Главная Случайная страница


Полезное:

Как сделать разговор полезным и приятным Как сделать объемную звезду своими руками Как сделать то, что делать не хочется? Как сделать погремушку Как сделать так чтобы женщины сами знакомились с вами Как сделать идею коммерческой Как сделать хорошую растяжку ног? Как сделать наш разум здоровым? Как сделать, чтобы люди обманывали меньше Вопрос 4. Как сделать так, чтобы вас уважали и ценили? Как сделать лучше себе и другим людям Как сделать свидание интересным?


Категории:

АрхитектураАстрономияБиологияГеографияГеологияИнформатикаИскусствоИсторияКулинарияКультураМаркетингМатематикаМедицинаМенеджментОхрана трудаПравоПроизводствоПсихологияРелигияСоциологияСпортТехникаФизикаФилософияХимияЭкологияЭкономикаЭлектроника






Свиток четвертый





 

…А на главном конце стола не до мелких разборок – там золотистыми брызгами полилось благодатное пожелание, щедро растекаясь по столу, по сторонам, на радость мечущейся под ногами мелкотне и ошалевшим от такого развлечения собакам. Из широкогорлого кувшина – зерном, из глубокой тарели – монетами, из холстяного мешка – сушеными травами – поверх невесты. На голову, едва прикрытую узорчатым серебром, на плечи под расшитой свадебной рубахой – чтобы в достатке, с куском хлеба, со златом‑серебром жила…

Не, у нас не так. Ну, почти так, однако же, без монет. Гривны рубленые, тяжелые – так и шишек насажать недолго… Да и зерно золотистое НЕ СВЕРХУ на невесту, а ПОД нее!

Как тогда, на проводах Саянки – когда на черную землю, густо парящую между разрытых сугробов, таким же ясным золотом брызнули зерна. На глазах потемнели, набухли, впились жадным телом в жадную горячую землю – и лишь тогда руки подруг опахнули с Саянки накинутую шубейку. И снова по глазам ударило золотом – на этот раз голого, ждущего, жадного тела, припавшего к мокрой черной земле. Руки под лицо подсунула – не пачкать лик ясный, а ноги…

Ноги и до велительных слов сестры‑обрядицы сама, будто правильное дело почуяв, широко‑широко раскинула. Едва не в края сугробов – жадно, приникая пузом к мягкой земле, вжимаясь в пробитую борозду‑пахоту: роди меня, земля, и я рожать буду, как ты, щедро и много…

Судорогой сведен зад – наотмашь, без злобы, но сильно плещет мокрая плеть в руке Агарьи – с мученьем тело в землю вжимается. В ней, матушке, боль моя, и теперь моя боль тебе долги возвращает. Вот так твоя матушка мучалась, тебя рожая, вот так земля‑матушка каждый год болью исходит под хлебом‑родом нашим, вот и твой черед, девица Саянка, первую женскую боль познать.

Нет, мужская боль тебе будет другая – да то и боль разве? Глупая! То сладость, тобой же и желанная – а тут не твоя воля, не мужа, а Рода великого: семя принимать, в муках рожать и благодарной быть. Благо дарить…

Снова, еще до слов обрядицы, едва привстав, все так же бесстыдно и жарко приподнимает бедра Саянка – и щедрой пригоршней черпает зерно обрядица, с силой мажет между расставленных ног, хлеб‑род в роженное место втирая. Покраснев, переглянулись кто‑то из старших белиц: ох ненасытно к мужскому семени Саянка‑то будет! Глянь, как мокро прилипло, как глубоко вошло зерно в роженное место! Будто и не хлебом‑родом втерли, а мужской род прямо тут, на земле, в себя приняла…

