Статьи. Историческая наука на пороге XXI века 1 page

Автор: А. А. Искендеров

Уходящий XX век войдет во всемирную историю как один из самых динамичных, противоречивых и драматичных. Насыщенный событиями, резко изменившими политический и социальный облик нашей планеты, всю систему миропонимания и мироощущения, величайшими научными открытиями и техническими свершениями, он был вместе с тем и крайне жестоким веком, отмеченным двумя самыми кровавыми и разрушительными мировыми войнами. За всю историю в войнах не погибало такого количества людей, как за одно только XX столетие. Многие из так называемых локальных войн были столь же кровопролитными, сколь и бессмысленными. По своей продолжительности, масштабам военных действий и разрушениям они мало отличались от мировых войн. К этому надо добавить десятки революций, происходивших в Европе, Латинской Америке, Азии и Африке (в одной России их было три),вожди которых очень скоро убеждались в том, как далеки были результаты этих революций от первоначальных замыслов, многочисленные военные перевороты, социально-классовые потрясения, межнациональные и религиозные конфликты, нередко перераставшие в настоящие гражданские войны, другие социальные катаклизмы. Наверное, за всю свою историю человечество так не уставало от войн и революций. XX век доказал, что между войнами и революциями существует очень тесная взаимосвязь: вызванные войнами революции порождали новые войны.

Стремительный взлет научный и технической мысли, впечатляющие открытия и свершения человеческого разума практически во всех сферах деятельности людей, значительное расширение и укрепление влияния демократических идей, принципов и институтов странным, подчас даже парадоксальным, образом сосуществовали с самыми крайними проявлениями тоталитаризма, насилия, терроризма (в том числе международного), варварским отношением к природе, чреватым тяжелейшими экологическими катастрофами.

Провозглашение принципов свободы, демократии, либерализма, гуманизма слишком часто сочеталось с массовыми репрессиями, расовыми преследованиями, попранием прав человека, унижением национального достоинства, различными проявлениями социальной несправедливости. Значительно продвинув человечество в области научно-технического, а в оп-

Искендеров Ахмед Ахмедович - член-корреспондент РАН.

стр. 3

ределенном смысле - и экономического, прогресса, XX век мало повлиял на совершенствование самого человека.

XX столетие было отмечено рождением и гибелью двух ранее неведомых миру политических систем - фашизма и социализма. Первая из них просуществовала немногим более 20 лет, вторая - свыше 70 лет. Разгром фашизма спас человечество от многих бед и страданий, способствовал торжеству демократии, освобождению от колониального ига десятков народов и стран, вступивших на самостоятельный путь развития. Что касается крушения социализма и последовавшего за этим распада СССР и ряда стран так называемого советского блока, то это событие сопровождалось и негативными процессами и явлениями, серьезно обострившими и без того непростую ситуацию как в отдельных регионах, в том числе в некоторых бывших советских республиках, так и в мире в целом, породив сложные геополитические проблемы.

XX век выдвинул плеяду великих политиков. Но и они не смогли оградить мир от смут, конфликтов и трагедий, роста преступности, наркомании, эпидемий, нищеты и невежества. Многие политики, оказавшиеся волею судеб у власти, не сумели осознать всей меры своей ответственности перед собственным народом и перед всем человечеством. Нередко они принимали и пытались воплотить в жизнь крайне рискованные и непродуманные решения, способные ввергнуть народы в пучину новой, уже ядерной, войны. Заметно возросшая безнравственность в политике - тоже своеобразная примета XX века. Это особенно наглядно проявилось и в атомных бомбардировках Хиросимы и Нагасаки, и в попытках оправдать это преступление, и в продолжающихся испытаниях ядерного оружия, вопреки протестам мировой общественности, и в прямом вмешательстве во внутренние дела суверенных государств, и во многом другом. Чувство глубокой горечи вызывало безнравственное поведение правителей.

Вместе с тем в XX в. усилилась тенденция к единству и сплоченности народов. Люди стали больше доверять друг другу, острее ощущать свою причастность к единому мировому сообществу. Заметное развитие получило планетарное мышление. Но одновременно проявились определенные отчужденность и разобщенность стран и регионов как следствие их неравномерного, прежде всего экономического, развития. Разрыв в сфере материального производства, уровне и качестве жизни резко обозначился к концу столетия. Экономическое благополучие небольшой группы вырвавшихся вперед государств во многом обеспечивалось и сейчас еще обеспечивается за счет неравноправных экономических и финансовых отношений с остальным миром.

Так и не решив многие, доставшиеся ему в наследство от прошлого кардинальные проблемы мирового развития, XX век породил новые, еще более сложные, в том числе глобальные, проблемы, которые предстоит решать XXI столетию. События XX в. послужат человечеству серьезным предостережением от возможного повторения ошибок и просчетов своих предшественников.

