Часть третья 3 page. У меня не было ни одного телефона Брема – ни мобильника, ни домашнего

У меня не было ни одного телефона Брема – ни мобильника, ни домашнего. Он никогда не говорил мне, где и с кем живет, например, есть ли у него собака или кошка. Что вообще я знала о Бреме? Я набрала единственный номер, который знала, – номер его кабинета, втайне надеясь не застать его на месте. Но он ответил после первого гудка:

– Брем Смит.

– Это Шерри.

– Да?

– Я звоню, чтобы поговорить, Брем.

– Я сейчас занят.

– Мне позвонить позже?

– Да. Позвони.

– Когда?

– Не знаю. Может, вечером.

– Постараюсь. Это будет…

– Да, я знаю. Тебе интересно, откуда я знаю?

– О чем?

– О твоих планах на ужин?

– О чем ты?

– О ваших гостях к ужину, миссис Сеймор. Я только что видел его в магазине. Слышал, он сегодня идет к тебе на ужин, детка. Похоже, это становится системой, гости к ужину. Не дом, а проходной двор.

– Брем! Ты видел Гарретта?

– Да, миссис Сеймор. Мир тесен. Нельзя ведь трахаться с каждым встречным и думать, что их пути не пересекутся.

– Брем! – Я надолго замолчала. Не могла говорить, казалось, что слова застревают в горле. Потеряла нить разговора.

– Брем, между нами ничего нет и быть не может, – наконец выдавила я. – Ради бога, Брем! Он друг моего сына.

– А вот Гарретт говорит другое. То есть ты действительно выкручивала маленькому паршивцу руки, чтобы выбить правду, а когда он наконец раскололся, выяснилось, что они с твоим Чадом не такие уж кореша. Это ты хочешь, чтобы они дружили. И позвала его на ужин. Правда?

– Нет, Брем.

– Ладно, миссис Сеймор, как я уже сказал, я сейчас занят. Почему бы вам не позвонить мне после вашего прекрасного ужина? – Он повесил трубку.

В мертвой тишине телефона молчание казалось почти живым: оно дышало и пульсировало, словно одушевленное. Я долго стояла с трубкой в руке, прислушиваясь к тому, как молчание удалялось через телефонные провода от меня и возвращалось обратно. Я не шевелилась, пока не вернулись Джон с Чадом.

– Ау, Шерри!

– Эй, мама!

Звуки их голосов хлестнули меня, я положила трубку на аппарат и, не в силах отвечать на их призывы, пошла в кухню и начала готовить ужин.

Гарретт появился на заднем крыльце ровно в восемь часов.

Ему открыл Джон. Чад, не вставая, махнул рукой. Я вышла из кухни поздороваться.

Он очень коротко постригся, почти наголо. Кивнул мне, не глядя. На нем была чистая белая рубашка навыпуск. Чад наконец медленно поднялся, хлопнул Гарретта по плечу:

– Что это у тебя на голове, чувак? Ты же вроде до сентября еще здесь.

– Передумал. Решил уйти поскорее. Через две недели уезжаю в лагеря.

– О Гарретт! – начала я.

Но Чад так резко обернулся ко мне, что больше я ничего не сказала. Он выглядел одновременно подозрительным и раздраженным.

– Все‑таки ты сделал это, старина, – со смешком сказал он. – Будешь защищать родину. Позволь мне первому пожать тебе руку.

Они пожали друг другу руки.

Если Гарретт и уловил в этих словах сарказм, на его лице это никак не отразилось. Он не улыбался, но и не защищался. Просто коротко кивнул.

– Чад, Гарретт! Мальчики, можете начать с пива, пока я накрою на стол. Хорошо?

Чад пошел за мной на кухню.

Я открыла холодильник, он достал две бутылки «Короны», снял с крючка на стене открывалку и уже повернулся было идти в гостиную, как вдруг наклонился ко мне и шепнул, так тихо, что я едва его расслышала:

– Это ты моя мама?

