Свиток пятый

Мрачно горбатился за длинным столом ярл Хникунд. Даже внешне похож был на Одина – в давние времена потерянным глазом, а уж по мудрости и того более!.. Или так казалось другим ярлам, сгрудившимся по всем сторонам большого, шестиугольного стола? Да и как не славить мудрость Хникунда – ему уж шестой десяток пошел! За такие‑то древние годы как мудрости не набраться… Если б не он, тут бы уже с десяток раз передрались, а пока всего две стычки и было – Ангборд по старой памяти по уху Свиру заехал, а Гротт из Кривого фиорда ровно бы ненароком ногу Волду подставил. Тот кэ‑ээк хряп мордой в спину Брисгамну! Га‑а‑а!!!

До серьезной беседы, ради которой собрались, дело уже почти подошло. Осталось всего пара бочонков пива и пол‑бочонка привозного, фряжского, сладкого, будто для девок, вина. Остальные Хникунд выставлять не велел – с одной стороны, этим мордобородым хоть по бочке в каждого влей, а с другой стороны, когда пиво из ушей плещется, мозги совсем никуда. И так мозгов у половины нет, одни шлемы… – усмехнулся сам себе.

Но есть и другая половина, чьи внимательные глаза, острый ум и привычку пить поменьше, а слушать побольше, он знал уже не первый день. Вон, слева, только лишь усы в кружку макает Свеборг‑Рваное ухо, чуть дальше – с легкой рыжинкой борода Олафа‑Смолы, еще дальше, у входа, (чтобы даже тут, на совете ярлов, за спиной никого не случилось!) – вечно мрачный, с бегающими глазами Хьельнир…

Оторвавшись от кружки, мрачно рыгнул Свеборг. Почесал за разрубленным ухом, пытливо вгляделся в лицо Хникунда: – мол, пора говорить, чего звал. Ткнул в бок не на шутку разоравшегося соседа, потом другого. Поняв его, неторопливо начали наводить порядок и другие ярлы: те, что потрезвее да посообразительнее. Не прошло и получаса, как пьяное и сытое стадо превратилось в то, чего и добивался Хникунд: мутноватое, но вроде как внимательное собрание боевых ярлов.

– Неспокойно ныне в Асгарде. – Коротко, раздельно и почти негромко сказал Хникунд. Но в наступившей тишине, трезвея, его услышали все. Переварили, переглядываясь, потом кто‑то неуверенно высказал общее, обалделое недоумение:

– А ты что, Хникунд, сагхом стал? Тебе какое дело до волхвования?

Зашумели, загомонили:

– Первый раз совет ярлов начинался с таких слов! Где Асгард, а где мы! И какое дело Асгарду до нас, земных воинов? И уж нам тем более – призовет Один, там на небесах и повоюем!

Старый лис Хникунд словно ждал, пока такая фраза вылетит:

– К тому и веду. Волхвы и Сагхи говорят, что много наших воинов уйдет к праотцу, отцу богов… Совсем скоро и очень много!

Гомонить перестали. Это уже было ближе к кольчугам, а то и к телу: в схватке что бонн, что ярл‑конунг бились рядом и на небеса уходили едва ли не чаще один другого.

– И что нам теперь? Всем советом на небеса подыматься? – удачно пошутил Свир, на что Свеборг мудро заметил:

– Один позовет, так и подымешься. А будешь перебивать речь большого ярла, я тебе в том помогу…

Свир хотел было тут же объяснить обидчику, что к чему, но даже сквозь хмель удержался. Не то, совсем не то начал говорить Хникунд… От непонятного веяло страхом. Свир не любил страх. Не любили его ни Олаф, ни Волд, ни Гротт, ни остальные два десятка ярлов.

– Говори, большой ярл. Не томи душу!

– А мне нечего больше сказать. Для того и собрал – вам всем по своим фиордам возвращаться. Принести жертвы Отцу богов. Не забыть Видара с Улем. Поклониться Форсети. Потому как волхвы сказали – скоро прозвучит слово Хеймдалля. Чтобы его понять, откройте глаза и уши. Спрашивайте своих вест, своих жрецов, своих сагхов и волхвов. Все, что прознали тайного или опасного – давайте знать на мои корабли.

– Может, бриты решили ответ нам сделать? – попытался угадать причину непонятных волнений Гротт. Потом сам же себе ответил – Вроде не должно… Там уже некому…

– А кто вести‑то принес? – вдруг спросил Свеборг‑Рваное ухо.