На рубеже веков, а тем более тысячелетий, люди особенно остро испытывают чувства одновременно и страха и надежды. Непредсказуемость будущего вызывает настороженность и тревогу. Чувство надежды питает естественно присущая человеку устремленность в будущее, с которым он всегда связывает свои лучшие помыслы и самые дерзновенные мечты.

Вступающему в третье тысячелетие человечеству предстоит ясно осознать, что ему нужно взять с собой из достигнутого в XX столетии, а что навсегда оставить истории. В этом осмыслении уроков прожитого века и состоит сейчас одна из ответственейших функций исторической науки.

I

Какой была историческая наука в XX веке? Насколько ощутимым оказалось ее влияние на происходившие в обществе процессы? Справедливо ли утверждение, что многих негативных последствий, если не их большинст-

стр. 4

ва, можно было бы избежать, или, во всяком случае, нейтрализовать их, если бы государственные мужи лучше знали историю и чаще обращались к ее урокам и историческому опыту? В какой мере сама историческая наука познала и объяснила события, происходившие в XX веке? Как они воздействовали на состояние исторической науки? Каким было ее влияние на выбор народами своей исторической судьбы? Эти вопросы самым непосредственным образом связаны с пониманием смысла истории, общественного предназначения исторической науки, ее роли и места в жизни людей и общества в целом.

В переходные периоды, которыми был насыщен XX век, обращение людей к прошлому приобретает особый смысл и значение. История становится болевой точкой общественного самосознания. Люди остро реагируют на происходящие в обществе перемены, стремятся понять суть, истоки, направленность и основные тенденции общественного развития. Прежде всего они, разумеется, обращаются к истории своей страны.

Весь XX век в определенном смысле можно рассматривать как целостную переходную эпоху. Многие страны мира пережили и переживают переломные моменты своей истории. В одних сменялся социальный строй, в других - форма государственного устройства, в третьих - шел трудный процесс становления независимости в ходе крушения и распада некогда могущественных империй. И всюду, как правило, преобладали переходные формы общественного развития. В переходные эпохи обращение к своей истории становится едва ли не важнейшим фактором национально-культурного возрождения народов, укрепления собственной государственности.

События, имевшие переломное значение, вынуждали историков переосмысливать свои оценки и исторические концепции. В переходное время история, как справедливо отмечал Р. Ю. Виппер, из наставницы жизни, какой ее считал Цицерон, превращается в ее ученицу. Исторической науке приходится пересматривать прежние концепции, подвергать их критике, заменять одни положения другими, иногда прямо противоположными. Определяя состояние российской исторической науки накануне революционных потрясений 1917 г., Виппер писал: "Мы были участниками, частицами великого государственного тела, ныне более не существующего. Мы притягивали историю для объяснения того, как выросло русское государство и чем оно держится. Теперь факт падения России, наукой весьма плохо предусмотренный, заставляет историков проверить свои суждения. Он властно требует объяснения: надо найти его предвестия, его глубокие причины, надо неизбежно изменить толкования исторической науки" ¹.

Готовы ли мы сегодня так же честно и откровенно, как это сделал в свое время Виппер и многие другие представители дореволюционной историографии, объективно оценить то, что произошло с Россией в наши дни, сам факт и причины падения советской власти и, исходя из этого, подвергнуть непредвзятому анализу состояние как советской, так и нынешней российской исторической науки, определить, насколько адекватно отражает она процесс этих изменений и в чем видит свою роль в обновлении российского общества?

Нельзя сказать, чтобы не предпринималось никаких попыток проанализировать новую ситуацию, сложившуюся в российской исторической науке. Пример тому - статья недавно скончавшегося академика И. Д. Ковальченко, возглавлявшего Отделение истории Академии наук СССР, а затем - Российской академии наук. Очевидно, и сам автор придавал этой статье принципиальное значение, о чем говорит ее публикация одновременно в двух журналах - "Новой и новейшей истории" и, в несколько сокращенном виде, в "Свободной мысли" ². Эта статья и в самом деле содержит ряд новых оценок и подходов, свидетельствующих о стремлении ее автора пересмотреть некоторые явно устаревшие идеи, взгляды и концепции, в том числе свои собственные, поразмышлять на тему о современном понимании функций исторической науки. К сожалению, содержание этой статьи обнаруживает, что в российской академической исторической науке,

стр. 5

позицию которой в полной мере отразил автор, пока мало что меняется к лучшему.

