Этиология активной пиромании.

Происхождение пассивной пиромании нам более или менее ясно. В главе пассивной пиромании мы выяснили, что помимо того, что игра огня пленительна и может действовать на эстетически чувствующего человека, как всякое другое очаровательное зрелище, древнейший и первобытный человек обожествлял огонь, преклонялся перед его стихийной силой, благоговел перед ним, переполнялся перед ним чувством удивления, страха, благодарности, восхищался его великолепием и красотой. Идолопоклонство первобытного человека огню должно было передаться как атавистический инстинкт и современному нам человеку, и действительно, мы видели, что "дольское пристрастие к огню” в виде пассивной пиромании довольно распространенное явление среди людей нашего времени. Остается нам теперь выяснить, почему среди большего количества пассивных пироманьяков встречается известный процент активных (преступных) пироманьяков. Выяснить этот вопрос особенно важно, ибо если мы можем примириться с пассивной пироманией, как таковой не причиняющей общству никакого вреда, то активная пиромания, угрожая спокойствию и благосостоянию общества, требует от нас активного вмешательства, дабы пресечь в корне это, способное разрастись в великое для людей несчастье, зло. Преследовать же успешно эту цель можно будет лишь тогда, если мы откроем причину развития активной пиромании, ее этиологические моменты.

Мнение Крепелина, что активная пиромания может взять свое начало "из неопределенного стремления к свободе" можно обозначить ошибочным. Активная пиромания, как мы уже сказали, развивается из пассивной пиромании, эта же последняя коренится в атавистическом инстинкте или, может быть лучше, в атавистическом тяготении к огню. Остается разрешить вопрос: почему не все пироманьяки делаются активно преступными пироманьяками? Что надо для того, чтобы пассиввый пироманьяк сделался активным пироманьяком?

Зная, что мы при пиромании имеем дело с инстинктом, который, как всякий инстинкт, имеет большой заряд энергии и то и дело стремится превратить потенциальную свою энергию в кинетическую, мы не станем искать другой причины активной пиромании, если не в ослаблении тех тормозящих сил, которые препятствуют нашим инстинктам принять преступно-агрессивную форму. Психически здоровый человек обладает в достаточной степени силой воли, чтобы вовремя дать отпор тем инстинктивным похотям и желаниям, выполнение которых идет в разрез с общепринятыми понятиями морали общественной безопасности и правосудия. Люди же, у которых психическое равновесие нарушено, люди слабовольные легко поддаются возбуждающему действию своих инстинктов, а потому легко преступают границы допустимого и вступают в конфликт с окружающей средой. Этим объясняется, что среди душевнобольных людей, среди людей с нарушенным психическим равновесием, встречается больший процент преступников, чем среди психически здоровых людей. Этим объясняется и то обстоятельство, что пиромания, поскольку она встречается у людей психически нормальных, не преступает границ эстетического наслаждений огнем, правда иногда даже тогда, когда этот огонь является бедствием для других людей. Когда же пиромания развивается у душевнобольного человека, у человека неспособного укрощать свои инстинкты, тогда мы видим, что пироманьяк под давлением пироманического инстинкта, требующего немедленного удовлетворения, решается на преступление и при долгом отсутствии пожаров совершает поджог, чтобы опьянеть огнем и разрешить таким образом то мучительное нервное напряжение, которое получается при невозможности дать инстинкту,,выжиться".

И в самом деле, теория и практика доказывают, что все активные пироманьяки—душевнобольные люди, люди со слабым развитием интеллектуальных своих способностей при сильном развитии чувствительной сферы и извращенности инстинктов. Эти люди уже по одному тому не способны бороться со своими инстинктами, что они не в состоянии осмыслить свои поступки, предвидеть их последствия и беспрепятственно дают волю своим инстинктам. Таков Микита, таков подзащитный Панина, таковы все пироманьяки вообще. Это—люди слабоумные (Микита), люди душевнобольные (подзащитный Панина), люди с извращенными инстинктами (Нерон).