Хникунд глазами к дверям недобрый взгляд метнул – не любил он Хьельнира. Сам Локки не знает, чего у него на уме… Однако говорить умеет складно – и заронил таки сомнения в душу старого ярла. Не привык Хникунд такие мутные дела решать в одиночку – за то и уважали, за то и избирали большим ярлом уж столько раз подряд, что и не упомнишь! Но Хьельнир лишь плечами пожал, рта не раскрывая – он свое дело сделал, весть принес. Славные конунги все тут. Не по моему, а по твоему слову собрались. Дальше ты уж сам мудри, большой ярл. А то, что мне надо, то и без тебя сбудется…

Заметил эту перепалку взглядов Олаф. Заметил и Свеборг. И еще кое‑кто. Призадумались – не тут ли Локки новую сеть раскинул? Как ни крути, Свен Коряга, которого потопил Олаф, не просто родней Хьельниру, а говорят, что и сыном был…

Свеборг‑Рваное ухо близко с Олафом по фиордам не соседствовал. Но за добычей разок‑другой вместе ходили, делили почести, обид на другого не имели. Потому и молвил Свеборг, словно невзначай плечом на Олафа навалившись:

– Мутно тут… Ты фиорд‑то свой с хорошими воинами оставил?

Ничего не сказал на то Олаф. Только руки словно бы свиток в обрат свернули – как тогда, в доме, под взглядами Ольгерты и матери. Скрежетнул зубами – если Свеборг прав… А ведь он прав!

Не всякий драккар на ночь глядя из‑за скал в море пойдет. Хороша должна быть команда, ловок кормчий, смел конунг. Но «Острый» не боялся ни дня, ни ночи. С пеной у бортов бились весла: До‑мой! Ско‑рей! До‑мой!

X x x

Свадьбу гуляли уже второй день. Но ничего интересного, кроме чавкающей обжираловки и рвотной опиваловки, уже не предвиделось. Молодые устали от подарков, трелли (рабы) от тасканий на кухню и обратно, и лишь свободные боны не уставали пить и есть. Слава Уллю, пасынку Одина – дал богатую охоту и щедрый улов! Ольгерта с неразлучной Аньтикой ушла из‑за столов почти что с утра второго дня. Даже дарить ей вроде нечего было – ладно, мать Олафа помогла. Сама все поняла, еще когда на свадьбу звали: пригласила в дом конунга, развернула из тонкой холстинки тяжелое золотое ожерелье. Ольгерта было глазом на себя примерила, потом поняла. Поклонилась низко да уважительно, подарок для подарка из рук приняла, бормотать про «долг», «виру» или «смогу – верну», даже не пыталась.

Знала, что мать Олафа не ей помогала – хоть и заочно, но авторитет сына подымала. Прошляпил, олух, честную долю добычи этой девчонке выделить – а та, такая же растяпа, даже в голове не держала на дележке свою долю потребовать! Нет, плохая она будет хозяйка, плохая жена Олафу: если бы не она, уйти бы им в царство Одина в той обманке! За такое не часть доли, а половину драккара по чести отдать надобно! Ну что за люди они, с Каменного Уса? Ровно бы не надо им ни серебра, ни золота, ни жемчугов самокатных… Или она не с Уса? Даже не спросила, откуда – просто далекая она тут… Не чужая. Нет. Даже сквозь ревнивый холодок материнского сердца чуяла – нет, далекая, но не чужая.

Вздохнула, легонько в плечо торкнула – иди, мол, поклонилась и хватит…

Уже когда вышла, на миг осветившись в проходе стройным и сильным телом, мать конунга запоздало поймала себя на мыслях – плохая… жена? Ну что ты будешь делать, с чего ты взяла, старая Хельга, что он будет брать ее в жены? Уж сколько лет назад по рукам было ударено с Верниром, старым конунгом Каменного фиорда – подрастет его златовласая Фулла, тогда…скорбно пожала губы – да уж… Без Олафа по рукам стучали – и по фигу сыну те стуки, те старые уговоры. Все одно решит, как ему Один на душу положит!