Ну, потом и такое будет – уже по весне, по свежей пахоте, с настоящим мужем, для щедрого хлеба – а пока по обряду, с прощанием девичьим и стонами, что плеть Агарьи волей‑неволей из Саянки выхлестывает. Даже матушка Березиха не морщится, брови не сводит: тут уж власть не ее, а сестры‑обрядицы и той же Агарьи. Больше боли сейчас – потом девке легче станет! После агарьиной плетки ближние подружки свежую лозу в руки возьмут – тут уж Саянке лежать и в землю в муках втираться не след: вскочить можно. Вот и погонят ее длинными лозинами в жарко натопленную баню – лишнее смыть, волосы в травах сполоснуть, по всяким другим делам пошептать‑пообрядовать, погадать на других, и назавтра…

А назавтра…

Ойкнула – цепкие пальцы Березихи взяли за ухо. Ну вот только вот Матушка‑всевидица рядом с Саянкой была, ну вот самое рядом! – а как же за спиной очутилась? О‑о‑ой… Ну все, теперь до утра розги кушать…

Не‑а, обошлось – даже удивилась, когда в ухо вплелся свистящий, не злой, но строгий шепот Березихи:

– А ну‑ка, брысь отсюда! Еще раз угляжу – не розгой, плеткой память почищу! И ни звука малым сестрам! Брррысь!

Брысьнула тенью между сугробами. Хотела приостановиться, высунув из‑за угла любопытный нос – но глаза в глаза встретилась с хитрым прищуром Березихи.

– Вот же!

– Н‑н‑ну что вам, жалкоо‑о‑о? Да? У‑у‑у, жадины противные.. Все одно у старших белиц выпытаю, отчего оно все, зачем и почему!

Вздохнула и, смертно обидевшись на весь светлый мир, брысьнула окончательно. Даже слезами не залилась – как вот эта, в зерне и золоте на конце стола. Тоже заливается, тоже не очень уж и горько: значит, и у них так: просто для вечного обряду положено? Вот дурочки, нашли чего выть: сами мужика ищут, сами как минутка удобная голым телом перед ним играются, а как после сватовства суръезного – тут же в слезы! Вот врушки‑то…

А в остальном – ну, как у них, так и у нас. Наверное. Все, как испокон веков положено…

А что, лапать других девок тут у вас тоже положено? Свенельда рядом не оказалось – а сзади, навалившись плечами, смял пальцами груди кто‑то жарко дышащий, хмельной, заплетаясь в словах:

– Тугая, ты, пришлая девка! Конунг твой далеко, я сейчас тебя заместо него (…) (…) и потом еще раз (…) буду!

Поначалу оттолкнула вроде тихо, ненавязчиво – ну, мало ли кому пьяный солод‑хмель в башку ударит! Оттолкнула, да мало или несильно – не понял, за глупый жест посчитал – и лапищами в вырез платья, под подол снизу, в треск ткани, жадно, тупо и глупо…

А потом и он не понял, и она сама не поняла – как во сне, почему в «легкий шаг» вошла – медленно‑медленно пропустила поглубже в вырез платья заграбастую руку, медленно‑медленно приняла на спину тело, медленно‑медленно вывернулась и – брызгами еда от тарели – всей мордой в стол, в кровь, в сопли, в обиженный рев. Медленно‑медленно вскинулась от лавки, сквозь медленно разевающиеся непонятливые пока еще рты – а тот морду от тарели поднял, к ней повернулся. Одна рука вроде в замах пошла, а второй, в насмешку, сквозь жир и куски на морде – на разрез штанов: вот тут тебе и …!

Ох и дурочка ты, Олька… Говорила же Огнивица – такие удары не прощают. Обидные они. Хотя… Краснела, поясняя что в этом ударе к чему, даже Огнивица – а тот покраснел от крови, в голову ударившей. Но сделать уже ничего не мог – схватился за то, чего надо, согнулся до земли и мордой в ее сапожки, ногами перебирая… Побудешь ты у меня… вместо конунга… урррод пьяный…

Возле уха мелькнули кулак и рука – кулак впечатался в руку: принял этот удар Свенельд, вроде и легко толкнул замахнувшегося, но тот сразу лег поверху того, на земле скрюченного. Заткнулся гневным ревом еще кто‑то справа, чуть не завизжал поросем: Аньтика долго не думала, горячего навара в морду, в глаза и в бороду – ннна!

