста».

Я быстро набрала номер Саммербрука, с трудом попадая пальцами по нужным кнопкам. Однако выяснилось, что лечащий врач уже ушла, а сиделка, снявшая трубку, похоже, вообще понятия не имела о моем отце. – Можете соединить меня с комнатой двадцать семь? – сердито вздохнула я.

Неуверенным тоном она обещала попробовать.

На несколько минут в трубке повисла мертвая тишина, в которой я различила звук, похожий на приглушенный шум озера Мичиган – волнообразный ритм неостановимого движения воды, исходивший либо из телефона, либо из глубин моего собственного уха, – а затем я услышала щелчок. Ее попытка увенчалась успехом.

Старческий голос (неужели это мой отец?) ответил только после одиннадцатого гудка.

– Папа? – спросила я.

– Да, – ответил он.

– Папа, это я. Шерри.

– Да.

– С тобой все в порядке? Мне передали, что ты плохо ешь.

– А?

– Папа, как ты себя чувствуешь? У тебя все в порядке?

– Все в порядке, – ответил он.

– Я к тебе приеду, – продолжала я.

– Мне ничего не нужно.

– Знаю, – сказала я. – Мне нужно. Я хочу тебя видеть. Я по тебе скучаю.

– Делай как знаешь, – ответил он.

– Я люблю тебя, папа, – сказала я, хотя стопроцентной уверенности, что человек на другом конце провода мой отец, у меня так и не возникло.

О какой уверенности тут говорить?

Разве я знаю, как теперь звучит голос моего отца? Разве мне легко его узнать?

Голос своего отца в молодости я узнала бы без труда, но он давно исчез и вместо него появился другой, неотличимый от голосов всех стариков – скрипучий и далекий, словно придавленный камнем, словно писк пичужки, зажатой в детских руках.

Больше он ничего не сказал. Я услышала стук, как будто он уронил телефонную трубку и она покатилась по полу.

Затем – щелчок. Кто‑то повесил трубку.

По дороге на свою квартиру я остановилась у бакалейной лавки, купила бутылку мерло, два бокала, два бифштекса, две картофелины и пучок спаржи, такой свежей и крепкой, что даже не верилось, что эти стебли, выкопанные из земли и расфасованные в Калифорнии, пропутешествовали в ящике через всю страну. Она производила впечатление выращенной где‑то здесь, поблизости. Стебли сохранили в себе все весенние соки, а кончики, похожие на острые стрелы, даже казались опасными. Оружие, замаскированное под облик растения. Я простояла в овощном отделе лишнюю минуту, поднесла их к лицу, как букет цветов, и вдохнула их аромат.

Мимо меня прошла старушка с тележкой, которую она одновременно и толкала, и опиралась на нее. Тележка была пуста, если не считать нескольких бананов в мелких коричневых пятнышках.

Она посмотрела на меня, я – на нее.

Ее напудренное лицо с тонкой, как пергамент, кожей выглядело так, словно, прикоснись я к нему, от него отделится нечто белое и блестящее и останется на кончиках моих пальцев.

Я точно уже видела ее раньше – в приемной напротив расположенной в подвале больницы лаборатории, где я ждала результаты анализа крови. Холестерин. Уровень гормонов. Гемоглобин. Лейкоциты. Расчет веществ и клеток, циркулирующих в крови, которые можно сосчитать, сделав соответствующие выводы. Одетая в серое платье, она вязала, и постукивание ее спиц, казалось, служило тихим подтверждением того, что время уходит. Секунда за секундой. Вечность, выраженная в детских одеяльцах, обращенная в зимние шарфы.

Впрочем, старушка меня не узнала, во всяком случае, не проявила ко мне никакой симпатии. Скептически глянула своими водянистыми глазками, как я стою посреди овощного отдела и вдыхаю аромат спаржи, выдранной из земли в двух тысячах километров отсюда, как будто пытаюсь вобрать в себя солнце, влагу и почву, безвозвратно потерянные по пути, – она‑то знала, насколько мои попытки бесполезны.

Толкая мимо меня свои бананы в тележке, она еще раз смерила меня взглядом, как будто ведала, кто я такая и чем занимаюсь, и не одобряла этого.

Ровно в восемь часов вечера приехал Брем в ослепительно белой рубашке. Увидев его в дверной глазок, я отметила, что он выглядит как‑то подозрительно: нормальный человек дважды подумает, прежде чем впустить к себе подобного типа, но в конце концов все‑таки впустит.

Я открыла дверь.

В комнате мы на минуту застыли в неловком молчании. Затем я кивнула на столик возле кухонной раковины, на котором стояли бутылка вина и два новых бокала, вымытых и высушенных, и произнесла странным, каким‑то не своим голосом, как будто принадлежащим другой, незнакомой мне женщине:

– Выпьешь вина?

Он улыбнулся, бросил взгляд на свои ботинки – мне показалось, что он сдерживает приступ смеха, – и, приподняв брови, посмотрел мне прямо в глаза:

– Само собой. Только для начала мне бы хотелось сделать кое‑что еще.

