Свиток пятый. Растащить подальше тюки в трюме и «свить» куда более приличное гнездо помогли люди конунга – с одной стороны

…Растащить подальше тюки в трюме и «свить» куда более приличное гнездо помогли люди конунга – с одной стороны, не пристало воину рыть нору между товаром, с другой стороны, даже у этих ребятишек хватило ума понять, что на палубе, вповалку под шкурами и между весел, она жить не будет. Двух оставшихся пленниц Олаф, понятное дело, тут же передал ей в услужение. Та, что постарше, пришлась Олии не по душе – все такая же вялая, не отходящая от шока пережитого, часами могла просиживать в уголке, глядя в борт корабля.

Зато молоденькая, ну почти ровесница самой Олии, привязалась натуральным хвостиком. Не только старательно, но и довольно умело орудовала иголкой, подгоняя под размер новой госпожи самую легкую куртку из тех, что нашлись на драккаре. коротенькая, правда, все ноги открыты, но Олия особо и не стеснялась – сильное, красивое тело, приученное к наготе у стражиц, знало о своей другой силе… Девчонка даже удивила, соорудив из кожаных сапог – с помощью ножа и той же здоровенной иглы с просмоленными нитями – какую‑то на вид странную, но очень удобную обувь. Ременные застежки так удобно охватывали икры, что Олия даже чмокнула девчонку, чье имя с грехом пополам пришло в удобное звучание – Антика.

Впрочем, дальше оборудования удобного места демократия не пошла – за стол с викингами Антику пускать даже не думали. Впрочем, она переживала лишь за то, что к злым бородатым дядькам, пусть даже для еды или разговоров, уходит ее Олия и терпеливо ждала, высунув из трюма любопытный нос и настороженно зыркая на ржущую и жрущую кучу народу.

Как ни странно, в привычно‑веселое расположение духа люди Олафа пришли буквально наутро после столкновения с кораблями Свена Коряги. Кого надо – перевязали, кого надо, за борт отправили, оставив только троих – своих, полегших в абордажной схватке. Два других драккара Свена, едва не потерявшие лидера в тумане «обманки», все‑таки подоспели вовремя, схлестнувшись с оставшимся кораблем Коряги. Там потерь было тоже немного, удалось даже «растолкать» команды с трех драккаров теперь уже на четыре – хватило и гребцов, и нашелся молодой кормчий, донельзя гордый оказанный ему доверием.

Со своими простились вечером – длинных церемоний вроде как не разводили, но провожали почтительно, уже не воспоминая ни размолвок, ни обид, и даже заглушив в себе привычный тонкий юмор, понятный только самим викингам. Все‑таки к Отцу Богов уходят боевые товарищи! Заворачивали в грубую холстину, вместе с оружием, дружно орали что‑то, (приглушенно, как им казалось) и всплеск темной воды принимал очередное тело.

Когда на холстину уложили убитого Рыжим, Олия вдруг протиснулась между спин вперед. Орущие под шлемами бороды медленно замолчали, а она, не обращая внимания ни на кого, аккуратно уложила меч вдоль тела погибшего – все‑таки это был его меч. Она уже поняла, как много смысла вкладывали викинги в свое оружие и было как‑то не с руки… не по‑людски… не по закону Рода…отправлять его вниз (или вверх?) без меча. Он же не виноват, что она его потом подобрала…

Люди Олафа переглянулись, но уже одобрительно. Снова дружно заорали что‑то свое, вторя красивому басу кормчего, а конунг уже перебирал в уме запасы на драккаре – найдется ли меч полегче и короче для этой… этого…ударь меня Тор, если бывают умные кошки!

X x x

…С Епифаном путь казался удивительно легким и коротким. Поначалу удивлялась, как легко и экономно он идет по самому буреломному бурелому, потом пригляделась, приноровилась и через пару дней даже не заметила, что Епифан перестал сбавлять шаги, поджидая ее на поворотах или у оврагов. Шли тропками, шли «диким лесом», шли болотами. Пару раз слышался запах дыма и хлеба, но Епифан не заходил в некоторые селения, выбирая или отказываясь от ночлега по одному ему ведомым причинам. Вроде и у стражиц многое узнала, вроде и без того не неженка и многое умела, но каждый день с Епифаном был словно завлекательной сказкой – тот не сбавляя шага и не сбиваясь с дыхалки, мог по паре часов кряду говорить, рассказывать, отвечать сначала на бестолково‑удивленно‑восторженные охи и ахи, а потом (все чаще) на более осмысленные вопросы. От некоторых вопросов густо хмыкал в бороду… и никогда не злился, даже если не понимала с первых или вторых объяснений.

Хвалил редко, но если уж проскакивала искорка необычного вопроса, если уж находила в его рассказах Олия нестыковочку или недосказ, тут даже улыбки не прятал. Поняла в конце концов – он не только учил, он еще и проверял… То ли уроки Березихи, то ли еще что, но одобрения в его взгляде читалось куда больше, чем в первые пару дней перехода.