И замолчала, насупила брови помрачневшая свадьба. Драка дело плевое, но чтобы мужика вот так ни за что… да еще прилюдно… Да еще вот так вот… гм… дает девка…

Не девка. Это женщина конунга.

Но конунг не назвал ее прилюдно своей женой! И живет они на отшибе, не в доме конунга.

Причем тут мужняя жена?

А она не его жена, это наш брат Ольгерт!

Но раз она «брат» – то выходит, равный поединок между равными? Пусть берут топоры или мечи! Пусть отходят в сторону и решают спор равных! Но…

Но воин не может биться с женщиной!

Или разложить прямо тут, заголить крутую задницу и врезать размашистых плетей, раз она просто девка?

Или не просто девка? Круглые тарели, тяжелые мысли, оловянные перегляды…

Мрачным медведем сопит Свенельд, отводит глаза от Ольгерты – там, на земле, тихо взвывает Вольд, его прамладший брат. Эх, не углядел за сопляком… В такт ему звонко сопит отчаянная от ярости Аньтика – суньтесь еще кто к госпоже! Я вам! Всем!!!

 

X x x

 

Хрипло орал старый ворон на валуне у пещеры: «Ка‑а‑а‑ар!»

А Тэйфу‑Тифосу слышалось «Ша‑а‑аг!».

Ну, чего орешь? Сам вижу, что пришла пора. Белыми разводами подернулись корни старой березы, вдруг вывернутой шквалом. Сколько уж таких шквалов перевидали они оба – ты ведь даже не дрогнула. А тут…

Белые разводы. Знак Путника – то ли Рига, то ли Хеймдалля, то ли старого, да и незнакомого никому тут Меркура… Хрипло орет ворон, взмахивает крыльями с седым белым пером. Не маши, сам видел в мареве вещего сна девицу со светлыми волосами. Тут все такие, светлые… чего махать‑то… Снова прошелся пальцами по светлым корням светлой березы, пригляделся к возникшему ниоткуда белому узору – тау… По‑нашему «тау», по здешнему «тафт», по буквицам Рода‑Всеотца – Тайа, знак Пути и тайны…

Значит, ей Путь передать? И идти по нему теперь ей, незнакомой девчонке со светлыми волосами? Что же она такого совершила, такую ношу на себя приняв? Поежился…

Но Путь есть Путь. И на нем хоть первый, хоть последний – труден шаг.

Ша‑а‑аг…

Надменно цедил слова персидский гонец – «Наши стрелы закроют вам солнце!» Смеялся в ответ белозубый храбрец Леонид: «Мы будем сражаться в тени!». И они сражались. Триста на тьму теменей, в тени узких скал и туч легких оперенных стрел.

Ша‑а‑аг! Дружный удар боевых эмбат, трещат на натянутых икрах натянутые ремешки… или мышцы, порванные стрелами? Не видно брызнувшей крови на алых плащах – чтобы не радовать глаз врага. Тверже строй, шеренга на шеренгу, удар, мясной скрежет стали в человеческой плоти и снова натужное, в смерти хрипящее «Ша‑а‑аг!»

– Сложите оружие!

– Придите и возьмите… – весело скалится мертвеющим ртом Леонид, и поют над нами последние стрелы.

Ша‑а‑аг! Споткнулся – то ли о щит, то ли о труп, упал на колено, скользящий удар – и холодное спасение тьмы поглощает Тифоса, погребенного под телами своих и чужих.

 

X x x

 

На рубахе ни карманов, ничего. Искристый камешек за щеку сунула, за филином едва поспевала. Снова каменный простор, снова пристенки да лежанки, сплошь свитками устланные. Мрачно сопит великан‑филин, перебирая когтями край лежанки, словно показывает – сюда гляди, отсюда чти! Подошла, перебрала – нееет… не пойму… все одно буквицы не такие, незнакомые!