X x x

Олия снова сидела под ясенем на высоком берегу, чуть в сторонке от дома. Просто сидела, перебирала волосы, тихонько мурлыкала под нос песенки, что уже забываться стали в чужом языке да чужих людях… Тихо так все, спокойно… Вдалеке все гомонила свадьба – к вечеру голоса были слышнее. Даже море притихло, не мешая славному народу фиордов доканчивать второй рядок пузатых бочонков. Изредка доносился глухой стук боевых топов – нет, не рубились – кидали в толстые деревянные щиты на столбах, хвастались силой да меткостью. Столб не хрястнул ли? Если правильно послышалось – видать Свенельд свой топорик метнул. Ему тот столб, что щепка…

Нет, не там хрястнуло. Щепка, да не под топором – оглянулась: легок на помине! Виновато сопит, с ноги на ногу переминается, откуда‑то из‑за плеча растерянная мордашка Аньтики.

– Там, это… – снова развел руками. Аньтика страшные глаза сделала, жестом показывает что‑то, еще больше ужасное и большое, чем Свенельд.

Уф, несуразные… так бы и сказали – папаша Грунд явился! А то напугали, будто сам ихний Один пивка хлебнуть заглянул! Легко поднялась, щелкнула Аньтику по носу, по‑свойски ткнула кулачком в плечо Свенельда. И пошла вперед, спокойно и размеренно – как властная хозяйка почетного гостя встречать.

Уже на пороге дома остановилась, жестом показала Грунду – проходи вперед. Тот удивленно вскинул кусты бровей: положено так, что хозяйка вперед проходит! Потом мелькнуло понимание – приглашает в качестве отца, потому и вперед пускает… Да, непроста девчонка! Даже тут не ошиблась! Величаво кивнул, шагнул в низковатый для него дверной проруб. Свенельд облегченно поскреб шлем – папашу он знал доподлинно и даже по шагу понял, что тот чем‑то доволен. Видать, понравилось ему что‑то с Ольгертой! А что – не нашего ума дело. Надо будет – позовут иль потом расскажут!

Облапил пискнувшую Аньтику, усадил на бочку, где любила сидеть и болтать своими стройными ногами Ольгерта. Сел рядом на чурбак – и все одно лица на одном уровне. Как Ольгерта, пальцем по Аньтикину носику – щелк! Та язык высунула, мордочку смешную состроила… Хорошо им…

X x x

Гулко простучали по темному дереву золотые монеты. Высокомерные лица чужих кесарей крутились на кругом золоте, замедляя свой звонкий бег. Нордский купец не спешил грабастать золото: дело вел неторопливо и степенно. Дождался, пока не улягутся монеты, пересчитал, аккуратно ссыпал в толстый кожаный кошель у пояса. Еще раз оглядел сидевших напротив: невысокого коренастого руса с аккуратно подстриженной бородой – на лицо пожилой, а глаза цепкие, молодые. Рядом с ним – (на всякий случай долго оглядывать не стал, а то еще взгляд не понравится!) – просто глазами по‑быстрому пробежался – в плотной холстинной рубахе с кожаными нашивами – высокая, огненно‑рыжая, с холодными глазами девица. Даже тут, в корчме, с узким длинным мечом не рассталась – оперлась на рукоять, молча и неотрывно за купцом следит. Как кошка за мышью… Глаза за купцом, а тот не первый день на свете прожил – все остальное тож не пропускает! Кто шевельнул кружкой слишком быстро, кто загоготал слишком громко, а кто посмотрел недобро…

Там, на улице, еще трое таких же – нет, не рыжих, но холодноглазых, гибких как змеи и сильных, как смолистое корабельное вервие. Как на одно лицо в своих коротких рубахах и удобных холстинных штанах, с острыми злыми мечами на тугих перевязах и с луками за спиной. Слыхать – слыхивал, кажись, даже когда‑то на большом торгу издали видел – а вот так, вблизи – первый раз. Тайные стражицы лесных людей – девицы, которые с самой Костлявой на «ты» и в обнимку…

Что еще такого да всякого разного про них народ говорил, купец решил пока даже в мыслях не перебирать – девка, может, мысли честь и не обучена, но глаза выдадут чего похабное, враз не только без золота, но и еще без чего окажешься…

– На рассвете уходим. – Подвел итог недолгому торгу. – Ваше золото звонке, а мое слово крепкое. Доставлю до земли Большого Снафа. От его торжища – дальше путь найдете.

– Найдем, – эхом откликнулся мужчина. Уже вставая с застольной скамьи, вдруг протянул купцу какой‑то невзрачный корешок:

– Вели растолочь, заварить, да выпей. Отпустит тебя нутряная боль…

– Откуда знаешь? – вскинулся не только глазами купец. Эта боль его который год терзала – привык у ж к ней, даже почти и не морщился.

