Пассивная пиромания.

Пассивная пиромания, как мы уже сказали, самое распространенное среди людей явление и наблюдается даже у грудных младенцев. Младенец тянется, как говорят, к огню, и пока он не потерпел обжога, будет постоянно тянуться к огню, желая поймать его. Предостережение няни:.жижа!" редко действует на ребенка, тянущегося всем своим существом к огню и при первом же недосмотре няни он хватает пламя и обжигается. После такого обжога предостережения и надсмотр няни почти что лишни, ибо ребенок сам научился, что огонь ему не тетка и что не следует хватать его. Однако, это не всегда так. Мне известен случай, где шестилетний крестьянский мальчик, в намерении испечь картошку, хватнул с костра горящую головешку, сунул ее под мышку и крепко прижав ее плечом к боку побежал к своей картошке. Скоро наш бедный мальчик превратился в блуждающий огонек”, ибо на нем загорелась одежда, и, если не добрые люди, он скоро превратился бы в “столб огня”. Все же он успел обжечь себе плечо и левый бок, начиная с грудного соска до тазовой кости, после этого лежал много месяцев больной, а когда он вылечился, кожа в этой области превратилась в сплошной рубец.

Эти и подобные факты не говорят, конечно, с абсолютной верностью за пассивную пироманию младенцев и детей. Младенец тянется не только к огню, но ко всем предметам, находящимся в его поле зрения, особенно к ярким, блестящим предметам. А шестилетний наш мальчик, может быть, просто не сообразил, что от горящей головешки у него загорится одежда, почему он не побоялся “играть с огнем”. Есть, однако, некоторые данные, которые все же позволяют видеть в описанных нами явлениях проявление пассивной пиромании. Вот, например, как говорит один из героев Максима Горького, фельдшер Саша Винокуров, об “идольском пристрастии” людей к огню:

“—У людей, как я заметил, есть эдакое идольское пристрастие к огню. Вы тоже знаете, что высокоторжественные царские дни, имянины, свадьбы и другие мотивчики человеческих праздников, исключая похорон, сопровождаются иллюминациями, игрою с огнем. Также и богослужения, но тут уже и похороны надо присоединить. Мальчишки даже и летом любят жечь костры, за что следует мальчишек без пощады пороть, во избежание губительных лесных пожаров. Вобщем скажу, что пожар—зрелище, любезное каждому, и все люди стремглав летят на огонь, подобно бабочкам ночным. Бедному приятно, когда богатый горит, и у всякого зрячего человека есть свое тяготение к огню, это известно".

Вот это-то общее всем людям “тяготение к огню” мы и обозначаем научным термином пассивная пиромания. Она свойственна младенцам, детям, юношам, старикам и вообще всем людям, всех возрастов, правда, одним в большей, другим в меньшей степени. Если и поверить, что шестилетний Чикашов не сообразил, что от дымящейся головешки, плотно ущемленной под мышкой, загорится его одежда и он обожжется, то все же трудно думать, что он решился бы на этот рискованный шаг, если не ожидающая радость развести самостоятельно огонь и любоваться его красотой. До чего же может доходить пристрастие людей к огню, так приятно щекочущему нервы зрелищу, оставаясь при этом в границах пассивной пиромании, можно судить по следующему описанию пожара МаксимаГоръкого:

“Темной ночью февраля вышел я на Ошарскую площадь— вижу: из слухового окна какого-то дома высунулся пышный, лисий хвост огня и машет в воздухе, рябом от множества крупных снежинок,—они падали на землю нехотя, медленно.

Возбуждающе красив был огонь. Как будто в окно, под крышу дома, прыгнул из тепловатой, сырой тьмы красный зверь, изогнулся и грызет что-то; был слышен сухой треск, так трещат на зубах птичьи кости.

Смотрел я на эти лисьи хитрости огня и думал: надо стучать в окна домов, будить людей, кричать—пожар. Но кричать и двигаться не хотелось; я стоял, очарованно наблюдая быстрый рост пламени, а на коньке крыши уже мелькали петушиные перья, верхние ветки деревьев сада золотисто порозовели и на площади стало светлее.

— Надо будить людей,—внушал я сам себе и молча смотрел, до поры, пока не заметил фигуру человека посреди площади; человек прижался к нелепой, чугунной колонне фонтана и, зрительно, был почти неотделим от нее. Я подошел к нему. Это—Лукич, ночной сторож, кроткий старик.

— Ты что же? Свисти, буди людей! Не отрывая глаз от огня, он сонным или пьяным голосом ответил:

— Сейчас...