Чад и Гарретт ушли пить пиво на парадное крыльцо. Дверь за ними захлопнулась. Джон возился в гараже: что‑то переворачивал, двигал, ронял. Он был расстроен. Еще до того как явился Гарретт, а Чад сидел в холле и читал газету, Джон заглянул ко мне на кухню:

– Позвонила?

– Да. Его на месте не было. Позже перезвоню. – Джон с недовольной миной протопал наверх.

Пока мясо для начо шкварчало на сковородке, я приготовила салат. Тоненькими колечками нарезала лук, локтем утирая глаза. Взяла один помидор, потом второй. Он выглядел замечательно, был насыщенного темно‑красного цвета, но оказался черным и гнилым. Сгнил изнутри? Или, наоборот, зрел и распухал вокруг гнили? Я вышвырнула его в уже полное мусорное ведро, вытащила из ведра пакет, завязала на нем тесемки и понесла к задней двери.

Проходя мимо столовой, я слышала, как на крыльце разговаривают Чад с Гарреттом.

Дверь оставалась открытой. Какое‑то крупное насекомое зажужжало над ухом и шмякнулось о москитную сетку на двери. Кто‑то закашлялся, Чад или Гарретт. Я секунду постояла с пакетом в руках, напрягая слух, но ничего не уловила. Или они прекратили разговор, услышав мои шаги, или вообще сидели молча.

Я оставила пакет у задней двери, чтобы Чад или Джон вынесли его, и вернулась на кухню заканчивать приготовления к ужину. Расставила приборы, еду и позвала всех. Когда они вошли, улыбнулась как ни в чем не бывало. Я, по‑прежнему мужняя жена и мать, приглашаю семейство к столу. Я все приготовила – как два месяца, год, десятилетия назад. Как на протяжении половины моей жизни.

Гарретт с Чадом перенесли свое глухое молчание и за стол.

Они передавали друг другу блюда, но не смотрели друг на друга.

Джон, впрочем, казался вполне умиротворенным. Он нахваливал еду: как вкусно пахнет, как всего много. Мальчики согласно кивали. Я сказала спасибо. Поинтересовалась, может, кто‑нибудь хочет чего‑нибудь еще.

Нет. Никто. Ничего.

Все прекрасно.

Все великолепно.

Несколько минут мы ели в молчании, потом Джон откашлялся и задал Гарретту несколько вопросов об армии и флоте, на которые тот вежливо ответил.

– Я решил, что нечего болтаться тут все лето, – добавил он. – Пойду в армию прямо сейчас.

Я посмотрела на Чада – он покачивал головой.

– Еще по пивку? – предложил он.

Гарретт вытер рот салфеткой и посмотрел на меня.

– Чад, сколько вы уже выпили? – спросил Джон. – Гарретту еще домой ехать.

– Да. Спасибо, но мне хватит.

Чад фыркнул:

– Мне‑то никуда ехать не надо. – Встал из‑за стола и пошел на кухню. Мы с Джоном наблюдали, как он идет, но не сказали ни слова.

– Ну ладно, – сказал он, вернувшись, и, держа бутылку за горлышко, открыл ее. – Гарретт, как там твой «тандерберд» после починки? Бегает? Гарретт положил вилку:

– Что?

– Твой «тандерберд». Я‑то думал, у тебя старая развалюха.

– У меня «мустанг», – сказал Гарретт.

– Значит, «мустанг»?

«Тандерберд»…

Я тоже положила вилку.

Меня словно ударили под дых.

– Пока в гараже. Сейчас чиню трансмиссию. А езжу в старом мамином фургоне. Недолго осталось.

– Звучит устрашающе, – сказал Чад и отхлебнул из бутылки.

Я поднялась из‑за стола и пошла на кухню. Не вымолвив ни слова.

«Тандерберд».

Это была ошибка. Чад, наверное, просто оговорился, но меня это сразило наповал.

Он видел.

Он видел «тандерберд» Брема.

Видел Брема.

Видел меня с Бремом.

Я присела на краешек стола.

– Мам? – позвал Чад. – Ты не прихватишь для меня салфетку, пока ты там?