– Тебе достаточно того, что просто ЗНАЮ, – ответил тот. И купец вдруг понял, что спрашивать – лишнее. Надо идти, кликать поварника, толочь да заваривать!

– Дядюшка Епифан, а зачем ты ему одолень‑корня дал? – успел услышать вопрос выходящей вслед за русом девицы. Ответа не услыхал. Да мог и сам догадаться – не с руки было странной пятерке, чтобы он слег не вовремя, в море не вышел…

Все нормально. Вышли вовремя. Гребли ухватисто, привычно. Слева под нижней палубой, почти наверх не появляясь, невидно и неслышно сидели те самые стражицы. Лишь одна из них, та рыжая, все чаще выходила к носу тяжелого струга, словно высматривала кого впереди. Смотри‑смотри, глазастая, нам еще ой как плыть!

– Дядюшка Епифан, а ты точно знаешь, что мы ее найдем?

– Не сгинула, не боись. Молчит знак Тайа, к новой душе не просится – огладил кожаный мешочек с камнем Рода.

– Да сама знаю, что не сгинула! – гордо задрала нос Огнивица. – Зря чтоль я ее учила? Знаешь, как она в «легкий шаг» уходит?

Епифан коротко отсмеялся, вспоминая Березиху, вдруг превратившуюся из надменной владыки стайки испуганных белиц в наседку‑хлопотушку:

– А почто только сейчас за ней послан? Вот, заверни с собой, тут сухарики с чабром, пусть вдохнет родное… Чего ждали‑то цельный год? Небось, сгинула уже девочка!

– Не сгинула, Березонька, не сгинула… Сама знаешь, и я знаю, и камень знает…

– Конечно, знаю! Она у меня знаешь, какая умница была? Не то что ты, лоботряс старый со своим ведовством – она у меня такие свитки на лету хватала! Разве такая сгинет? Сама кого хочешь…

Потом отсмеялся еще раз, вспомнив уже самого себя: холодной сырой тревогой обволокло сердце, когда позвал в сторонку старый приятель Брод. Скрестив руки на старом посохе, мрачно проворчал:

– Плохи дела… Олия твоя…

– Что – Олия? Сгинула?!

– Камень не признает новой души.

Уф… значит, не сгинула. Камень Рода для двоих сразу тепла и света не искрит! Вон, прокатился по большой ладони Брода, словно перетек в подставленную ладонь Епифана.

– Да уж! – горделиво усмехнулся. – Такая точно не сгинет! Даже меня не раз в загады вводила! Моя выученица! Сама кого хочешь…

Устыдился похвальбы, посуровел лицом, словно вспомнил:

– А что плохо‑то?

– Полдень шевелится. Накатит сюда, не отобьемся, не сбережем.

Что не сбережем, было понятно. Это было их путем из жизнью (или уже десятком прожитых жизней?!). И вот уже третий раз за эти жизни крутым изгибом взбрыкивал Путь, угрожая петлей свернуть шею людскому пути. О первом Епифан даже в первой жизни едва слышал, в тумане‑то лет, а вот второй остался в памяти горами до небес, потоками людей, что шли, ползли, умирали и снова шли: потоками, поколениями, племенами. Велик был тот исход, велики были горы, велика раскинулась новая, пусть и холодная земля. Тут повелел Род остановится, тут хранить Знание, тут править Путь…

Очнулся от дум, густо крякнул:

– Полдень… это плохо. Там народов, что песочка у речки.

– Вот и я про то. Стороной обойдут – не обойдут, неведомо. Заслон нужен.

– Это верно… – Покивал. Насторожился:

– А Олия‑то причем? Какой из нее заслонщик?

– Ты же сказал – что она сама кого хочешь… – усмешка на усмешку. – Ладом все будет, не мучь душу. Она не заслонщик. Махонький камешек, других с места стронет, вот из которых заслон и сложим.

– Разве то ее Путь?

– Что выбрала, то и будет! – слово в слово повторил Брод слова, которые принесла из Пещер Олия.

Вздохнул Епифан. Ну, дернуло же тебя к тому камушку! Передразнил про себя «Крася‑я‑явый!..» Эх ты, Олия‑девица, недочитанная белица…

Я скоро приду за тобой, девочка. Слышишь? Помогу сделать твой шаг.

X x x

– Лучше бы мне кто помог… – ворчал сам себе Тейф. Оглянулся, словно стукнул кто: с кем это я говорю?! Кто помочь собрался?