Я знал, что он не пьет, но видел в глазах его пьяную улыбку удовольствия и меня не удивило, когда он, вполголоса, захлебываясь словами, начал бормотать:

— Ты гляди, как хитрит, а? Ведь, что делает, гляди-ко ты! Так и жрет, так и жрет, ну—сила! А, малое время спустя назад, маленький огонечек высунулся около трубы, с долото, не больше, и начал долбить, и пошел козырять. До чего это интересно, пожар, ах, господи...

Он сунул в рот себе свисток и, качаясь на ногах, огласил пустынную площадь режущим уши свистом, замахал кистью руки,—торопливо затрещала трещотка. Но глаза неотрывно смотрели вверх,—там, над крышей кружились красные и белые снежинки, скоплялся шапкой черный, тяжелый дым.

Лукич ворчал, усмехаясь в бороду:

— Ишь ты, разбойник... Ну, давай будить людей... Давай что ли...

Мы бегали по площади, стучали в окна и двери, завывая:

— Пожаа-ар!

Я чувствовал, что действую энергично, однако—неискренно, а Лукич, постучав в окно, отбегал на середину площадии, задрав голову вверх, кричал с явной радостью:

— Пожа-ар! Э-ей!

...Велико очарование волшебной силы огня. Я много наблюдал как самозабвенно поддаются люди красоте злой игры этой силы и сам не свободен от влияния ее. Разжечь костер—для меня всегда наслаждение, и я готов целые сутки также ненасытно смотреть на огонь, как могу сутки, не уставая, слушать музыку.

Молодой Горький и старик Лукич, по своему положению в обществе, по своим занятиям, вкусам и увлечениям представляющие два противоположных полюса, сходятся удивительнейшим образом в одном пункте—в "идольском пристрастии к огню"! У Горького это пристрастие к огню принимает характер “активной пиромании", правда, не в чистом психиатрическом смысле, т.к. дело идет не о поджогах, а об разведении костров, сопровождающемся большим наслаждением. Горький же наблюдал, как много людей самозабвенно поддается красоте злой игры огня, и сравнивает свои переживания при виде огня с таковыми при слушании музыки. Все это указывает на то, что пассивная пиромания имеет свои глубокие корни чуть ли не в самой природе человека и поклонение древнейших наших предков огню, как божественной силе, есть один из первоисточников, все больше и больше укоренившихся в человеке, благоговения и удивления силе и красоте огня. Древний греческий миф о Прометее, укравшем у богов огонь и даровавшем его людям, за что Прометей был прикован к скале, где хищные птицы выклевывали ему глаза, свидетельствует также о том, насколько люди верили в божественные силы и красоту огня, и как они готовы были жертвовать всеми другими благами жизни, лишь бы раздобыть его. Понятно, поэтому, что "идольское пристрастие к огню" до того глубоко вкоренилось в душу первобытного и древнего культурного человека, что оно у большинства людей сделалось второй природой, и мы вряд ли ошибемся, если будем толковать влечение младенцев к огню и радостные их возгласы при виде и игре огня, как первые проблески пробуждающейся атавистической пиромании (пассивной). Мы теперь поймем, почему пассивная пиромания так распространена среди людей и почему она отличается такой силой страсти. Люди страстно боролись с богами за огонь, люди видели всю силу жизни в огне; а кто же может отрицать красоту игры огня и стихийную силу его? И кто же после этого может обижаться на современного человека, даже высшей культуры, если он оказывается „идольски пристрастным к огню"? Не вполне ли это естественное, а потому и очень понятное явление?—Кажется, это действительно так.

Активная пиромания.

От пассивной пиромании к активной дорога не далека. Активная пиромания развивается, безусловно, на почве пассивной, и первые зачатки активной пиромании надо усматривать в пристрастии к разведению костров, наблюдающемуся по свидетельству Горького довольно часто, особенно у детей. Если разведение костров наполовину невинная забава", наслаждение этой забавой допустимо, то все же во избежание развития тяжело преступной пиромании, заключающейся в страсти кподжогам, следовало бы всячески препятствовать ненужному разведению костров, разведению костров ради наслаждения красотой огня и его игры. Это тем паче, что не может существовать сомнения в том, что преступная активная пиромания совершается по тем же самым мотивам, что и сладострастное разведение костров, и это последнее, при беспрепятственном частом злоупотреблении им, ведет предрасположенных к тому лиц к поджогам. Это можно себе так объяснить, что нервная система пироманьяка от частого раздражения начала тупеть и разведение костров не дает больше соответствующего наслаждения и не вызывает сладострастных чувств. Приходится прибегнуть к более сильным раздражителям, как пожары—отсюда страсть к поджогам.