Я потерла лицо руками, будто что‑то стирая с него, и вернулась в столовую. Захватила салфетки для Чада.

– У тебя все в порядке, мам? – спросил он.

– Да.

Джон посмотрел на меня. Вместо участия я увидела в его взоре предостережение. («Соберись. Возьми себя в руки».) Я села.

– Слушайте, – заговорил Чад. – Когда мы последний раз ужинали вместе, мама рассказывала, что какая‑то грязная горилла из колледжа шлет ей любовные записки. Чем дело‑то кончилось? Есть еще предложения? Или как?

Гарретт опустил глаза к себе в тарелку, на мой взгляд, слишком поспешно. Чад взглянул на него.

– Гарретт, это ведь ты тогда сказал, что твой инструктор по механике неравнодушен к маме?

Я открыла рот, но не успела ничего произнести. Джон легко и небрежно, но очень убедительно, как будто неделями репетировал реплику, сказал:

– Не поймем, о чем ты, Чад. У твоей мамы столько поклонников, что за всеми не уследишь. Чад вернулся к начо.

– Угу, – прошамкал он с набитым ртом.

Мы молча закончили ужин. Как только все поели, я встала убрать со стола. Потянулась за тарелкой Гарретта. Он и половины не съел, но уже отложил салфетку, опустил вилку на стол и убрал руки на колени.

– Позвольте мне помочь вам, миссис Сеймор, – предложил он.

– Спасибо, Гарретт.

Он собрал остальные тарелки, я понесла стаканы и столовые приборы.

– Миссис Сеймор, – сказал он, когда мы остались одни. – Я хотел…

– Гарретт, – шепнула я, складывая ножи и вилки в раковину. – Мне очень жаль, что ты оказался во все это замешан. Прости меня. Обещаю, тебе никто не навредит. Все это чудовищная ошибка.

Гарретт приблизился ко мне:

– Чад вам что‑то сказал? Вы знаете, он думает… – Он кивнул в сторону гостиной, где Чад беседовал с Джоном о чем‑то отвлеченном: проблемы управления, контроль, возможности роста и развития…

– Нет, не Чад. Брем.

Гарретт смотрел с искренним удивлением. Он поставил тарелки на стойку у раковины. С короткой стрижкой, в накрахмаленной рубашке, он показался мне таким молодым, таким уязвимым, что я не сдержалась: подошла и обняла его, как в детстве (ободранные коленки, кровь, ручейками стекающая по пыльным ногам). Он позволил прикоснуться к себе лишь на мгновение и тут же вывернулся, бросив взгляд в сторону гостиной. Я посмотрела туда же. В дверном проеме стоял Чад.

Голоса, которые мы слышали, лились из телевизора, а вовсе не принадлежали Чаду с Джоном.

– Я не помешал? – спросил Чад.

Гарретт отшатнулся от меня.

– Конечно нет, Чад. Гарретт просто мне помогает.

– Ага. Вижу.

Я осталась убираться на кухне, а когда наконец вышла, Чад с Гарреттом исчезли.

– Где они?

Джон пожал плечами. Он все еще смотрел по телевизору политические дебаты. Оторвавшись от экрана, бросил:

– Пошли куда‑то. Не сказали куда.

Я полночи лежала без сна, все ждала, когда подъедет машина Гарретта, высаживая Чада, – но в конце концов заснула под лай койотов, которые, как заведенные, тявкали где‑то вдалеке, да еще и подвывали.

Монотонные и мрачные, эти звуки были лишены безысходной тоски. Дикие собаки пели свою заунывную печальную песню, но в ней не слышалось ни криков о помощи, ни мольбы. Они вплелись в мои сны. Вот я качаю на руках ребенка. (Чада? Нет, это другой ребенок, девочка.) Я ее баюкаю, а она мурлычет, тихо и сладко, потом я начинаю петь, и в тишине ночи мы звучим в унисон. Вдруг тишину разорвал резкий звук (дверь хлопнула?), я очнулась и поняла, что напеваю вслух. Чем бы ни был этот стук, он не разбудил Джона, как и мое пение.