Еще раз оглянулся, сердито пристукнул посохом: совсем из ума выжил, голоса уже в голове бродят. Насупился, на себя посильней рассердился, чтобы тверже ногу поставить – впервой, что ли, по камням ступать? Мы тоже не на мягкой травке стояли тогда, у берега теплого моря!

Старая боль воспоминаний не ожесточила сердце – скорей, укрепила ноги. Смелей зашагал, ухватистее, тверже. Иди, Тифос. Нечего было так далеко забираться в скалы – вишь, время пришло, поспешать надо, а пути еще на день, а то и два! Да и то, если ноги не подведут!

Впереди махал крыльями старый друг, черно‑седой от времени ворон. Хрипло каркал что‑то, словно подгоняя. Уймись, несносный ворчун! И так тороплюсь, как умею…

А далеко от него, в целых двух днях пути, совсем не торопились ни папаша Грунд, ни сама Ольгерта. Или делали вид, что не торопились – Олия чинно выставила на стол припасенную кадушечку пива, на струганную доску выложила здоровененную, по своим собственным рецептам‑задумкам прикопченную белужину. (Да какая там белужина! Так, малек с руку длиной…). За ножом только потянулась, а папаша Грунд словно из воздуха стальным клыком полоснул, аккурат надвое, вдоль, рыбину развалил, шумно втянул ноздрями терпкий аромат корешок к корешочку подобранных трав… Смачно и гукнул что‑то, вгрызся, одобрительно покрутил бородой: ишь ты, невидаль эдакую девка сготовила… надо бы и своих научить!

Углядел, что та не ест, еще раз полоснул зарукавным клинком, ровненький ломоть для нее отвалил: давай, опосля старшего и тебе можно. Ишь, чтит обычаи, девица‑красавица! И не наша, а чтит… Наслаждались рыбиной, потягивали старое пиво – понятное дело, кто осторожно да понемножку, а кто словно в бочку выливал! Однако ни папаша Грунд, ни Олия к хлебу, чья закраина на столе свежим боком пыхтела, не притронулись. В холодном отблеске клинка, которым рыбу резал, светло взблеснула соль на глиняной плошке – однако и туда ни рыбиной, ни хлебным ломтем Грунд не сунулся. Чин чином, обряд обрядом, однако…

Однако рты жевали, губы прихлебывали, рты молчали, а глаза то в схватку мгновенную, то в тихий танец мыслей:

– Не пойму я тебя, девка… – хмурым кустом бровей.

– А что тебе понимать, отец моих друзей и боевых побратимов? – словно невзначай серебряную цепочку на волосах поправила.

– А кто ж это побратимов этаким‑то макаром позорит? – густым кряком в бороду, бровей не раздвигая.

– А кто же это сестру за такое самое прилюдно хватает? – чуть румянцем на щеках и глазищами в рыбий хвост, к столу…

– Ну так он про то уж наказан. – Рукавом по бороде, крошки сбрасывая.

– Значит, теперь и мой черед, – и цепочку серебряную, валькирьину, словно щит с тела, с волос сняла.

Долго‑долго, аж на три дыхания, папаша Грунд зарукавный нож на место прилаживал. Не с пива попасть в ножны не мог – поточней, поплотней укладывал, потому как время надо было дать «дочке» обретенной. А на что ей время? А на то, что самая разудалая девица в одно дыхание рубаху не скинет! Это тебе не с милым в кусты, где рубаха поперед сердца рвется, не заметишь, как и слетает, тут для другого, и спех здесь вовсе не к делу…

Нож прилаживал, даже не оборачивался – спиной видел и слышал, как шелестнула гладкая рубаха по гладкому телу. Чуть было не удивился, когда шелестнула и вторая, покороче – потом решил не удивляться. Кто их поймет, девок то ли с неба, то ли дальнего Уса, то еще откуда – сколько там у них рубах и как оно там надевать положено… Успел только сам себе удивиться – если она и впрям с неба, с самого Асгарда, как про нее народ шепчется, то куда ему, простому воину, такую вот в «дочки» заиметь! Запутался в непростых мыслях, мотнул башкой, как пес на жаре и, наконец, обернулся.