Отпрянула от свиточков, когда сзади послышался шорох. Обернулась – в такой же длинной, простой белой рубахе, какую на нее надели, словно бы ниоткуда возник человек. Так и не поняла – старый ли или оооочень старый. Борода в пояс, волосы белые, но глаз цееепкий! На верхний пристеночек начал свитки принесенные перекладывать. На Олию почти и не глянул – хотя даже от мимолетного взгляда ее снова холодком прошило от макушки до пяток.

Свитки уложил, к нижнему сундуку потянулся, начал сдвигать. А тот словно в пол врос – аж скрипит, не двигаясь. Подскочила, рядом натужилась, ворча:

– Чего сам тяготу такую дергаешь, деда? Позвать не можешь?

Сундук вдруг скользнул, словно пол салом намазали, как влитой на место встал.

– Позвать? Могу… Иль сама не чуешь?

Пригляделась, хмыкнула:

– Не‑а! Епифан говорил, сюда только Род‑батюшко позвать может. Куда тебе до него! А ты его видал? Он и вправду такооой? Ну, такооооой! Большой такой, важный, старый‑престарый и умный‑умный? А где он сидит? Как к нему идти? Чего спрашивать? Зачем мне к нему?

Глухо рявкнул филин, тенью усмешки в белой бороде:

– Вот натрещала… Белица‑сорока…

– Чего это я сорока? – надулась, как мышь на крупу: – А белицей все одно скоро стану! Матушка Березиха мне наверно сказала! Говорит, поучишься еще годков пару, и будешь хорошая белица! Слышал, небось, про матушку‑Березиху? Она про всех все знает! И свиточков у нее не меньше чем тут! – приврала, зато как уверенно!

Филин уже не ухал и не рявкал – человечьим смехом давился…

А тот, с белой бородой и холодными глазами, легко так кругом себя рукой повел:

– Свиточки, говоришь? А сама что же выбрала? Камешек?

– Свиточки там с непонятными буквицами были, – проворчала, искоса глядя.

В пол‑оборота голову отвернула, из‑за щеки камешек вынула:

– Вот. Ну и забирай обратно, коль нельзя…

Снова усмехнулся – точней, бородой шевельнул. Глаза еще ледянее стали:

– У Рода взятое Родовым путем станет… Слыхала?

– Слыхала. Ну так где Род‑то? Долго тут мерзнуть? Меня Епифан ждет!

Филин аж поперхнулся. А старик, словно и не слыша, камешек в пальцах повертел:

– Тайа… Ну и выбрала ты себе, девица‑белица…

Вдруг совсем по‑человечьи вздохнул, камешек обратно подал:

– Что же теперь…. Сама выбрала, а я менять не стану. Иди, девица. В пришлой избе скажут, что дальше делать… Пусть будет, как будет.

Ладони над головой протянул и льдом облил всю‑всю:

– Путь тебе через Жизни и в длинный шаг!

Чего встала? Иди же!

Ша‑а‑аг!

 

X x x

 

Нас было триста, нас было всего триста, нас было целых триста и мы сражались до конца! Отталкивает руки, бьется в путах – или это не путы? Непривычно белые холстины повязок, чужие лица, в которых нет злобы, только смесь участия и жалости. Встает и падает – нет копья, не держат ноги, упрись эмбатами, воин Тифос, тебя ждет Леонид и твое место в фаланге!

– Да придержите вы этого вояку! – то ли шипит, то ли ворчит страшная как смерть старуха.

– Ты пришла за мной? Врешь, я не слышу плеска черных волн Стикса, я сейчас вста‑а‑ану…

– Вставай, воин по имени Тифос. Тебя ждет дорога.

– Меня ждет мой царь и мое место в строю!

Седой, длиннобородый почему‑то отводит глаза:

– Там уже нет никого… Это было целую жизнь назад. И твое имя осталось среди тех, кто…

Отчаянным воем:

– У меня больше нет имени! Почему ты не дал мне умереть с честью!

– У тебя другой путь… Только не споткнись больше.