В редких случаях пиромания может иметь своей причиной не вышеуказанные психоконститупиональные (эндогенные) моменты, а какие-нибудь более случайные экзогенные моменты. Особенно интересен в этом отношении случай пироманьяка Капитона Сысоева, сообщенный М.Горьким в его “Пожарах”.

"В 96 г. в Нижнем-Новгороде горел,,Дом трудолюбия"; в нижнем этаже его вспыхнула пакля, огонь быстро накалил железную лестницу во второй этаж и застиг там старух-работниц. Все, кажется более двадцати, были задушены смолистым дымом и сгорели.

Я застал уже конец пожара; провалилась крыша, в огромном кирпичном ящике с железными решетками на окнах буйно кипел и фыркал огонь, извергая густейший, жирный дым. Сквозь раскаленное железо решеток на окнах, дым вырывался какими-то особенно тяжелыми черными клубами и, невысоко вздымаясь над пожарищем, садился на крыши, угарным туманом опускался в улицы.

Со мною рядом стоял человек дурной славы, домовладелец Капитон Сысоев, крепкий здоровяк, несмотря на его пятьдесят лет и распутную пьяную жизнь.

На бритом скуластом лице, глубоко в костлявых ямах спрятаны узкие, беспокойные глазки. Одет он неловко, небрежно, все на нем как бы с чужих плеч, весь остро неприятен и, видимо, знает об этом—он смотрит на людей вызывающе, с подчеркнутой наглостью.

А на пожар смотрел взглядом человека, для которого вся жизнь и все в ней—только зрелище. Говорил цинично о „зажаренных" старушках и о том, что хорошо бы всех старушек сжечь. Но что-то беспокоило его, он поминутно совал руку в карман пальто, выдергивал ее оттуда, странно взмахивал ею, и снова прятал, искоса поглядывая на людей. Потом в пальцах его явился маленький сверток бумаги, аккуратно перевязанный черной ниткой, он несколько раз подбросил его на ладони и вдруг ловко метнул в огонь, через улицу.

— Что это бросили вы?

— Примета у меня есть одна,—ответил он, подмигнув мне, очень довольный, широко ухмыляясь.

— Какая?

— Ну, нет, не скажу.

Недели через две я встретил его у адвоката Венского, кутилы, циника, но очень образованного человека; хозяин хорошо выпил и заснул на диване, а я, вспомнив о пожаре, уговорил Сысоева рассказать мне о его.примете". Прихлебывая бенедиктин, разбавленный коньяком—пойло, от которого уши Сысоева вспухли и окрасились в лиловый цвет—он стал рассказывать в шутливом тоне, но скоро я заметил, что тон этот не очень удается ему.

— Я бросил в огонь ногти мои, остриженные ногти, смешно? Я с девятнадцати лет сохраняю отстриженные ногти мои, коплю их до пожара, а на пожаре бросаю в огонь. Заверну в бумажку вместе с ними три, четыре медных пятака и брошу. Зачем? Отсюдо и начинается чепуха...

— Когда мне было девятнадцать лет, был я забит неудачами, влюблен в недосягаемую женщину, сапоги у меня лопнули, денег не было, заплатить университету за право учения —нечем, а посему увяз я в пессимизме и решил отравиться. Достал цианистый кали, пошел на Страстной бульвар, у меня там, за монастырем, любимая скамейка была, сижу и думаю: прощай, прощай Москва, прощай жизнь, черт бы вас взял! И вдруг вижу: сидит рядом со мной этакая толстая старуха, черная со сросшимися бровями, ужасающая рожа! Вытаращила на меня глаза и—молчит, давит.

— Что вам угодно?

— Дай-ко мне левую руку, студент,—так знаете, повелительно требует, грубо...

Рассказчик посмотрел на храпевшего хозяина, оглянул комнату—особенно внимательно ее темные углы—и продолжал тише, не делая усилий сохранить искусственно веселый тон.

— Протянул я ей руку и—честное слово—почувствовал на коже тяжесть взгляда ее выпуклых глаз. Долго она смотрела на ладонь мою и говорит:

— Осужден ты жить, так и сказала: осужден!—Осужден ты жить долго и легко, хорошо.