Что представляет собой страсть к поджогам, можно лучше всего судить по следующему клиническому случаю, художественно описанному Горьким и включенному им в серию рассказов и заметок: "Пожары".²³

"...Мой патрон А. И. Панин, войдя в кабинет, сказал раздраженно и устало:

— Был в тюрьме, у подзащитного, оказался такой милый, тихий парень, но—обвиняется в четырех поджогах. Обвинительный акт составлен убедительно, показания свидетелей тяжелые. А он, должно быть, запуган, очумел, молчит. Черт знает, как я буду защищать его...

Через некоторое время, сидя за столом и работая, патрон, взглянув в потолок, сердито повторил:

— Наверное парень не виновен...

А.И.Ланин был опытный и счастливый защитник, он красиво и убедительно говорил на суде; раньше я не замечал, чтоб судьба подзащитного особенно волновала его.

На другой день я пошел в суд. Дело о поджоге слушалось первым. На скамье подсудимых сидел парень лет двадцати, в тяжелой шапке рыжеватых, кудрявых волос. Очень белое “тюремное” лицо, широко раскрытые серо-голубые глаза, золотистые, чуть намеченные усики и под ними ярко-красные губы, Серый халат обидно искажает парня, его хочется видеть в малиновой рубахе, плисовых шароварах, в сапогах "с набором”, с гармоникой или балалайкой в руках. Когда председательствующий В.В.Бер или обвинитель обращаются к подсудимому с вопросами, он быстро вскакивает и, запахивая халат, отвечает очень тихо.

— Громче,—говорят ему.

Он откашливается, но говорит все так же тихо. Это сердит судей, сердит присяжных. В зале скучно и душно, мотылек бьется о стекло окна, и этот мягкий звук усиливает скуку.

— Итак, вы не сознаетесь?

Перед судьями длинный, одноглазый старик, лицо у него железное, от ушей с подбородка висят прямые седые волосы. На вопрос, чем он занимается, старик глухо могильно отвечает:

— Христа ради живу...

Потом, склонив голову на бок, он гудит:

— Шел я из города, сильно запоздамши, солнышко давно село, и подхожу к ихой деревне, и вот светится маленько в темноте-то, да вдруг—как полыхнет...

Обвиняемый сидит, крепко держась за край скамьи, и приоткрыв рот, внимательно слушает. Взгляд его странен, светлые глаза сосредоточенно смотрят не в лицо свидетеля, а в пол, под ноги его.

— Я—бежать, а он чешет...

— Кто?

— Огонь, пожар...

Обвиняемый качнулся вперед и спросил неожиданно громко, с явным оттенком презрения, насмешки:

— Это когда же было?

. — Сам знаешь, когда,—ответил нищий, не взглянув на него, а парень встал, строго нахмурив брови и говоря суду:

— Врет он, с дороги из города не видать того места, где загорелось...

В него вцепился обвинитель, остроносенький товарищ прокурора; взвизгивая он стал кусать парня вопросами, но тот снова отвечал тихо, неохотно, и это еще более восстановило суд против него. Так же неясно, нехотя обвиняемый отвечал и на вопросы защитника.

— Продолжайте, свидетель,—предложил Бер.

— Бегу, а он прыг через плетень, прямо на меня. Парень усмехнулся и что-то промычал, двигая по полу ногами в тяжелых "котах" арестанта.

Нищего сменил толстый мужик; быстро и складно, веселым тенорком он заговорил:

— Давно у нас догадка была на него, хоша он и тихий, и некурящий; ну, заметили мы, однако: любит баловать с огнем...

— Еду я из ночного, облачно было, вдруг у шабра на гумне, ка-ак фукнет, вроде бы из трубы выкинуло...

Обвиняемый, толкнув локтем солдата тюремной команды, вскочил на ноги и отчетливо, с негодованием почти закричал:

— Да—врешь ты! Из трубы,—эх! Что ты знаешь? Чать, не сразу бывает—фукнуло, полыхнуло! Слепые. Сначала—червячки, красные червячки поползут во все стороны по соломе, а потом—взбухнут они, собьются, скатятся комьями, вот тогда уж и полыхнет огонь. А у вас—сразу...