Он взял меня за руку, притянул к себе и поднес к лицу мои пальцы. Прикоснулся губами, скользя вдоль костяшек и начал водить по ним языком.

Я почувствовала, как во мне поднимается теплая волна желания. Его голова склонилась над моей рукой, которая вдруг представилась мне словно отделившейся от тела и превратившейся в объект сосредоточенного внимания красивого до одури мужчины. Я поняла, что еще чуть‑чуть – и я потеряю сознание. Я сделала шаг вперед и оперлась на него плечом, чтобы устоять на ногах.

Он повернул руку запястьем вверх и поцеловал тонкую чувствительную кожу. Нежно поцеловал. Посмотрел на меня. Я глубоко дышала. Он снова нагнулся к запястью, поднес его к губам, повел их кругами, легонько покусывая прохладную белую плоть, из‑под которой проглядывали расположенные под кожей вены. Всю меня пронзило желание. Я застонала и прижалась лицом к его шее, вдыхая его запах – сложную смесь выхлопного газа, автомобилей, бензина и мужского тела.

Мы уже лежали на полу, на сером ковровом покрытии.

Он целовал меня, глубоко проникая мне в рот, и я, положив руки ему на плечи, отвечала со всей силой страсти.

Он отодвинулся, скинул с себя рубашку, отбросил ее на кухонный стол, склонился надо мной с серьезным выражением лица, как будто он врач или механик‑эксперт, намеренный исследовать беспокоящую нас обоих часть моего тела, и принялся расстегивать пуговицы блузки.

Как только он расстегнул первую, я задрожала.

– Ш‑ш‑ш, – шепнул он. – Все хорошо, малышка. Малышка.

За первой пуговицей последовали вторая и третья, он распахнул блузку и отбросил ее в сторону, просунул руку мне под спину, расстегнул крючки бюстгальтера и сдвинул его вверх, обнажая грудь.

На секунду отстранился от меня, поднялся и откинулся чуть назад, покачиваясь на каблуках и рассматривая мое тело, распростертое перед ним на полу. Я все так же дрожала. Он дышал ровно, не то что я.

Лежать на полу было холодно, но я лежала – как неодушевленный предмет, пациент под наркозом или даже труп, готовый к вскрытию. Единственное отличие состояло в том, что соски у меня были напряжены, а спина непроизвольно выгибалась, двигаясь к нему.

Я тянулась к его прикосновениям, сгорая от вожделения и безумной жажды ощутить их на своей коже, и, когда он в конце концов дотронулся до меня, задохнулась и застонала. Он начал ласкать один сосок, за ним второй, потом двумя пальцами сжимать их по очереди, сильнее и сильнее, пока все мое тело не содрогнулось в конвульсии. Я испустила громкий животный крик – понятия не имела, что могу так кричать, – а он тем временем сунул вторую руку мне под юбку, под трусики, проникая пальцами в промежность, уже не просто влажную, а мокрую, так что мне стало стыдно до слез. Он прижал ладонь к клитору, нежными движениями надавливая на него и по‑прежнему не переставая сжимать сосок. Он проделывал все это с величайшим искусством, ни на миг не забывая следить за моей реакцией. Он наблюдал за мной словно бы со стороны, отвлеченно, но не без интереса, пока я, распластанная на полу под его телом, не затряслась в сокрушительном оргазме.

Брем откинулся назад, сел на полу и с минуту смотрел на меня. Его молчание и оценивающее выражение лица смутили меня, и я потянулась за блузкой, прикрыть обнаженную грудь.

– О нет, зачем же, – рассмеявшись, сказал он, снова отбросил блузку, стянул с бедер юбку и сдернул трусики.

– А теперь, – раздвигая мне ноги, сказал он, – я тебя трахну, сладкая моя.

Посреди ночи я проснулась на матрасе и обнаружила стоящего рядом Брема. Через окно, выходившее на проезд с автосервисом и стоянкой, где я оставила машину, проникал лунный свет.

Брем натягивал трусы‑боксеры. От длинной голубой тени, которую он отбрасывал на меня, веяло прохладой.

Я смотрела на него, во весь рост нависшего надо мной. От низа живота до груди темнела густая поросль волос. В неясном лунном свете его фигура обрела особенно четкие линии, и я подумала, что еще никогда не видела такой чувственной и сладострастной, такой земной красоты.

Чистейшая эссенция мужской красоты.

Запретной красоты.

Я, замужняя женщина, в разгар рабочей недели провела ночь с мужчиной намного моложе себя. Сначала мы трахались на полу, потом еще раз – на матрасе, потом вместе принимали душ. Естественно, закончилось это тем, что я стояла на коленях, горячая вода водопадом лилась мне на спину, а его твердый набухший член скользил у меня между губами, пока он не кончил мне в рот, фонтаном извергая мне в горло теплую соленую влагу.

При виде его тени, падавшей на меня в темноте, и его силуэта, четко очерченного в лунном свете, в меня вселился благоговейный ужас, перехвативший дыхание. Он глянул вниз и обнаружил, что я проснулась. Мне показалось, на его лице отразилось сожаление. Он огорчился. Он не хотел меня напугать и тихо сказал:

– Это всего лишь я, красавица.