Едва ли кто-нибудь из российских историков несколько лет тому назад мог предположить, что наступит такое время, когда их научная деятельность окажется в эпицентре общественной жизни, а история вызовет к себе столь сильный и острый читательский интерес. Материалами о недавнем и далеком прошлом России заполняются массовые издания. Обращение к истории стало своего рода модой, оно позволяет судить о политическом состоянии и настрое общества, уровне его исторического самосознания и политической культуры. О проблемах истории спорят сегодня не только историки, но и писатели, публицисты, журналисты, представители других профессий. Этот интерес к истории, как правило, сопровождается достаточно острой критикой профессиональных историков и самой исторической науки, прежде всего академической, конкретных исторических трудов, учебников, сложившейся системы исторического образования.

Столь острая критика нынешнего состояния исторической науки вызвана, во-первых, тем, что повышенный интерес общества к истории, вполне естественный на изломе истории, когда люди особенно сильно ощущают связь времен и поколений, остается в значительной степени неудовлетворенным, а во-вторых, тем, что читающая публика склонна перекладывать (нередко совершенно необоснованно) на историческую науку ответственность за ошибки и просчеты политиков. Разумеется, история не может отвечать за дела политиков, да она никогда и не располагала реальной возможностью активно влиять на процесс принятия государственных решений. Само государство не очень-то прислушивалось к голосу истории, держало эту науку на положении невостребованной.

Об истории общество обычно вспоминает тогда, когда оно оказывается перед необходимостью выбора пути дальнейшего развития, учета исторического опыта во всем его объеме и разносторонности, не только положительных, но и негативных его аспектов. Стремление дойти до истоков тех или иных явлений и процессов, понять их подлинный смысл становится насущной потребностью всего общества. Применительно к истории России речь идет в первую голову о кардинальнейшем вопросе: закономерен ли был тот итог, к которому пришло советское государство после более чем семидесятилетнего существования тоталитарного режима? Случаен ли был именно этот исход насколько поддавался он прогнозированию? В какой мере выбор, сделанный в октябре 1917 г., был подготовлен всем ходом естественно-исторического развития России или он явился отклонением от самобытного пути, когда исторические, национальные и духовные ценности и традиции страны приносились в жертву утопическим иллюзиям и эгоистическим амбициям властолюбивых политиков? Историку особенно хорошо известно, что социальная система, лишенная глубоких исторических корней, не может быть прочной и долговечной. Совершенно очевидно, что до тех пор пока историческая наука не даст ясного и честного ответа на этот центральный вопрос новейшей российской истории, она неизбежно будет подвергаться суровой критике со стороны общественности.

Изучение истории не может дать положительных и плодотворных результатов, если оно строится на предвзятости, полуправде, ложных посылках, мифах и легендах, а подлинные факты остаются как бы за кадром. Еще М. Вебер отмечал, что "интересы науки в конечном итоге меньше всего играют роль там, где пытаются не замечать неприятные факты и жизненные реальности во всей их остроте" ³. Однако мифотворчество, как и прямая фальсификация, являлись такими же неотъемлемыми чертами официальной советской историографии, как и ее склонность отстаивать сухие социологические схемы, держаться искусственных стереотипов, которые значили для нее больше, чем реальные исторические факты. Именно на такой, якобы научной, основе и формировалось массовое историческое сознание. Преднамеренное искажение и сокрытие правды истории неизбежно вело к существенным нравственным изъянам и историческому беспамятству.

стр. 6

Существует еще одна причина того, что история оказалась в период обновления России в центре общественного внимания. К прошлому обращаются не только те, кто искренне стремится объективно разобраться в существе происходящих в современной России явлений и процессов, но и те, для кого история по-прежнему остается политикой, обращенной в прошлое, средством, с помощью которого можно обосновать и оправдать свою политику. Каждый народ вправе гордиться той историей, которую он имеет. Но это не должно мешать познанию горестных и позорных ее страниц. Мудро говорил об этом Н. М. Карамзин: "Историк должен ликовать и горевать со своим народом. Он не должен, руководимый пристрастием, искажать факты, преувеличивать счастие или умалять в своем изложении бедствия; он должен быть прежде всего правдив; но может, даже должен все неприятное, все позорное в истории своего народа передавать с грустью, а о том, что приносит честь, о победах, о цветущем состоянии говорить с радостью и энтузиазмом. Только таким образом может он сделаться национальным бытописателем, чем прежде всего должен быть историк" ⁴.

Советские историки крайне редко придерживались этого правила и слишком часто мирились с исторической полуправдой, ликующе били в литавры тогда, когда нужны были скорбные, а возможно, и траурные, мелодии, когда следовало с сочувствием и болью показывать трагедию страны и страдания людей. Многим советским историкам не хватало как раз той гражданственности, о которой не уставал говорить В. О. Ключевский: "Определяя задачи и направление своей деятельности, каждый из нас должен быть хоть немного историком, чтобы стать сознательно и добросовестно действующим гражданином" ⁵. Писатель Д. А. Гранин называл это чувство "включенностью в историю". Он писал: "Когда-то существовало в обществе историческое сознание. И большие, и малые деятели понимали свою ответственность перед детьми, внуками, свою включенность в историю. Куда исчезло это чувство?" ⁶.