Я говорю ей: не верю в эти штучки;—предсказание, колдовство...

А она:

— Потому,—говорит,—и уныло живешь, потому и плохо тебе. А ты попробуй, поверь...

Спрашиваю, посмеиваясь:

— Как же это можно, попробовать верить?

— А вот,—говорит,—остриги себе ногти и брось их в чужой огонь, но смотри—в чужой! Что значит—чужой огонь?

— Ну,—говорит,—как это не понять? Костер горит на улице в морозный день, пожар или сидишь в гостях, а там печь топится...

Потому ли, что умирать мне, в сущности, не хотелось,— ведь все мы умираем по нужде даже и тогда, когда нам кажется что это решено нами свободно, или же потому, что баба -эта внушила мне какую-то смутную надежду, но самоубийство я отложил до времени. Пришел домой, остриг ногти, завернул в бумажку, ну-ко, попробую колдовство?

Не прошло недели, как утром вспыхнул пожар на Бронной, против дома, где жил я. Привязал я к ногтям моим старый гвоздь и швырнул их в огонь. Ну, думаю, готово: жертва принесена, чем ответят мне боги? Был у меня знакомый математик, он знаменито играл на биллиарде и бил меня, как слепого. Предлагаю ему, чтоб испробовать силу колдовства: “Сыграем”? Пренебрежительно спрашивает: “Сколько очков дашь вперед?” “Ничего, ни нуля”. Можете себе представить, что со мной было, когда я обыграл его! Помню—ноги дрожали от радости и точно меня живой водой вспрыснуло. Стой, думаю, в чем дело? Совпадение?

Иду к моей недосягаемой даме, а вдруг и у нее выиграю? Выиграл и с такой необыкновенной легкостью, что это испугало меня, да—так, что я даже сна лишился. Еще одно совпадение? Живу между двух огней: между любовью первой, жадной и—страхом. По ночам вижу эту бабу: стоит где-нибудь в углу и требовательно смотрит на меня тяжелым взглядом, молча двигает бровями. Сказал возлюбленной моей, а она была, как все актрисы, а плохие—особенно, суеверна, разволновалась страшно, ахает и убеждает: стриги ногти, следи за пожарами! Я—стригу и обрезки храню, ни на минуту не забывая, что все это глупо и что, может быть, вся штука в том, что, когда человек потерял веру в себя, ему необходимо запастись верой в какую-нибудь темную ерундищу. Но соображение это не гасит тревоги моей. Накопил я обрезков ногтей порядочно, бросил в огонь и—снова чертовщина; является ко мне лысенький человечек с портфелем. У вас,—говорит,—в Нижнем-Новгороде, померла двоюродная тетка, девица, и вы единственный наследник ее". Никогда, ничего не слышал я о тетке и вообще родственниками был беден так же, как они деньгами. Да и было их всего двое: дед со стороны матери, в богадельне, да какой-то многодетный дядя, тюремный инспектор, которого я никогда не видал. Спрашиваю лысенького: “Вы не дьявол будете?” Обиделся.—Нет,—говорит,—я частный поверенный и тети вашей старый друг. “А, может,—говорю,—вас старуха прислала?” Ну, да,—говорит,—конечно, старуха, ей пятьдесят семь лет было. Смотрю на него почти с ненавистью и предупреждаю: платить мне за труды ваши—нечем. „Заплатите, когда я введу вас во владение имуществом". Чрезвычайно гнусный старичок, навязчивый такой, надутый, и явно презирал меня. Привез он меня сюда и очутился я домовладельцем. Почему-то мне казалось, что получу я деревянный домик в три окна, пятьсот рублей деньгами и корову, но оказалось два дома, магазины, склады, квартиранты и прочее. Богато. Но чувствую я себя неладно, управляет жизнью моею какая-то чужая, таинственная воля и растет у меня эдакое особенное отношение к Его Сиятельству огню: отношение дикаря к существу, обладающему силою обрадовать и уничтожить. Нет, думаю, черт меня возьми, этого я не хочу; нет! И начал превращать богатства мои в дым и пепел: завертелся, как пес на цепи, закутил. А ноготки стригу, храню, и на пожарах бросаю в „чужой огонь". Не могу точно сказать вам, зачем делал это и верил ли я в колдовство, но бабищу забыть не мог и не забыл до сего дня; хотя, надеюсь, она давно уже скончалась. Одолело меня эдакое жуткое любопытство—в чем дело? Университет бросил, живу скандально, чувствую в себе эдакую беспокойную дерзость, всячески испытываю терпение полиции, силу здоровья, благосклонность судьбы. И все сходит мне с рук благополучно. Но, вместе с этим, кажется мне: вот кто-то придет и скажет: пожалуйте! Кто придет, куда поведет—не знаю, но - жду. Начал читать Сведенборга, Якова Беме, Дю-Преля—ерунда. Явная ерундища, даже обидно. А ночью проснусь и—жду. Чего? Вообще. Ведь если одна чертовщина возможна, почему же не быть другой, еще хуже или еще лучше? Решительно ничего не делаю в поощрении удач и удивляюсь: почему я не схожу с ума? Богатый холостяга, женщины любят, в карты играю до отвращения удачно. И даже среди друзей—ни одного негодяя, ни одного жулика, все пьяницы, но порядочные люди. Так жил я до сорока лет, а в эти годы, каждый мужчина должен пережить некий кризис,—будто бы это обязательная повинность. Жду кризиса.

