Свиток первый

Свенельд старательно пыхтел в бороду, шлифуя обрезком старой шкуры медные накладки, нашитые на высокие сапожки. Нашивала их Аньтика, причем дырочки для кожаных ниток ковырял ножом тоже Свенельд – единственный, кого Аньтика перестала бояться, не забиваясь в угол при появлении очередного викинга. И сейчас она сидела ну почти что рядом, хитрыми узелками сплетая какую‑то обновку из амуниции, которую неистощимо придумывала для Ольгерты. И тоже пыхтела почти в ритм со Свенельдом – получалось у них это так забавно, что Ольгерта не выдержала и, тоже полируя тряпочкой свой легкий меч, включила громкость:

– Пышшш‑псссь! Пышшш‑пссь!

Свенельд с Аньтикой удивленно вытаращились, переглянулись, потом поняли и охотно заржали – точнее, заржал конечно Свенельд, утробно угукая лесным филином. Короткий хихик Аньтики вплелся в ухание, Свенельд по старой доброй привычке взмахнул лапой, чтобы шлепнуть Аньтику то ли по плечу, то ли еще куда, но потом притормозил руку и сунул ее в лохмы бороды – а ну как опять Ольгерта в ответ пошутит… У нее на уме сама Фрейя не знает, чего будет – огребешь ни за что!

Ольгерта оценила этот жест, чуть усмехнулась и ласково подышала на блестящую сталь клинка. Поймала свое отражение – ремешок с красивым серебряным оберегом придерживал непокорные волосы, отяжелевшие от морской соли. Только теперь с ремешка, который стал шире и плотнее, сбегала сеточка, прикрывая щеки и затылок – легкая, витым серебром кованая. Откуда ее откопал запасливый хомяк‑кормчий, она не спрашивала, но быстро заметила – теперь с ней по‑свойски шутить стали еще реже, чем раньше.

Опасливо – не опасливо, но поглядывали с налетом какой‑то робости. Конунг просвещать не стал, думал и сама знает – да откуда Олии было знать, что такую сеточку валькирия должна меж боями носить, чтобы шлем боевой легче на голову ложился, плотней на волосах, к сетке привычных, сидел и не мешал в нужное время… Ну не было такого в свиточках Березихи! А может и было – значит, мало на правежке отлежала, не все как положено заучила да упомнила. Вот про Фрейю как‑то вроде в памяти всплыло, про Локу ихнего, проныру, да про волка Фенрира. А про волка и то лишь потому, что стра‑а‑ашный!

Вздохнула, поднялась на палубу, к борту. Подвинулись двое, к навешенному щиту пропуская, бегло по сеточке глазами скользнули, еще на шаг отошли. Где‑то краем сознания уже понимала, что все эти сеточки, новый меч, ушитый серебряными бляхами пояс и вон те же медные накладки на высоких сапожках – неспроста. И конунг, и кормчий с уважительного одобрения команды снаряжали ее словно на царский выход – и хотя вольные бонды даже конунгам редко кланялись, однако Ольгерту, куда бы ни шла, пропускали расступившись.

Нахальничать с новым положением, которое пока не понимала, но нутром чуяла, не стала. Плечи еще Епифанов ремень помнили – хорошая была учеба насчет задранного к небу носа! Да и расслабляться не стоило – оно вроде уже давно не пленница, однако черный нос драккара вовсе не домой нацелен… А куда?

Домой, конечно, домой. Только не в ее дом, не теплые срубы березихиной «наставницы», что утонула под нависшими елями где‑то далеко‑далеко. В ИХ дом – строгого конунга с искряными глазами, умницы кормчего, добродушного недотепы‑медведя Свенельда, всех остальных, кто менялся на веслах, стучал доски, сплетал и смолил попорченное вервие, кто нетерпеливо вглядывался из‑под руки в развороты скалистой земли. Высооокие! Почти что под небо, высокие скалы – едва видны на самых краях деревья, а камешками кажутся только издали: ближе подплывешь – каждый камешек, что дом.

Полощется по ветру парус, уже привычным шумом ухают вдоль носа пенистые волны: то солнечными бликами, когда редкими искрами светло на душе, то темными валами, когда тоска накатит. Куда дальше идти, Олия? А идти придется – так Род велел!