Я лежала в темноте и слушала тишину.

Теперь снаружи не раздавалось ни звука, словно ночь наложила вето на шум, и все затаили дыхание и двигаются на цыпочках, приложив палец ко рту: ш‑ш‑ш.

Я попыталась вернуться в сон (где баюкала младенца), но он ушел безвозвратно.

Когда я опять заснула, то больше мне ничего не снилось.

Утром меня разбудил будильник Чада, звонивший пронзительно и настойчиво. Я вспомнила, что сегодня он должен выходить на работу по стрижке газонов. Я вылезла из постели, пошла к нему в комнату и обнаружила Чада держащим руку на будильнике и крепко спящим. Он лежал поверх покрывала, полностью одетый. Комнату пропитал крепкий застоявшийся запах, знакомый мне из прошлого – запах пива и сигарет.

– Чад! – окликнула я его с порога. – Ты идешь на работу?

Он моргнул, приподнялся, и будильник соскользнул на пол.

– М‑м‑м. Да. – Он сел и посмотрел на меня. – Ой, мам. Я такой нехороший мальчик. Ты все еще меня любишь?

– Конечно. – Глаза у меня защипало от слез. Я спустилась на кухню и, пока Чад мылся, сварила крепкий кофе, поджарила яйца с беконом и приготовила тосты. Когда он сошел вниз, я посмотрела на него со смесью сочувствия и осуждения. На нем были джинсы и майка с надписью: «Команда друзей Фреда».

– Пожалуйста. Не смотри на меня так. Это ранит.

– Когда ты вернулся домой?

– Не знаю. – Чад намазывал на тост клубничный джем.

– Значит, очень поздно. Гарретт пил столько же?

– Гарретт пил много. В баре прослышали, что Гарретт уходит в армию, в морскую пехоту, и что я его друг. За нас столько народу захотело выпить, еле наливать успевали.

– Где вы были?

– У «Стивера».

– У «Стивера»? Да ведь вам нет еще двадцати одного года!

– Мы уже много лет там пьем, – фыркнул Чад. – Там никого не колышет, сколько тебе лет.

– Ну и ну!

Не время было расспрашивать его о прошлых подвигах, о «Стивере» и выпивках, но все же интересно – когда и с кем он этим занимался. И где, собственно, в это время была я? Как я могла ничего не знать? Вместо этого я спросила:

– И Гарретт после выпитого привез тебя домой?

– Ну да.

– Пьяный?

– Мам, ну пожалуйста, все в норме.

– Пьяный?

– Мам, ну пожалуйста! Хватит. – Он поднял на меня глаза, и то, что я в них увидела, заставило меня отступить. Это было похоже на угрозу – глаза прищурены, губы поджаты. Что он хочет сказать, принимая такое выражение лица? Что‑нибудь знает?

Брем?

Неужели Гарретт ему рассказал?

Красный «тандерберд». Конечно. Он его видел.

Или знает что‑нибудь еще. Например, что всего два месяца назад мы с Джоном возвращались от «Стивера» на машине – совершенно пьяные.

Больше я ничего не сказала.

Подлила ему кофе.

– Спасибо, мам.

В машине, которую вела я, Чад сидел с закрытыми глазами, прислонившись головой к окну. Мы уже подъезжали к огромному гаражу фирмы по ландшафтному дизайну, когда он нагнулся, чмокнул меня в щеку (запах мыла и зубной пасты) и вылез из машины.

– Я тебя люблю, мам.

Владелец фирмы Фред – толстый мужчина в джинсах, из которых вываливался живот, сначала помахал мне, а уже потом поприветствовал Чада. Чад оглянулся, послал мне воздушный поцелуй и исчез в гараже вместе с Фредом.

Он все еще любит меня.

Все по‑старому.

Воздушный поцелуй. Летняя сезонная подработка.