— В Киеве, на котрактах, повздорил я с каким-то гонористым поляком, он меня вызвал на дуэль Ага, вот он, кризис! Накануне дуэли пожар на Подоле, загорелись какие-то еврейские лачуги. Поехал я на пожар, бросил ногти в огонь и мысленно требую: чтобы завтра убили меня или тяжело ранили по крайней мере. Но вечером в тот же день, мой поляк ехал верхом, а лошадь испугалась чего-то, сбросила поляка, он переломил себе правую руку и разбил голову. Извещает меня об этом секундант его. Я спрашиваю: “Как это случилось?” "Старуха какая-то бросилась под лошадь". Старуха? Старуха, черт вас возьми? Совпадение, дьяволы?

— Тут первый и единственный раз в жизни я испытал припадок какой-то бешеной истерии и меня отправили в Саксонию, в горы, в санаторию. Там я рассказал все это профессору. „О,—говорит немец,—это интереснейший случай". И определил случай, как насекомое, по-латыни. Потом он поливал меня водой, гонял по горам месяца два, толка из этих прогулок не вышло. Чувствую я себя скверно и скучаю о пожарах. Понимаете? Скучаю. О.чужом огне. ²⁴ И коплю остриженные ногти. Сам внутренне усмехаюсь: ведь—ерунда же все это, дрянь и пакость. А дома я уже заложил, деньги на исходе. Ну-ко что теперь будет, думаю? Путешествую. Нюренберг, Аугсбург—скучно. Сидя в вестибюле гостиницы, бросил ногти в камин. Через день, лежу в постели, ночью, стучат в дверь: телеграмма: один из трех моих билетов внутреннего займа выиграл пятьсот тысяч, а другой—тысячу. Помню сидел я в постели, озирался и ругал кого-то дикими словами. Страшно было мне, как никогда, так глупо, по-бабьи страшно.

— Ну, всю эту ерундовую канитель долго рассказывать, да и однообразна она. Тридцать четыре года живу я в ней. Честное слово—я делал все для того, чтоб разориться, свернуть себе голову, но, как видите, благополучен. В конце концов я устал от этого и махнул рукою: будь—что будет!

Ему, видимо, стало тяжко, скуластое лицо обиженно и сердито надулось, узенькие, зоркие глазки потускнели.

— И все еще бросаете ногти в огонь?—спросил я.

— Ну, а чем же мне жить, чего ждать? Ведь должна же кончиться эта идиотская чертовщина? Или—нет? Может быть, я и не умру никогда?