– Ты ведь не уходишь? – спросила я, не сумев скрыть прорвавшиеся в голосе нотки желания.

– Лучше мне уйти, – ответил он. – Надо переодеться. Дома. А то приду на работу, пропахший твоей киской.

У меня вновь перехватило дыхание – так оскорбительно это прозвучало. Я не слышала подобных слов в своей адрес со школы.

– О‑о‑о! – не сдержалась я.

– Но теперь я уже не так уверен, – продолжил он с улыбкой, отражение которой я поймала в освещенном луной окне. – Идея вернуться в уютную постельку и обнять тебя представляется мне чертовски привлекательной.

Я потянулась к нему, а он опустился на колени и заполз под одеяло. В следующий раз мы проснулись уже утром, разбуженные громким бибиканьем мусоросборочной машины, которая задним ходом отъезжала прямо под окном.

Вечером, возвращаясь домой, я думала о Бреме, но эти мысли перебивали другие, виноватые, связанные с отцом. Воображение рисовало мне, как он сидит у себя в комнате на стуле, а на подоконнике в пластиковом стаканчике торчит огромная роза, которая все клонится и клонится к краю стакана, пока не падает на пол.

И никого рядом, кто подобрал бы ее. Только лужа воды и лепестки, разлетевшиеся по линолеуму возле отцовских ног, только его намокшие тапочки и замерзшие ноги. Кто знает, как долго провалялся бы на полу мокрый мусор, пока его нашла бы сиделка, явившись с уборкой?

Поеду к нему как можно скорее, решила я. Надо это организовать.

Хорошо бы, «Золофт» помог.

Название мне понравилось. «Золофт». От него веяло радостью. Вот бы превратить эту радость в воздушный корабль, чтобы отец сел на него и унесся прочь от отчаяния старости и физической немощи… Вот только куда?

Он был хорошим человеком, хотя, на мой взгляд, немножко мрачноватым. Друзья часто говорили мне: «У тебя отец такой веселый», судя по коротким случайным встречам на подъездной дорожке или минутному обмену репликами на кухне, если заходили за мной в выходные. На самом деле отец был кем угодно, только не весельчаком. Я до сих пор отлично помню, как в дни, когда ему не нужно было идти на работу, он сидел по утрам за кухонным столом – на краю пепельницы дымится сигарета, пальцы монотонно барабанят по поверхности стола, а взгляд уставлен в точку на бежевых обоях. Если я забывала кашлянуть, входя в комнату, он вздрагивал и начинал ртом ловить воздух. «Черт, Шерри, – ругался он. – Что за манера подкрадываться из‑за спины?»

Вот о чем я думала, когда увидела ее. Не знаю, специально я ее искала или нет, но вдруг она явилась передо мной, загородив весь обзор из лобового окна, заняв центральное место. Мертвая олениха. Казалось, она упала с небес и мягко приземлилась на землю. Но падение все же убило ее.

Вокруг нее проросла трава. Еще не изумрудная, но уже того оттенка зеленого, какой в будущем обещает перейти в насыщенный цвет. Олений мех посветлел. Теперь она немного смахивала на белого оленя – в сказках такие обычно появляются из волшебного леса, чтобы потыкаться носом в руку девственницы.

Но в остальном никаких изменений не произошло. Мертвое тело не сдвинулось ни на дюйм.

Должна же быть какая‑то служба, которая выезжает на место происшествия и вывозит сбитых животных, подумала я. В обратном случае, какие еще перемены предстоит мне наблюдать нынешней весной, ежедневно проезжая по скоростному шоссе? Приближаясь и удаляясь. Как много понадобится времени, чтобы она вернулась в землю, ее породившую? Неужели ее тень будет все лето маячить у меня перед глазами? Да еще это обманчивое впечатление, будто она просто прилегла отдохнуть? Или в конце концов вокруг нее вырастет трава, которой ее тело послужит удобрением, и погребет под собой дурные воспоминания?

– Выглядишь измученной, – произнес Джон с дивана, когда я вошла в комнату. – Очередная бурная ночка?

Обе двери были распахнуты, как и кухонное окно. С участка Хенслинов несло навозом – совсем не противно, чуть сладковато. Если не знать заранее, что запах исходит от дерьма, разбросанного на полях, ни за что не догадаешься, чем пахнет.

– Устала, – сказала я.

На Джоне были шорты цвета хаки и футболка, которую я купила ему во время поездки на остров Макинак. Рисунок изображал подвесной мост с обрубленными сторонами, словно соединяющий ничто с ничем.

Чаду в то лето исполнилось четыре, и он ни за что не соглашался ехать через мост – самый длинный подвесной мост в мире, – но мы все равно потащили его с собой, хотя, строго говоря, делать на другой стороне моста нам было нечего, разве что развернуться и поехать обратно. Мы просто хотели дать ему возможность похвастаться, что он здесь бывал, ну и заодно, чтобы убедить его, что бояться нечего.

Был ненастный августовский день, и осень в горной части полуострова неистовствовала вовсю – темное фиолетовое небо предвещало надвигающийся дождь, седан, который вел Джон, трясся под порывами ветра, а Чад хныкал.