Как прошлым летом, в пять вечера я приеду за ним, и он заберется в машину. Весь в пятнах и ошметках зеленой влажной травы, пахнущий газоном, листвой и ветром. И потом от физического труда. Он поцелует меня в щеку, дома пойдет в душ. Когда с работы вернется Джон, мы сядем ужинать. Если всплывет тема «тандерберда», мы с Джоном что‑нибудь придумаем. Даже если Гарретт проболтался, мы сядем все трое и серьезно поговорим. Мы ведь его родители, мы найдем способ все ему объяснить.

Добравшись до дома, я вылила в чашку остатки кофе из кофейника и вышла на крыльцо.

Солнце заливало светом весь двор.

Откуда‑то из кустов залаял Куйо, столь поглощенный чем‑то интересным, что не заметил маленького белохвостого кролика, бездумно скачущего через лужайку к дороге. На шоссе, поднимая тучи пыли, появился почтовый грузовичок. Ему пришлось вильнуть в сторону, чтобы не переехать зверька, который безмятежно продолжал свой путь прямо под колеса.

Пришла почта.

Каталог спортивных товаров для Джона, счета за телефон, предложение кредитных карт и белый конверт с моим именем и адресом, написанным незнакомым почерком.

Внутри белый лист бумаги с текстом, накарябанным черными чернилами:

«Шерри! Жаль, что раньше не писал тебе любовных записок. Зря я ждал так долго, чтобы сказать, как ты прекрасна. Я никогда не отпущу тебя. Ты моя навеки. Позвони мне, пожалуйста. Брем».

Я раньше никогда не видела его почерка – убористого и даже с виду мужественного. Впрочем, разве может что‑то, написанное на листке бумаги, быть женственным или мужественным? Мое имя в его исполнении казалось мне чужим, словно принадлежало другой женщине – той, что привела в свой дом любовника и отдалась ему в супружеской постели. Той, что целовала любовника на заднем крыльце дома, пока ее сын спал в своей комнате прямо у них над головой. Той, что могла притвориться, что порвала с любовником, хотя на самом деле даже не пыталась выяснить с ним отношения. Не говоря о том, чтобы с ним расстаться.

Почему она решила, что грехи такой тяжести забыть легко и просто?

С какой стати она возомнила, что сможет без всяких последствий вернуться к обыденной жизни, от которой с такой глупой радостью отказалась?

Глядя на свое имя, взятое в плен незнакомым почерком Брема, я слышала голос Джона, повторявший: «Кончай с этим прямо сейчас». Я положила конверт с обратным адресом Брема, написанным в левом углу, в сумочку и решительно направилась к машине.

Дом Брема стоял приблизительно в миле от шоссе в микрорайоне, застроенном небольшими коттеджами. Улицу – проезд Линнета – я нашла без труда, но вот дальше возникли проблемы, потому что на домах не было номеров. Создавалось впечатление, что кто‑то специально прошелся здесь и закрасил все таблички, а с почтовых ящиков просто украл, – тщательно продуманная акция. Истинная дочь почтальона, я недоумевала, как же сюда доставляют почту. Наверное, нередко путают адреса. Любопытно, возвращают здесь письма настоящим адресатам или просто выкидывают?

Потом я увидела красный «тандерберд».

При виде знакомой машины у меня вспотели ладони. Я вцепилась холодными влажными руками в руль, но, стоило мне свернуть на подъездную дорогу, они безвольно упали. Я стукнулась о бордюр, но все‑таки припарковалась, вылезла из машины и пошла к двери.

Дом был светло‑голубой. Во дворе росла белая береза. Возле корней со ствола свисали ленты коры, обнажая нежную розовую бересту. На верхушке сидели вороны. Когда я вылезала из машины, они было закаркали, но, пока я шла под деревом, замолчали. Вокруг стояла мертвая тишина, только где‑то под домом завывал кот. Дом казался необитаемым. Я поднялась по ступенькам.

Дверь, выкрашенная в красный цвет, в центре была снабжена глазком, который уставился на меня как настоящий глаз в медном обрамлении век. Тяжелые и плотные белые шторы были задернуты изнутри. Я перевела дыхание, постучала в наружную дверь, заставив стекло задребезжать в раме. Я стояла, прислушиваясь. Изнутри не доносилось ни звука.