Он усмехнулся и закрыл глаза. Потом, закурив сигару, глядя на конец ее, сказал негромко:

— Химия, это—химия, но все-таки в огне скрыто, кроме того, что мы знаем, нечто, чего нам не понять. И прячется огонь невероятно искусно. Так—никто не прячется. Кусочек прессованного хлопка или несколько капель пикриновой кислоты, несколько грамм гремучей ртути, а между тем...

Он щелкнул языком и замолчал.

— Мне кажется,—сказал я, -что все это очень удачно объяснено вами в словах: когда нет веры в свои силы, нужно верить во что-нибудь вне себя. Вот вы и поверили...

Он утвердительно кивнул головою, но, очевидно, не понял или не слышал моих слов, потому что спросил, нахмурясь:

— Но ведь глупо же это?—Зачем ему нужны мои ногти? Года через два он умер на улице от “паралича сердца", как сказали мне.

Если в случае Сысоева трудно сказать, насколько его пиромания есть результат чисто экзогенных влияний, ибо Сысоев тяжелый психопат, и если абстрагировать от первого толчка к пиромании, который пришел извне, то дальнейшее развитие этой страсти можно приписать суеверию, слабоволию, психостении Сысоева—все качества, развившие в нем не одну только пироманию, но ввергшие его в тяжелые психопатические состояния, граничащие с душевной болезнью, то в случае священника Золотницкого, опять-таки сообщенном Горьким, не может существовать никакого сомнения в чисто экзогенном происхождении его пиромании. Случай этот представляет исключительный научный интерес и нельзя не привести его здесь полностью.

“Священник Золотницкий за какие-то еретические мысли тридцать лет просидел в монастырской тюрьме—кажется, в Суздале, в строгом одиночном заключении, в каменной яме. В медленном течении одиннадцати тысяч дней и ночей единственной утехой узника христолюбивой церкви и единственным собеседником его был огонь: еретику разрешали самосильно топить печку его узилища.

В первых годах столетия Золотницкого выпустили на свободу, потому что он не только забыл свое еретичество, но и вообще мысль его не работала, почти угаснув. Высушенный долголетним заключением, он мало чем напоминал жителя поверхности земли, ходил по ней, низко склоня голову и так, как будто он идет все время вниз, опускается в яму, ищет куда бы спрятать хилое, жалкое тело свое. Мутные глаза его непрерывно слезились, голова тряслась и бессвязная речь была непонятна. Волосы головы были уже не седые, а “впрозелень"; зеленоватый, гнилой оттенок волос был ясно заметен даже на темных щеках тряпичного, старческого лица. Полоумный, он, видимо, боялся людей, но из боязни перед ними скрывал это. Когда с ним заговаривали, он поднимал сухонькую, детскую руку, как будто ждал удара по глазам и надеялся защитить их этой слабой дрожащей рукою. Был он тих, говорил мало и всегда вполголоса, робко шелестящими звуками.

Он вышел из тюрьмы огнепоклонником и оживлялся только тогда, если ему позволяли разжечь дрова в печке и сидеть перед нею. Усаживаясь на низенькой скамейке, он любовно зажигал дрова, крестил их и ворчал, тряся головою, все слова, какие уцелели в памяти его.

— Сущий.... Вечный огонь. Иже везде сый. Попаляяй грешные...

Тыкал горящие поленья коротенькой кочергою, качался, как бы готовясь сунуть в огонь голову свою; воздух тянул в печь зеленые, тонкие волосы его бороды.

— Всесилен есть. Никому же подобен. Лик твой да сияет во веки веков. И бегут... Тако да бегут... От лица огня... Яко дым от лица огня... Тебе хвала, тебе слава. Купина...

Его окружали сердобольные люди, искренно изумляясь и тому, до чего можно замучить человека, и тому, как все-таки, живуч и вынослив человек.

Велик был ужас Золотницкого, когда он увидал электрическую лампочку, когда перед ним таинственно вспыхнул белый, бескровный огонь заключенный в стекло.

Старик, присмотревшись, замахал руками и жалобно стал бормотать:

— И его—ох,—и его... Почто вы его? Не дьявол, ведь! Ох,—почто?