Вспомнила ухание Свенельда – ну точно филин…

Как тот, в подземелье, на плече у Рода – ухал там чего‑то по своему, по филиньему, и не понять сразу. Смешной такой – глазищи вытаращил, ровно кот перепуганный, клювом пыхтит, лапами перебирает, типа сердится. Врушка, насквозь тебя вижу – пугаешь, чтобы забоялась к заветному сундуку подойти! А вот и не забоюсь! Подошла, от тяжелых крыльев отмахнулась – ухал так, что в уши ветром било – откинула кованый крышник.

Ууух ты…

Заискрилось в глазах ледяным светом – только слыхом изредка про такие камешки слыхивала. Однако же они какие‑то не такие.. другие… вот дурочка – настоящих не видела, а как тут другие поймешь? Оглянулась на здоровенного филина – тот уселся на край сундука, сытым котярой глазищи прикрыл‑открыл, лениво переступил тяжелыми когтями по дереву: мол, а мне без разницы! Бери, к чему душа ляжет!

Блеснул один камешек. Холодно, тревожно. К другим потянулась, а тот не отпускал, бил лучиком в глаза: бери меня! Потянулась, руку отдернула – вдруг страхом повеяло! Даже филин ухнул тревожно, снова лапами переступил, будто предостеречь хотел. Пропустила пальцами пару пригоршней – уууух… красяяво! Вздохнула. Потом еще раз вздохнула. А то я красявых не видала.. Где их носить‑то… под лучиной у матушки Березихи?

Решительно схватила тот, которым холодно бил в глаза. Глухо ухнул… нет, рявкнул!!! – филин: брось, дурочка!

Не бросила. Из упрямства и вредности. И пошла следом за филином – тот уже научил, как за ним поспевать…

Брось, дурочка! Шаг назад, и все! Бери другой, радуйся, красуйся, не бери в голову и в руки!

Всего ша‑а‑аг…

Она его сделала. Вперед. За филином батюшки‑Рода, который теперь летел почему очень тяжело и мрачно…

X x x

Счет дням не вели – Епифан сноровисто месил сапогами землю, Олия пробиралась следом, и вроде все одинако, а вроде и по‑разному кругом. То дерево новое появится, какое раньше не видала, то траву какую Епифан укажет, в пальцах помнет, скажет, отчего и зачем такая трава создана или пригодна, то скала диковинная по‑над берегом покажется. Один раз камешек чудной ковырнула, тяжелый, всего с кулак, а руку оттягивает. Епифан ухмыльнулся под бородой, одобрительно кивнул, когда отбросила. На што оно, золото, не в нем радость!

Дни насчитывать не так интересно, как Епифана слушать да всему новому научаться. Одной только болотнице почитай несколько дней отдали – и зачем Епифан ей такую науку давал? Едва отогрелась после ночи, когда над тиной один нос торчал и глаза, полные ужаса. Не, врут они, ночные филины, не было там у меня никакого ужаса! Ну, испугалась совсем чуток, потом успокоилась! Нашли чем пугать – ужами… Если бы змеюка страшная огнявая, как у Березихи в свиточках, что накидку над зубами злыми раздувает – тогда еще можно испугаться. Но опять всего лишь чуток, потому как она же глухая, ровно тетерка! И слепая что крот: коль сама не двинешься, не заметит, особливо в холодной воде – вот ее и бери удавкой, или железом острым, или вон щепастой рогатиной. Про рогатину сама и без Епифана знала. А он тоже, мог бы и не смеяться, когда мышка из котомки порскнула! Ну, завизжала чуток – а чего она так нежданно, да еще такая вертлявая да еще и прямо под ноги! Сам бы небось завизжал!

Представила себе визжащего и подпрыгивающего Епифана, звонко рассмеялась, потом еще пуще – глядя, как он недоуменно обернулся.

Ладошкой рот прикрыла, глазищи нахальные в землю и топает следом, хихикает, егоза непутевая… Или путевая? Не зря Велес про пути сказал, ох не зря!