Я постучала еще раз.

Ничего.

Я огляделась, увидела звонок за кустом форзиции – ее желтые цветы уже отцвели и поблекли – и позвонила. Звонок был электрический, громкий, и даже отсюда я слышала, как он сотрясает стены дома, колеблет шторы, заставляет звенеть тарелки и чашки в буфете. К сожалению, никакого движения в доме не отмечалось. Я пошла обратно к машине и тут почувствовала сзади какое‑то шевеление.

Внутренняя дверь распахнулась, и в проеме появилась женщина.

– Да? – сказала она, стоя по ту сторону решетки.

Я сделала к ней шаг, и она пропала из моего поля зрения в бликах стекла.

– Я ищу Брема. Вы…

– Да. Я его мама.

Я почувствовала перебой в сердце, затем оно снова забилось равномерно. Я открыла рот:

– О‑о.

Женщина со скрежетом распахнула стеклянную дверь, и я смогла рассмотреть ее получше. Да, это было лицо Брема – его женский вариант. Более старое, но с его глубоко посаженными глазами, бровями, строением лица. Она была одета в белое платье. Глаза темные, но не подозрительные. Может, я ошиблась, но она выглядела приятно удивленной. Интересно, ей известно, что Брем утверждал, что его мать умерла. (Зачем он говорил, что она умерла?) Мне удалось наконец произнести:

– Вы не знаете, где он?

Она улыбнулась и покачала головой:

– Нет, милая. Уверена, что нет.

– Его нет дома?

– Нет. Дома его нет.

– А как же машина? – Я кивнула на «тандерберд».

– Ну да. Машина здесь, и все вещи тоже, и это, конечно, странно. Он слова не сказал со вчерашнего дня. Должно быть, я была в магазине, когда он приехал. Амелия с ума сходит. Он ведь вчера вечером должен был забрать детей. А так ей пришлось вызывать няню.

Я отступила на шаг, извинилась за беспокойство, сказала, что работаю с Бремом в колледже, что…

– Ладно. Если увидитесь с ним, скажите, что мы волнуемся. Пора бы уже ему объявиться.

– Мальчишки, – покачала она головой. – Никогда не взрослеют?

И снова улыбнулась. Я попыталась улыбнуться в ответ.

Когда Чад залезал в машину, от него пахло солнцем и травой. Он вздохнул, сел рядом. Стянул майку и вытер ею лицо. Наклонился вперед, и я увидела у него на спине длинную царапину. Наверное, поранился о ветку или грабли. Или какой‑нибудь другой садовый инструмент.

– Как ты, Чад? Как похмелье?

– Лучше. Вышло потом.

По дороге домой он рассказал мне, как прошел день. Сажали живую изгородь вокруг загородного клуба. Стригли газоны на окраине городка. Фред по сравнению с прошлым летом стал еще более странным, хотя и тогда он все время разговаривал сам с собой, а иногда, сидя в кабине грузовичка, перевозившем оборудование, принимался кричать.

– Сегодня допытывался, верю ли я в то, что людей похищают инопланетяне.

– Ну и что ты ему ответил?

– Я сказал: определенно, нет. И не спросил, почему это его занимает.

– Правильно.

– На завтра у него нет для меня работы. Они еще не включили меня в график. Можем поехать к дедушке.

– Отлично, Чад. Завтра и поедем.

– Конечно, хорошо.

Машина с Чадом в качестве пассажира, казалось, ехала легче.

Машина, наполненная весной и зеленью.

Мы подъехали к дому, и я увидела, что сирень все еще бурно цветет, еще даже не все бутоны раскрылись. Ветки мерцали слабым светом – лиловые, пышные, пахучие.

Долго эта красота не продлится – два‑три дня, не больше, но сегодня был пик цветения.

В зарослях бордюрного кустарника Куйо все еще возился с чем‑то, колотя лапой по сорнякам. Он болтался тут с утра. Или убегал и вернулся? Чад вылез из машины и свистнул Куйо, но тот его проигнорировал.