Встал, чуть в ногах не запутавшись – ну что за локина наведь! Будто девок голых не видал! И стоячих, и лежачих, и жарко ноги по воле раскинувших, и вмятых в траву, под грузным телом в неволе воющих… А эта и голая, и словно не голая. Тяжелый поясной ремень словно не ремень на руках подает, а как блюдо званому гостю… И в глазах ни стыда, ни страха – да и сам не понял, отчего при ее наготе даже мысль плотская шевельнуться не смела. Откашлялся, будто сказать хотел что‑то. Не хотел, да и не было тут слов лишних – будто оба обряд какой‑то тайный, только им двоим ведомый, вершили. Девчонка вроде высокая и стройная, а все равно ему едва до плеча – но глаза в глаза, рост в рост, воля на волю.

Принял ремень, обернул на кулачище – краешком мысли уважение мелькнуло – широкий выбрала, почти весь кулак закрывает тяжелая кожаная полоса… руки верх вкинула, волосы в длинную полосу собрала – аж замычал про себя старый Грунд – эх, сбросить бы лет тридцать! Я бы тебе, красотка, не в отцы, в мужья бы набивался… Алые соски потерялись бы в алых вмятинах моих поцелуев – выла бы подо мной, не поймешь от боли, от тяжести сплетенных тел, от жара или любовного хмеля. Отвернулась, одной лишь строгой искрой из глаз все наваждение погасила. Мрачно дернул себя за бороду левой рукой папаша Грунд – ну, старый валун, мыслишки‑то хмельные убери! Не затем зван, не затем пришел, не затем доверие показано!

Отвернулась, два шага сделала – к широченной кровати с двумя примятыми ложбинками. Знамо дело – сопят тут вдвоем с этой, курносой… Нетронутая, сиротская в любви, стылая без мужчины кровать – там бы не ложбинка осталась, там бы доски проламывались! Нет, ну бер ее задери, локина дочка! Что творит‑то! Два шажочка сделала словно в суровом обряде, а два последних – ну, соплячка, ребенок и есть ребенок, девчонка зеленая, хоть ты с какого неба будь – я тебе сейчас не так задницей повиляю! Ох, навиляешься своими сладкими и круглыми!

А та словно одумалась. Легла ровненько, аккуратненько, даже на вершок стройные ноги не раздвигая, не смущая лишней наготой сурового папашу. Руки сложила впереди – ладошка к ладошке, пальчик к пальчику, и казалось, будто волосы мотнулись со спины на меховое оделяло так же ровно – прядушка к прядушке. Взмахнул, пришлепнул тяжелой полосой по голому и круглому…

То ли услышал, то ли показалось – зашипела рассерженной кошкой. Сдернул с зада полосу ремня, догадливо отмахнул руку повыше: а вот так? Нет, даже вот так!

Еще разочек обиженно дернула ногами, едва заметно то ли шевельнула бедрами, то ли приподняла их навстречу: ах, вот ты как? А если я тебе вот так? Нет, даже вот таааак!!!

Проняло… Смяла пальцами край одеяла, втерлась в жесткое ложе всем телом, принимая сочный тяжелый хлест.

Или показалось, что «проняло»? Коротко отвечала телом – на удар, красивым изгибом бедер – на стремительный изгиб ремня, молчаливым вскриком сведенных лопаток – на рычащий плеск удара.

Не считал удары… Не упрямился, не зверел, заставляя ее закричать или забиться в истерике истерзанного болью тела. Вверх, отмахнуть, пол‑вздоха времени и – н‑на! Как положено, как сама пригласила, как заслужила… Н‑на!

– На… – не кинул, просто положил поперек пылающего зада верно послуживший ремень.

Как ни хотелось обернуться, посмотреть, как она встает со скрипнувшей кровати – заставил себя молча и вроде как сердито вернуться к столу. Садиться не стал, повернулся чуть боком, чтобы плечи не закрыли того, что он делает. Знал, что смотрит, знал, что ждет именно этого. Ты права, девчонка. Твоя взяла. И ответила, и заслужила Не доставая ножа, смял в кулаке закраину хлеба, оторвал, туго макнул в соль. Плечом распахнул дверь, выходя в вечерний сумрак и сочно жуя хлеб и соль. Хлеб дома, который принял своим.

2006‑2007 гг.

[1]Хертта (гертта или герта) – норвежское название дикой лесной кошки. Спустя тысячу лет были занесены в Красную книгу. Значительно крупней домашних кошек, независимы и практически не подлежат одомашниванию.

[2]«Норвежские и карело‑финские саги»,

перевод‑подстрочник, изд. «Северное сияние», Ленинград, 1981 г.

[3]Тиифос – 1. дым, чад. (древнегреч.); 2. Второе значение слова – упавший.