Долго не могли успокоить старого узника; из его мутных глаз текли маленькие слезинки, весь он дрожали, горестно вздыхая, уговаривал окружающих:

— Ой, рабы божие...—почто? Лучик солнечный в плен ввергли... Ох, людие! Ох, побойтесь гнева огненного...

И дрожащей, сухонькой рукою он осторожно дотрагивался до людей, всхлипывал:

— Ох, пустите его...

Таким образом, мы видим, что этиологически можно различать двоякого рода пироманию: эндогенную и экзогенную или пироманию, коренящуюся в самой природе индивида, в его болезненно необузданных инстинктах, и пироманию, приобретенную в жизни благодаря действию определенных внешних факторов. Первого рода пиромания должна считаться тяжелой формой пиромании. Активно-преступная пиромания встречается почти исключительно при эндогенной пиромании, что легко объясняется стихийной силой прирожденного пироманического инстинкта. Когда же пиромания навеяна извне, то она, при отсутствии движущих изнутри, из самой природы человека сил, редко принимает характер опасной для общественной безопасности страсти.

Пиромания фигурирует в психиатрии в группе т.н. импульсивного помешательства. Это, собственно, должно нам быть понятно, ибо действует пироманьяк импульсивно, под влиянием вспыхнувшей страсти при невозможности подавить болезненно возбужденный пироманический инстинкт. Поскольку же пиромания пассивна и не ведет к преступным поступкам и деяниям, ею в психиатрии практически можно пренебречь. Теоретически же она очень важна, т. к. она нам делает понятной непонятное само по себе явление активной пиромании и предохраняет нас от лживых представлений и невероятных предположений о происхождении активной пиромании. Вряд ли Крепелин выдвинул бы на первый план “неясное стремление к свободе” как основную причину пиромании и еще менее вероятно, что он в “молодых служанках” видел бы типичных представителей пиромании, если бы он был в состоянии учесть пассивную пироманию, как источник активной пиромании. Упрекнуть Крепелина в абсолютной ошибочности его взгляда трудно, ибо, поскольку пиромания есть следствие экзогенных воздействий, допустима и возможность “неясного стремления к свободе” “молодых служанок”, как этиологический момент пиромании. Однако, мы видели, что экзогенная пиромания редко, если вообще принимает характер активной пиромании, единственную которую Крепелин имеет в виду. Что же касается момента радости при виде игры огня, о котором говорит Крепелин, то тут имеется правильная догадка, которую Крепелин, не был в состоянии достаточно оценить, иначе он неминуемо наткнулся бы на всю проблему пассивной пиромании и нашел бы правильное разрешение загадки активной пиромании. Вот почему мы в самом начале этой работы и говорим, что Крепелин был близок к истине, но истина осталась, далеко от него...

Горький о пиромании

Если нам удалось пролить свет на проблему пиромании, прозябавшей до сих пор во мраке, которым покрыты многие другие неразрешенные проблемы психиатрии, то мы бесспорно обязаны этой удачей Горькому. Наблюдательное проницательное око Горького могло заглянуть в те душевные тайники человека, куда анализирующий ум психиатра проникнуть не мог, и те картины пиромании, которые наблюдал и зарисовал нам Горький, говорят в достаточной степени за то, что Горький лучше всякого психиатра понял, в чем заключается пироманическая страсть. Но, ведь, Горький—художник, а не ученый-психиатр, и не мог он нам развить в своих рассказах теорию пиромании, хотя основы этой теории в его “Пожарах? и имеются. Когда же я, познакомившись с “Пожарами" Горького, узрел в Горьком настоящего теоретика пиромании, не облачившего только своих теорий в язык научной психиатрии, я просил Горького изложить свой взгляд на пироманию, в особенности на ее происхождение. В ответ на мою просьбу Горький прислал мне из Сорренто следующее письмо.

"Уважаемый Иван Борисович.

Вот три случая пиромании, может быть, интересных для Вас: в прошлом году в Берлине некий молодой человек был приговорен к 15-ти годам тюрьмы за 23 поджога; поджигал бескорыстно, “из любви к огню”, по его словам. Бескорыстие установлено судом.