Треснул узловатый корень в узловатых, но крепких руках. Упрись, воин. Встань. Пришел знак – и теперь тебе строить фалангу. Чужую, незнакомую в юности, но…

Но такую же. Чтобы триста против тьмы.

– Ша‑а‑аг!

 

X x x

 

В пиве и браге быстро прошла смутная пауза – вот слева загомонили, вот и справа, опять что‑то начали орать, поднося новые дары молодым. Ну ее на фиг, эту Ольгерту, пусть там сами разбираются, кто кого обидел. Соваться поперек нее – не поймешь, чего будет, а поперек Свенельда с братьями – и того понятнее. Уложат почем зря! Вот пусть ей рога и откручивают, раз рядышком ходят…

«Рядышком» ходил, конечно, только один Свенельд, но насчет его и братьев подмечено было верно. Их было не то трое, не то четверо – Ольгерта так и не знала толком. А самое главное – этой мрачноватой плечистой оравой редкими словами командовал‑повелевал самый старый и самый большой медведь фиорда – папаша Грунд.

Или Ольгерте только казался он самым большим и самым старым? Да разве в этом дело… Она его почему‑то совсем не боялась – с самого первого дня. Глаза у него были… Ну, умные, что ли. И насчет слов сейчас вспомнилось лишнего – наверное, он своей оравой вообще без слов командовал. Только глянет, как даже до Свенельда или Вильмира доходит без повторений. Если что не так – по башке влупит – аж шлем торчком! Гы…

Вот тебе и гы… Вон он, почти напротив, чуть слева – насупился мрачным филином, глаза в тарель. Кулаки тяжеленные побелели, но смолчал. Не встал, даже не приподнялся, когда Вольда уложила. Молча глядел, когда Свенельд левого махальщика приложил, а средний брат (он и есть Вильмир, кажется) младшего поднимать начал.

Потом, так же молча, в глаза Ольгерты своими мрачными гляделками из‑под бровей уперся: зачем? Зачем так обиде6ла парня? Не могла по морде? Или разучилась? Или не умела? Или самая недотрога тут? Или еще что?

Искрами вопросы, один за одним. Опустила глаза. Не успевала сообразить и ответить. Эх, Епифан бы подсказал, а тут…

Вдруг вскинула голову:

– Епифан?

Мелькнуло решение. Выпрямилась, тоже глазами показала Грунду – отойдем?

Тот чуть было не усмехнулся, потом понял, что и в мыслях девка вызова не держит. Встал, почти не напрягаясь, столешницу на стыке раздвинул, вперед шагнул. Заворчали было справа‑слева сидевшие, чьи тарели да кубки вперемешку пошли, однако негромко. Уйдет Грунд, уведет своих сынков вместе с этой чужой дикой кошкой – все тише будет. Свадьбой займемся, а не их разборками…

Налива‑а‑ай!

Воздвигся Грунд над Ольгертой – даже плечи ссутулив, на две головы выше. Но она так спокойно взгляд встретила, что со стороны казалось – равные ростом говорить будут.

– Свенельд мой названный брат.

Тот молча согласился:

– Значит, остальные твои сыновья тоже мои братья?

Снова согласие.

– Ну тогда… тогда я наказала брата, а ты… Ты накажи меня, как их сестру и свою дочь.

Наконец‑то и ответный звук сквозь бородищу пробился:

– Твоя правда.

Подумал, пошевелил плечами, Свенельду кивнул – мол, кто ближе сажени к сестре подойдет, кончай на хрен! А Ольгерте уже не мрачно, а деловито сказал:

– Вечером приду… Гм… Дочь.

Мотнул тяжелой умной башкой, бороду помял в кулаке и снова к столу. На пол‑шаге остановился, гулко хмыкнул:

– А ты и вправду – непростая! Но я приду. Слово сказано!

 

Date: 2015-07-22; view: 1988; Нарушение авторских прав; Помощь в написании работы --> СЮДА...



mydocx.ru - 2015-2024 year. (0.005 sec.) Все материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления читателями и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав - Пожаловаться на публикацию