По дороге мы говорили с Чадом о книгах, кино, Калифорнии, погоде, дедушкиной депрессии и транспорте. Под конец я спросила об Офелии:

– Что она за человек?

– Ты ведь ее видела.

– Вот именно – только видела. Я же с ней не разговаривала.

– Она классная. Любит читать. Играет в теннис.

Ноги… Точно, у нее крепкие ноги спортсменки.

– Чем занимаются ее родители?

– Отец покончил с собой, когда ей было четыре года. Мать – ассистент зубного врача. Отчим – полицейский.

– Ее отец покончил с собой?

Я посмотрела ему в лицо.

Красивый сильный подбородок и мягкий, изящный овал лица – ни мой, ни Джона. Он повернулся ко мне, и по его глазам я поняла: он в нее влюблен. Вот так. Простая девушка, пережившая трагедию. Она читает книги и играет в теннис. У нее отличные зубы дочери ассистента зубного врача (хотя я и не помнила, как они выглядят).

Чад отвернулся и сказал:

– Да. Он застрелился. Бах, и все.

Он приставил палец к виску, и мои руки непроизвольно сжали руль. Роб, ружье, отель в Хьюстоне. Рассказывал кто‑нибудь Чаду, как погиб мой брат?

Я – нет.

Может, Джон?

Шутил бы он так, если бы знал?

– Как ей удалось пережить это? – сказала я, пытаясь совладать с голосом. – Она не…

– Нет. – Он произнес это с вызовом, как будто я обидела его вопросом. – Нет, – повторил он. – Определенно, нет.

– Значит, она счастлива? Она веселая девушка?

– О нет, мама. – На этот раз он громко рассмеялся. – Она совсем не веселая девушка.

Опять сарказм в голосе. Я задала ему глупый вопрос, не спорю. Но ведь он понял, что за ним стоит. И не пожелал дать мне ответ, которого я ждала. Что его девушка – разумный и надежный человек. Вместо этого он сказал:

– Я и себя не считаю ни счастливым, ни веселым. А ты? – Он опять повернулся ко мне, я и почувствовала, как он взглядом прямо‑таки прожигает меня насквозь, не хуже лазера или рентгена, и снова подумала: он знает.

Я промолчала.

Смотрела прямо вперед, через лобовое стекло, и молчала. Через несколько миль решила сменить тему:

– Отличный денек, правда?

Боковым зрением я увидела, как Чад отрицательно мотает головой, но, когда я повернулась к нему, он уже согласно кивал.

Пока добирались до Силвер‑Спрингз, настал вечер и идти в хоспис было поздно. Мы поселились в гостинице «Холидей Инн». Ужинать пошли в местечко под названием «Карусель», расположенное напротив отеля, с нарисованными на стенах лошадями и буфетом самообслуживания, в котором подавали спагетти со «всем, что съешь».

В ярком свете, в пару, поднимающемся над макаронами и томатным соусом, над буфетом кружили многочисленные мухи, поэтому мы выбрали несколько блюд на заказ. Я взяла салат с креветками гриль и гавайскую смесь, которую принесли в плошке с воткнутым в середке крошечным бумажным зонтиком. Чад предпочел мясо с кровью. Запеченный картофель у него в тарелке окрасился розовым, но он прямо‑таки впился в бифштекс. Я старалась не смотреть, как он ест.

Наша официантка, рыжеволосая красотка лет восемнадцати‑девятнадцати, была явно очарована Чадом. Она избегала открыто смотреть на него, только слишком громко хихикала, особенно после того, как на вопрос, достаточно ли прожарено мясо, Чад, держа над тарелкой сочащийся кровью кусок, сказал:

– Нет, я люблю слышать, как бьется сердце. Это успокаивает.

– Какая хорошенькая, – сказала я, когда она отошла. – Не находишь?

Чад глянул в ее сторону и пожал плечами:

– Да вроде ничего. Не в моем вкусе.

– А кто в твоем?

– Не люблю, когда девушки хихикают.