Однако же в дороге не все было привычным – старательно повторяя уроки, иной раз сбивалась и путалась. Епифан не ворчал, повторял обстоятельно и сызнова, а она краснела от своей нерадивости, потихоньку сама себя щипала, и все гадала – ну отчего он, как Березиха, на правежку ее почти что и не кладет? Ну, было в тот раз, после дома родительского, так то не в счет, там вина была неразмерная. А наставленье без мученья в голову не вступает – сколь раз это Березиха говаривала, мокрые прутики сквозь морщинистый кулак протягивая…

Стыда особого и не было, или был? Как‑то оно непривычно, голышом у ног мужика розговые извивы показывать. С Березихой и Агарьей‑то ладно, а с Епифаном все одно ну как‑то не так. Не то. Или это не стыд? Вздохнула, головой помотала. Помотала еще раз – не помогло, ничего яснее не стало. Отчего в тот раз под ремень голышом не стыдилась и даже сама его в краску вогнала? Неужто так хотелось всем естеством тот ремень поясной принять? Или мелькало что‑то краешком сознания – стыдное, греховное и оттого сладкое?

Врушка! Какое там сладкое, даже когда купалась, он глядел не так, как мужики смотрят. А откуда тебе знать, как они смотрят, мужики‑то? Огнивица говорила, что у них глаза, что ладошки – огладят, прощупают, вот так вот скользнут… показала как – и забылись, сплелись, уже про мужиков всяких там мохнатых и не помня!

Вздохнула, котомку следом за Епифаном сбросила – все, на ночь тут стоять будем. Пока щепал лучинку, напевно пересказывала урочное, что сегодня услыхала да поняла. Поправил, потом еще раз, повторила послушно, уж который раз за вечер вздохнула и вдруг деловито поднялась. К речке в пять шагов спустилась, вскинула руки к ветвям краснотала – спиной взгляд чувствовала. И даже поняла, что все, стой – хватит той кучки прутиков, что с трудом наломала от ветвей – гибкие не хуже березихиных моченых!

К костру вернулась, руки к подолу дернула – а он головой покачал отрицательно. Удивленно глянула и успокоилась – добродушной ухмылке и словам понятливым:

– Поешь сначала, егоза…

X x x

Волна в борт плюхнулась сочно и весело – суетились, неуклюжими муравьями по всему драккару бегали, радостно переругивались и без конца шарахали друг друга по плечам: вот он, родной фиорд! Даже Свенельд пошел на риск – шлепнуть не шлепнул, но облапил сзади, потискал на радостях – ногами задрыгала, типа «поставь, где взял». Поставил, растопырил бороду в радостной улыбке, деловито поправил кожаное плетение на ее предплечье – словно уже сейчас на берег, словно уже нужно показываться‑красоваться да уважения воинам прибавлять. Из довольно путаных слов кормчего – хотя старался, чуть не пальцах объяснял – поняла: конунг собирается представить ее своему роду как равную из равных, не просто как свободную женщину, а как…

Нет, слово «валькирия» не прозвучало ни разу: чего зря гневить Одина, чего заранее битву кликать? Все же знают – валькирии, они просто так не приходят! И молот Тора зря не свистит над рогатым шлемом – всему свой час и своя примета. Вот счастливой приметой и станет на их драккаре красивая кошка с дикими в бою глазами, в схватке проверенная и обычаи понимающая.

Верный брат по имени Ольгерта.

Выслушала, согласилась. Сама не поняла, как это вышло – но согласие не просто дала, а «дать изволила», царственно кивнув и снова глаза в глаза с конунгом сцепившись. Он молча стоял и ждал – ни словом, ни жестом кормчему не помог, пока тот старательно ее роль разжевывал. Когда согласиться изволила, лишь молча кивнул. Ишь ты, гордяка бородатая… Я же вижу, как ты дыхалку придерживал, пока я не ответила! Ладно уж, так и быть, пользуйся олейкиной добротой!

Уже потом сама с собой врушки играть не стала – конечно, согласилась бы сразу! Еще бы – на носу корабля, вся в красивой курточке, в сапожках с медными поножами, в серебряных нитях на волосах и с мечом – это же Огнивица и та от зависти бы лопнула! Ну, может совсем и не лопнула бы… а просто порадовалась!