Как‑то про Пути заговорили – Олия спрашивала про тайные тропы, на которых Судь‑бог да Род извилости людские прописал, но Епифан от ответа ушел – рано ей такое, не ко времени. Зато про другое ответил:

– Путь в жизни один – следовать заповеданному и бороться с грехами. Своими. А если еще и поможешь кому‑то, не ожидая даров и уж тем паче оплаты, то – молодец! Для этого, конечно, годится любой порыв человечий, лишь бы от души шел… В ясной душе путь Рода как есть прописан – и неча тут тайные тропы тропить… Ты на Березиху не в обиде, что напоследок тебя вот так, на большой правеже, в багровую полоску покрасили? Вои и верно, вот и правильно… Потому как вы с Огнивицей не о душе тогда думали, прощаясь, а про сладости. Если начать с того, что будем думать об удовольствиях друг‑другу, вместо жизни и борьбы, то «сладкое ради сладкого» почище иного болота засосет! Маленькие этого не понимают! Вот вам и всыпали, как маленьким да несмышленым, хотя титьки вон уже рубахи рвут! Многие «маленькими» вот так на весь отпущенный срок и остаются…

Не так? То что же на земле горюшка так много, хоть и людишки‑то ничуть не глупее ни меня, ни тебя, а? Вот и думай…Тут уж одно остается бормотать‑заклинать, да самой себе повторять: дело как оселок для мыслей. Вот и берись за него всурьез, за Дело…

X x x

Шли на веслах из‑за штиля. В трюме стало душно, выбралась наверх, к борту. Уже научилась определять, куда идет корабль, вздохнула – все правильно, к востоку… к дому… Да только больно медленно и вовсе не к ее дому. Люди Олафа говорил меж собой, что до родного фиорда еще несколько дней пути – но тревожных мыслей по поводу этого загадочного фиорда пока не ощущала. Утром, несмотря на дружные усилия Олафа, кормчего и ее самой, не смогла повторить несколько тех приемов, которым обучили стражицы. Ни «листик» не получался, ни игривая по имени «былинка», ни та «коряжка под коленку», которой свалила Рыжего.

Наконец кормчий что‑то понял, жестом показал Олафу на ее глаза и тот согласно кивнул. Да и сама уже поняла – на «легкий шаг» уходить – тут крепко разозлиться надо или в тревоге быть – вот тогда само приходит. А чтобы понарошку… Нет, не можется! Да и мало у кого из стражиц такое получилось – чтоб без надобности в иное время переходить. Огнивица – та могла… Вздохнула…

Ждет ее небось, и не знает, куда Род с Суд‑богом закинули! Или не ждет? Снова с Дарой лижется? Засопела, сердито: вот ужо вернусь! Зря тогда Дарку не выдрала!

Отчего‑то тогда не хотелось, ей и без того досталось. Или надо было? Может и надо – а зачем было ее под Березиху подставлять? И глупо как, и обидно – листы попортила, на Олию свалила.. Со зла, понятное дело – уже тогда Огнивица стала с ней миловаться, вот Дарка в глупую мсту и пошла… Да глупая она, вот и весь сказ! Ну, глупая не глупая, а по злости и покричать можно – то ли Березиха то сказала, то ли еще кто из старших белиц. И неча тут на глупости списывать. Не маленькая. (Ох вот тут Березиха с Епифаном сшиблись бы! Он «маленькими» всех почитал, кто по правому делу неправый был!)

Обговорено и приговорено – а паки грех был нарочный да немаленький, то и правежу сделали поучительную – одного возраста белиц собрали, все как есть обсказали и Дарку посередке вывели. Три по пять ей еще не было – потому и большого правежа не вышло, хотя Агарья своим аршинником уж досыта намахалась бы! Но как заведено, так заведено – скамья, толстыми ножками в пол уперлась, кадушка то‑о‑олстая такая, сыыытая – вона сколько прутов напихано!

Дарка, чего уж врать, страха не показала, мол, нашли невидаль – розгами! На Агарью, правда, покосилась – однако та даже с места не сдвинулась. Рубаху скинула, к скамье прошла, Березихе в ноги поклонилась и скороговоркой про вину свою, про зарок да урок, а та бровью повела: мол, не части, и говори громко, чтоб все слыхали!

Сердито губы сжала, но поняла, что себе дороже и повторила «раздельно и чувственно».

Лишь после этого матушка‑Березиха позволила лечь на скамью – кто‑то из старших белиц быстро и споро руки‑ноги ременной вожжей перехватили, к скамье притянули и в сторонку отошли. Держать девчонку в этот раз не держали – чтобы всем видно было, чтобы наказание на глазах, а не за спины выглядывать. На то и «показное», на то и поучительное. Не только Даре, но и остальным.