– Разве Офелия не хихикает?

– Офелия совершенно определенно не хихикает. – Он вернулся к стейку, почти полностью съеденному: осталась только длинная косточка с остатками мяса. Чад отпиливал ножом эти кусочки.

– Хорошо, – сказала я, стараясь, чтобы голос звучал спокойно, одновременно великодушно и уклончиво. – Значит, Офелия раньше была тебе другом, а теперь стала твоей девушкой?

– Мам! – Чад положил вилку на тарелку. Нож покачивался на мясной косточке. Он откашлялся и с легкой улыбкой посмотрел на меня: – Офелия и я вместе уже два года.

Я ничего не ответила.

Уставилась в тарелку.

Потом опять подняла глаза на него.

Он больше не улыбался.

Я почти прошептала:

– Почему ты никогда не говорил об этом мне или папе?

– Папа знает. Он всегда знал.

Я положила вилку, сглотнула:

– Почему же я не знаю?

– Ты сама знаешь почему.

Я судорожно вдохнула воздух, схватилась за край стола:

– Я?

– Да. Ты. Ты знаешь.

– Что я знаю?

Я пробовала представить себе – два года. Семьсот тридцать дней, спрессованные в размер почтовой открытки без адреса, все еще путешествующей из одного отделения в другое, накапливая все новые марки, указания и приписки. И вот она наконец падает в мой почтовый ящик. Только сейчас добралась до меня.

– Что? – повторила я. – Что я знаю?

– Что ненавидишь ее. Ты всегда терпеть не могла Офелию. И не только Офелию. Послушать тебя, ни одна девушка не хороша для меня. Даже папа сказал, что лучше тебе не знать про Офелию. – Он засмеялся, потянулся через стол и взял меня за руку. – Но я люблю тебя больше всех, мам. И всегда буду. Если я сделаю татуировку, на ней будет одно слово: «Мама».

Я посмотрела на него. Он шутил и смеялся, но глаза оставались серьезными. Я отодвинулась от стола, вырвала свою руку и положила ее на колени:

– Ну а сейчас почему ты мне все это рассказываешь?

– Потому что тебе пора знать. Тебе следует знать обо мне, мам. А я знаю о тебе.

– Откуда ты знаешь? – выдохнула я.

– Я видел эту гребаную машину на дорожке.

Грубость его слов заставила меня выпрямиться на стуле.

– Я видел не только ее, мам. Я видел все, что происходило внизу. В пивнушке у «Стивера» мне удалось разговорить Гарретта, да и вообще, это было очевидно. Я знал это еще в Калифорнии. Надо смотреть правде в глаза, мам, ты никудышная обманщица.

Все вокруг пришло во вращение – стол, ресторан, Чад, сидящий напротив. Я захлопнула рот. Опять раскрыла, но Чад как ни в чем не бывало снова вооружился вилкой и принялся срезать с кости остатки кровавого мяса.

– Не трудись ничего объяснять, мама. Я не собираюсь наушничать папе или что‑то в этом роде. Твои секреты в безопасности. Тем более что все закончилось.

– Да. Чад. Это…

– Все. Давай больше не будем об этом, ладно, мам? Я больше никогда не хочу говорить об этом. Этого не было.

Официантка принесла нам счет. Я взяла его. Чад на нее даже не взглянул, он смотрел на меня.

– Я не виню только тебя. Это и его ошибка. Я это знаю. Он вел себя как задница. Но ты слишком стара для этого дерьма, мам. И это последнее, что я хотел тебе сказать.

После ужина мы вернулись в «Холидей Инн», и Чад заснул на двуспальной кровати, поближе к телевизору, не досмотрев фильм о мужчине, в чьи любовные отношения стала вмешиваться его вторая сущность. Убедившись, что Чад лежит с закрытыми глазами и приоткрытым ртом, я на цыпочках пробежала через комнату и выключила телевизор. Он, полностью одетый, Лежал поверх покрывала, поэтому я взяла одеяло со своей кровати и накрыла его. Он легонько фыркнул и повернулся на бок.