Покраснела, когда сообразила – она ведь совсем не знает, как ихние важные королевны или кто там еще должны себя вести! За спиной конунга не встанешь – ее только макушку из‑за плеча видно будет: ни сеточка, ни оберег, ни поясок серебряный… Вперед стать явно нельзя – не по росту горшок! У Свенельда спрашивать бестолку – он на руках готов снести с берега, только намекни. У кормчего? Неловко – потому как чувствую, что он думает, как много я знаю и умею. А я ничегошеньки не знаю и не умею! Ой, мамочки, ну почему не те свиточки Березиха давала, не ту буквицу вычитывала!

Ну, все. Пугаться поздно. Будет как будет…

Вон толпа на берегу, вон уже видно, как руками машут, вот уже и голоса слышны. Рев, смех, гогот, чья‑то шапка в восторге взлетевшая – три драккара ведет славный конунг в родной фиорд! На шести бортах в ряд выстроились славные воины, на кончиках мечей принесшие в дом новый достаток.

Волнами в борта, волнами гвалт на берегу. В расширенных глазах Олии отражались встречавшие – кто‑то по бортам шарит, своего выискивая и в страхе кусает губы, не находя. Кто‑то чуть не по пояс в холодные волны лезет, признав гордо стоявшего за щитом брата, сына или отца. К кому‑то на руках поднимают младенца – мол, смотри, какой воин растет! А кто‑то глазами цепкими и по ней уже прошелся, прицелился.

Шорох и скрежет камешков под днищем, всплеск брошенного с обеих сторон вервия, стук досок – качнулась, но устояла ровно, хотя кормчий уже не у руля, вон за спиной, в затылок дышит, будто от чего прикрывая. Вон и шагнул к сходням конунг. Остановился, радостный рев пережидая, впол‑оборота встал и чуть удивленно на нее глянул. Руки не подал – не постельная женка, не слабый дитенок, не раненый воин – чего обижать непрошеной подмогой?

А ее как тогда, с мечом на похоронах, ровно изнутри торкнуло – ты герой? Так погляди, как героев встречать надобно!

Шагнула вперед. Он качнулся было рядом, но замер. Застыл и радостный рев в глотках – коротким, повелительным жестом остановила на сходнях. Прошла по доскам, разрезая толпу каленым ножом – отхлынули, шепотком по рядам прошелестев – все увидели, все поняли, все оценили?

У конца сходней неторопливо руки вскинула, волосами как волной прошлась и – вполоборота, на одно колено опустилась, меч обнажив и кончиком в доски – спускайся на берег, герой и повелитель! Ты вернулся с победой и тебя встречает валькирия…

Вот чертяка гордячая, хоть бы растерялся на пол‑секундочки! Как будто каждый раз вот так из похода – поравнялся с ней, позволил за левым плечом встать и уже вдвоем впереди всех воинов, сквозь ошарашенную толпу – к высокому, в землю вбитому столбу. Плеснулось на землю пригоршней золото – прими, покровитель, дань конунга. Шелестело, звенело, прыгало щедрыми брызгами – серебро, золото, камешки: не гурьбой, а чинно, ряд за рядом подходили спустившиеся с кораблей воины, горстями сыпали к столбу его долю. Удача капризна – пусть это золото послужит Хенриру, Тору, Видару. Они пока его брать не будут – сохраннее полежит в сундуках хранительницы Снотры. А Хеймдаллю золото не нужно – он и сам помочь может. Ему важна преданность, удача боевая и верные клинки – как тот, что в руках у Ольгерты. Ну, что стоишь, чего ждешь?

Губы прикусила, неторопливо клинок приподняла. Хеймдалль? Не мой ты бог, но… постой, а ты разве не Риг? Наш ты все‑таки! Вон резные на столбе, твои, с детства привычные знаки – коса, цеп и следы белой краски. Белый бог, братишка Рода, умелый пахарь и веселый боец Риг!

Вот лешаки бородатые, удумали же как имя перековеркать – где Риг, а где Хеймдалль! Да разве в имени дело… Бери мой клинок – возьми хоть в стражицы, коль Путь Рода в другое пока не вывел. Коснулась клинком столба – шумно вздохнули кругом, одобрительно заворочались – а она вздрогнула. Не Ольгерта, нет: та холодной королевой стояла, словно не присягу давала, а наоборот, принимала…

Вздрогнула Олия – короткой искрой прошлось по клинку горячее тепло, в руки ударило, по глазам плеснуло – извилистым росчерком грядущего Пути. Выходит, это только остановка?