И в прошлом же году в Нью-Йорке судился пожарный, совершивший за сем лет около двухсот пожаров. Оба эти факта взяты мною из газет, но, к сожалению не помню даты номеров.

В 95 г. Самарский окружной суд судил за поджоги крестьянина Ботова или Бутова и его зятя. Тестю—под 60, зятю—лет 20. Оба признаны экспертами вполне нормальными. Экспертиза была допущена по ходатайству защиты, опиравшейся на такой факт, установленный следствием: подсудимые подожгли и свой незастрахованный дом. Это был их четвертый поджог, а на шестом они были схвачены на месте преступления. Зять в своем последнем слове сказал: “Простите тестя, это я его подвел на шалость”.

Мне кажется, что, мысля о пиромании, нельзя упускать из вида мотив эстетический, “любовь к огню”, увлечение красотой его игры, а также и мистический мотив, т. е. издревле идущее религиозное преклонение пред огнем, особенно развитое у северных народов. В Костроме до последних годов XIX столетия держался праздник в честь бога солнца "Костромы” он же весенний бог “Ярило”. На празднике обматывали пенькой тележное колесо, мазали его соломою, зажигали и катили с горы на Волгу Таких пережитков древнего преклонения огню в нашем крестьянском быте не мало. Вы, конечно, наблюдали у детей любовь к “игре с огнем”. Думается, что “игра с огнем не всегда признак психопатологический. Здесь, в Италии, почти ежедневно фейерверки—я говорю о Неаполитанской провинции. На эту игру тратятся огромные суммы денег. Завтра в Сорренто будет сожжен пятый фейерверк. В текущее лето на него затрачено девять тысяч лир. А в прошлом году праздновалось столетие со дня смерти местного святого аббата Антоннио, сожгли 63 т. лир, причем 20 тысяч было прислано изАмерики эмигрантами соррентинцами нарочито для этой цели.

Не знаю пригодится ли Вам все это, но, на всякий случай, сообщаю.

Мне кажется, что психопатологи мало обращают внимания на момент эстетический, который—на мой взгляд профана— часто является причиной или источником различных странностей, “извращений” и т. д. Иногда думаешь, что особенно заметно влияние этого момента в сфере сексуальной, где человек, не желая видеть себя слишком животным, действует иногда—“от разума” и еще туже затягивает петлю инстинкта. Думается также, что это особенно часто случается с немцами. Я имею в виду не Шопенгауэра, плохого ученика его Вейнингера (“Пол и характер”) и др., а—быт. Германия—страна, где гомосексуализм официально признан и где его научно оправдывает биолог Штейнах”.

Мы не можем не согласиться с Горьким, что эстетический момент может быть причиной или источником всевозможных заблуждений, странностей и извращений. Но вероятнее всего, что мы в таких случаях имеем дело с извращенным эстетическим чувством, заставляющим индивида видеть и искать прекрасного там, где его обычно не ищут. Если приверженец гомосексуализма будет защищать свою страсть, ссылаясь на то, что он находит половой акт с женщиной неэстетичным, то мы в этом усмотрим извращение эстетического чувства гомосексуального и ничуть не эстетическое определение гомосексуализма. По существу, однако, Горький прав и в частности что касается пиромании, то здесь эстетические мотивы в этиологии заболевания превалируют. Прав Горький и тогда, когда он думает, что не всякая пиромания патологична. Патологичной пиромания делается лишь тогда, когда руководящие ею эстетические мотивы до того извращаются, что красота игры огня только тогда воспринимается как таковая и способна удовлетворять индивида, когда огонь превратился в бурную стихию, губящую счастье других членов общества, и индивидуум жертвует счастием других людей ради удовлетворения своей страсти, лишая их крова и имущества. В таких случаях мы имеем дело с пироманией, где помимо эстетических мотивов играет иногда роль и садистическая страсть (император Нерон}, а иногда и многие другие мотивы, о которых мы говорили в предыдущих главах.