Лицо его покраснело, он встряхивал головою и сверкал глазами, очень возбужденный, говоря поучительно и с большой силою. Судьи, присяжные, публика—все замерли, слушая. А. И. Ланин, привстав, обернулся к подзащитному и удивленно смотрел на него. А он, разводя руки кругами и все шире, все выше поднимая руки, увлеченно рассказывал:

— Да—вот так, да—вот так и начнет забирать, колыхается; как холст по ветру. В это время у него повадка птичья, тут уж его не схватишь, нет! А сначала червяки ползут, от них и родится огонь, от этих красных червячков, от них—вся беда! Их и надо уследить. Вот их и надо переловить, да—в колодцы. Переловить их можно! Надо поделать сита, железные, частые, как для пшеничной муки; ситами и ловить, да—в болото, в реки, в колодцы! Вот и не будет пожаров. Сказано ведь: упустишь огонь—не потушишь. А—они, как слепые все равно, врут...

Ловец огня тяжело шлепнулся на скамью, потряс головою, приводя в порядок растрепавшиеся кудри, потом высморкался и шумно вздохнул. Судебное следствие покатилось, как в яму. Подсудимый сознался в пяти поджогах, но озабоченно объяснил:

— Быстры они больно, червячки-то, не устережешь их... В. В. Бер скучно сказал обычную фразу:

— В виду полного сознания подсудимого...

Защитник возбудил ходатайство о психиатрической экспертизе, судьи пошептались и отказали ему. Обвинитель произнес краткую речь, Ланин говорил много, красноречиво, присяжные ушли и через семь минут решили:

— Виновен...

Задумчиво выслушав суровый приговор, осужденный, на предложение А. И. Ланина обжаловать решение суда, сказал равнодушно, как будто все это не касалось его:

— Ну, что-ж, пожалуйтесь, можно... Солдат, вкладывая саблю в ножны, что-то шепнул парню, парень резким движением запахнул халат, ответил громко:

— Я-ж говорю: как слепые...

Вот какова активная пиромания, страсть к поджогам. Ее родство с пассивной пироманией более чем очевидно. Та же "поэзия огня”, то же увлечение волшебной силой огня, то же наслаждение огнем, те же сладострастные чувства и переживания при виде очаровательной игры огня,—и все это гонит стихийной силой пироманьяка, ищущего наивысшего удовлетворения "идольского своего пристрастия к огню", на путь преступления, ибо страсть к огню, как всякая другая страсть, ненасытна и ей нужны временами целые моря пламени, чтобы уметь на время успокоиться и потерять жало своей стихийной импульсивности. Среди исторических лиц, страдавших пироманией, самым тяжелым пиромапьяком был римский император Нерон, который отдал приказ поджечь с разных концов Рим и любовался потом с крыши своего дворца бушующим морем пламени, носившимся огромными волнами по безбрежному Риму.

Судя по этим фактам, и активная (преступная) пиромания далеко нередкое явление. И действительно, Горький рассказывает еще об одном пироманьяке, давая чувствовать, какая сильная страсть пиромания и как неизбежно должны ею страдать многие люди. Для полной характеристики пиромании, как распространенной человеческой страсти, знакомство с нижеследующим отрывком “Пожаров” Горького просто необходимо.

"В 93-ем или 4-ом году за Волгой, против Нижнего-Новгорода, горели леса, огонь охватил сотни десятин.

Непобедимо влекло вперед, ближе и ближе к огню. Староста охал и тоже незаметно спускался с холма, помахивая палкой, восклицая;

— А, господи, чудеса твои... Ах ты, господи! Гул в лесу вдруг замолк, его сменил тревожный волчий вой:

—У-У—У...

— Побежали,—сказал староста,—прислушиваясь, хмурясь. И—точно: слева от нас, далеко, в деревьях, замелькали фигуры людей; их словно выбрасывало из леса, так быстро выскакивали они. А справа на болоте явилось два солдата, в сапогах, серых от пепла, в рубахах без поясов; они вели коротконогого мужика, держа его под руки, как пьяного. Мужик фыркал и плевался, кропя встрепанную бороду и разорванную рубаху свою брызгами крови; нос и губы у него были разбиты, а неподвижные, точно слепые глаза улыбалисьжалкойребячьей улыбкой.

— Куда это вы его?—строго спросил староста. Солдат татарин, добродушно ухмыляясь, ответил:

— Поджог делал, огонь тащил место на местам! Его товарищ сердито добавил:

— Поджигал, мы видели! Раздувал.

— Ну-у, видели, как-жа-а! Закуривал я...

— Нам за вами приказано глядеть, а он зажег ветку и подкладывает...

— Ну-у, ка-ак-жа-а! Зажег! К сапогу пристала...

Солдат ударил мужика по шее.