Другие двое (уф – показалось, что это облегченно вздохнула Дара – Агарья так с места и не двинулась!) прошли к скамье, выбрали в кадушке по тройке длинных лозин. Воду стряхнули, сквозь кулак протянули – все обычное да привычное… Так же привычно и Дара зад на полвершка приподняла, – вот тут Агарья только хмыкнула – ишь, теперь‑то послушную делает! Ничо, тут не легкая правежка за огрешки, тут по другому лежать будешь… если улежишь…

Прошелестел в воздухе первый строенный прут, сочно лег на голое тело – дернулась Дара, на миг замерла, и вдруг неожиданно для всех заныла тонким, отчаянным голосом! Кто‑то сразу понял, охнул, ладошками рот прикрывая, кто‑то с подсказки, шепотом по кругу пробежавшей – «солянушками» секут! Вот почему Агарья ухмылялась, вот почему привязали так накрепко, вот почему с первой же розги голос подала крепкая, сочная Дарка! Едва голос стих, снова шелест прута – но уже позвончей, порезче – «набирали руку» сестры‑белицы, девкин зад полосуя.

Чуть наискось друг к дружке ложились пухлые, злые полоски розги – одна высекла, вторая. Снова справа, снова слева… Заметалась, забилась всем телом, не выдержав укусов соленых, сразу вспотевшая от порки Дара. Отчего‑то взвизгивать перестала – видно, боль дыханье сбила, рот приоткрыт, а голоса нет. Глаза потемнели, голову с волной волос то вверх вскинет, то щеками о скамью трется, а ноги вот‑вот вожжу порвут, как напрягает!

Не, не порвут – не первую девку держат, знакомая работка… Поклонились две белицы Березихе, в сторонку отошли с истрепанными прутами – потом в печке сожгут, чтоб и духу от греха не осталось, чтобы дымом вышел! А пока из задницы девкиной почитай что дым идет – знаешь, как солянушки врезаются‑секутся‑жгутся?!!! Да и Дара после паузы, когда новые двое в розги взяли, подпевает о том же:

– Жге‑е‑от! Жге‑е‑от! Виноооовна!

– Вестимо, виновна… за то и наказуют… Пожгите девочку, сестры, пожгите!

Жгли не зло, но старательно, истово – сердито губы поджимая, свистели розгами по голому, сжатому, виляющему…

Вторая пара отошла от скамейки – это выходит, уже сороковину Дарке дали! Олия даже поежилась – солянушки всего раза два‑три доставались, и больше тридцати еще не было! И то после двух десятков чуть не сгрызала веревки, которыми руки вязали – чтоб не орать лишнего. Хотя все равно чего‑то там голосила, словно надеялась, что спустят вину, не достегают назначенное.

Вот и Дарка видно, под розгами‑то, о порядке забыла и мечется над скамьей просящий, звонкий как свист прута, голос:

– О‑о‑ой, не буду! Не на‑а‑адо! Жгеееется!!

Последняя пара всего по пять прутов дала – Березиха молча ей, Олии, кивнула. Не приказом, скорей вопросом: – за себя, дашь обидчице? Даже не глядя на стонущую, елозящую на лавке товарку (соль, это дело такое – вроде уже и не секут, а словно веретено везде вставлено – вот и крутится, стонет, зад добела жмет девка…) отрицательно покачала головой. Березиха так же молча и вроде равнодушно пожала плечами. а в глазах вроде как одобрение мелькнуло. Или показалось?

Мотнула головой, отгоняя воспоминания. Ладно уж, чего там… Пусть любава‑Огнивица там, с кем хочет! Вот вернусь, тогда…

Откинула с лица упрямые волосы, так и лезущие в глаза. Поправила перевязочку кожаную, что поверх головы перетянула – крася‑явая вышла! Вроде и ремешок обычный, но конунг Олаф вчера вернул серебряницу‑обережницу. Вот ее и вшила посередке – получилось, словно обруч королевны. Такое в листах у Березихи видела!

Еще раз поправила перевязочку, поудобней у борта села, сделала сла‑а‑а‑адкую потягушку и каким‑то внутренним слухом – аж зубы у кого‑то скрежетнули! Оглянулась: на нее, вытаращив глаза оловянными тарелями, ошарашенно смотрели и конунг, и кормчий, и еще парочка таких же, с отвисшими челюстями.

Сначала чуть было в краску не бросилась – что‑то непотребное подумали! Но похоти в глазах не прочитала – смотрели, как… Как на кого? Не поняла, насупилась и шмыгнула в трюм. Хотела величаво шмыгнуть, но уж как получилось… Вытаращились тут… девки не видели…

Видели они девок. Разных и в разном. Только вот… Надтреснутый, просоленный голос старого сказителя‑скальда, слышанного еще до похода, лез и лез в уши, бил в глаза:

Длинновласою девой в короткой рубашке

С серебром обережным на волосах,

Приходит валькирия к воину павшему,

С мечом двоеострым, на сильных ногах.

И стройные ноги, и круглые груди,

Чуть открыты живым,

Но доступны герою –

Ему как награда,

Живым – как мечтанье! [2]