— Нет, погоди, ты не бей, внушительно сказал староста.

— Этот—наш мужик. Этот мужик, я тебе скажу,—не в разуме…

— Сади его на цепь...

Сердито, но неохотно заспорили, а по болоту кружились огни, встречая мужиков, бежавших из лесу. Человек семь, тяжело подпрыгивая, направлялись к нам, вот они подбежали и свалились на песок у холма, кашляя, хрипя, ругаясь.

— Чуть не захватило...

— Птицы сколь погибло...

При виде злых, измученных мужиков, солдаты стали миролюбивее и, оставив избитого ими, ушли сквозь теплый дым,— он становился синее и все более едким. По болоту хлопотливо бегали огоньки, окружая стволы деревьев, блекла и скручивалась желтая листва ольхи и берез, шевелились лишаи на стволах сосен, превращаясь во что-то живое, похожее на пчел.

На холме стало жарко, трудно дышать, мужики, передохнув, один за другим уходили в чащу выше на холм; староста угрюмо журил избитого:

— Завсегда у тебя скандал, Микита. Ни пожар, ни крестный ход, ничего тебе не скушно...

Мужик молчал, ковыряя черным пальцем передние зубы.

— И верно, что на цепь тебя сажать надобно... Вынув палец изо рта, мужик крепко вытер его подолом рубахи. Он ворочал головою, неподвижные глаза его шарили по болоту, следя за струйками дыма. Все болото курилось, всюду из черной земли возникали голубые и сизые кудри дыма. И везде, вслед за ними, из торфа острым бугорком выскакивал огонь, качался, кланялся, исчезал, на месте его являлось красновато-золотое пятно и во все стороны от него тянулись тонкие красные нити, сами собою связываясь в узлы новых огней.

Вдруг у подножия холма вспыхнул неопалимою купиною куст можжевельника, староста, взмахнув палкой, попятился.

— Ишь ты, как... Уходить надо отсюдова...

И тяжело шагая по песку между сосен, он ворчал:

— Хожу, вот, а чего хожу? Что может сделать человек против такого огня? А своя работа стоит! Может не менее тыщи людей время теряют эдак-то, вот.

Спустились по зарослям кустарника в лощину, на дне ее тускло блестел ручей, дым здесь осел в гуще и даже ручей казался густою струею дыма. Поднялась из травы куропатка и камнем упала в кусты, быстро прополз маленький ужишко, а за ним к ручью скатился комком еж.

— Догонит,—сказал Никита и быком, наклоня голову, полез сквозь кусты.

— Ты, гляди, не дури, -крикнул ему староста и с бока, осторожно взглянув на меня, заговорил:

— Не в разуме маленько он. Троекратно горел, ну и того... Солдаты, конечно, хвастают, поджогами он не занимается, ну-все-таки, разом свихнулся, к озорству тянет...

Дым выедал глаза, они заливались слезами, крепко щекотало в носу и было трудно дышать. Староста громко чихнул, озабоченно оглянулся, помахивая палкой.

— Скажи на милость, куда его метнуло.

Впереди нас по можжевельнику в лощину воробьиными прыжками спускались огоньки, точно стая красногрудых снегирей, в траве бойко мелькали остренькие крылья, кивали и прятались безмолвно птичьи головки.

— Микита!—крикнул и прислушался. Был слышен сухой хруст, предостерегающее шипение и тихонький свист. Где-то очень далеко шумели люди.

— Пес,—сказал староста,—Не сгорел бы. Ему огонь как пьянице вино. Где пожар—он первый бежит, сломя голову. Прибегает, вытаращит глаза и стоит- как, все равно, гвоздями пришитый к земле. Ни помочь людям, ничего: стоит и стоит, ухмыляется. Бивали его за это. Прогонят с одного места, он на другом приклеится. “Полонен огнем".

Вот в двух образных крепких словах вся сущность пиромании: "полонен огнем". Пленение огнем до самозабвения, до потери сознания бытия, опьянение огнем, как вином —таковы характерные черты пиромании, как страсти. Эти черты делают нам пироманию весьма понятной, и для нас вопрос—был ли Микита, "троекратно горевший", пассивным или активным пироманьяком, не существует. По всем данным, он был активный пироманьяк, хотя староста старается склонить нас в другую сторону. Можно, конечно, со старостой симпатизировать Миките, ибо мы имеем дело с человеком, хотя и малоумным, но "вдохновленным страстью". Симпатии эти не могут нас однако, до того ослепить, чтобы не чувствовать, что Микита, опьяненный страстью к огню, способен на поджег и вероятно такие совершал...