Эти необходимые историку качества уступили место пресмыкательству и угодничеству перед власть предержащими, для которых историческая наука была не более чем прислужница коммунистической идеологии. Им нужна была не правдивая и объективная история, а такая, которая оправдывала бы их политику.

Современные российские историки по-разному оценивают ситуацию, сложившуюся в исторической науке, прежде всего в академической. Одни резко критикуют нынешнее положение в ней, другие занимают откровенно консервативную, охранительную позицию, третьи выжидают в надежде, что все еще может вернуться на круги своя. И, тем не менее, мало кто отваживается открыто защищать старые методологические позиции и прямо выступать против новых веяний, хотя и медленно, но все же проникающих в академическую среду. Сейчас уже открыто не оспаривается тезис о кризисе, охватившем многие области исторического знания и исторического образования. Правда, предпринимаются попытки приглушить остроту оценки положения, сложившегося в современной российской историографии, представить ситуацию в более выгодном свете, уйти от анализа причин и природы этого кризиса, изобразить его как чуть ли не вполне естественное для развития науки состояние. Эти люди, именующие себя "умеренными консерваторами", не прочь выдавать себя чуть ли не за борцов за обновление исторической науки. Но при этом они выступают за такие перемены, при которых все оставалось бы по-старому. Наметилась определенная тенденция к сплочению консервативных сил, росту их влияния в академической исторической науке.

Приверженцы охранительной тенденции прибегают к всевозможным доводам, желая навязать обществу свое толкование кризиса российской исторической науки. С этой целью выдвигаются в основном три тезиса. Первый состоит в утверждении, что под кризисом исторической науки следует понимать не застой в науке, не банкротство старых методологических догм и исторических стереотипов, а всего лишь поляризацию

стр. 7

теоретико-методологических взглядов, подходов и концепций, которая, как они утверждают, разрывает "единство коренной сущности" исторического познания. Поэтому достаточно восстановить это мнимое "единство", как немедленно все существующие ныне теоретико- методологические различия отпадут сами по себе и наступит прямо-таки идиллическое взаимопонимание всех и во всем, что непременно приведет к получению "истинных знаний, адекватно отражающих как различные стороны общественно-исторического развития, так и его общий ход". При этом умалчивается, кем и когда было нарушено это "единство коренной сущности" и почему марксистское положение о том, что "исследование истины само должно быть истинным", оставалось не более чем декларацией.

На самом же деле - и об этом надо сказать честно, ясно и недвусмысленно - кризис отечественной историографии в главном и основном порожден кризисом марксизма (прежде всего метода материалистического понимания истории в его крайне детерминированной форме), того марксизма, который в советское время превратился в государственную идеологию и даже мировоззрение, присвоив себе монопольное право определять, в каких рамках может развиваться та или иная область гуманитарного знания. Марксизм, по существу, вывел историю за пределы науки, превратил ее в составную часть партийной пропаганды. Кризис марксизма, в особенности его метода материалистического понимания истории, наступил не вчера, и не понимать этого - значит закрывать глаза на то, что реально происходило и происходит с исторической наукой сегодня.

Второй тезис связан со стремлением к "расширительному" толкованию кризиса исторической науки, рассмотрению этого явления на глобальном уровне. Едва ли не главную причину возникновения этого кризиса пытаются искать в условиях длительной "холодной войны". Говорят об углублении "кризиса мировой историографии" и при этом не только неоправданно отождествляют причины и следствия, но и игнорируют тот факт, что причины кризиса исторической науки и гуманитарных знаний у нас и в странах Запада имеют - при наличии некоторых сходных черт - существенные отличия и разную природу.

Третье обстоятельство сводится, напротив, к попыткам резко ограничить рамки этого кризиса, свести его негативные проявления лишь к некоторым областям исторического знания, главным образом к освещению истории советского общества. При этом утверждается, что большинство конкретно-исторических исследований не было подвержено этому кризису.

В каждой науке (история не является в этом отношении исключением) всегда существуют и борются две основные тенденций: прогрессивная, представители которой, будучи неудовлетворенными достигнутым и следуя вечному "декартовскому сомнению", постоянно нацелены на новые поиски и исследования, без чего вообще невозможно развитие творческой мысли, и консервативная, сторонники которой стремятся, по разным причинам, сохранить статус- кво, заботясь при этом не столько об интересах науки, сколько о своем положении в ней. Именно эта, последняя, тенденция и была преобладающей в советской исторической науке.

Первым серьезным сигналом, возвестившим о начале широкого наступления на творческую мысль, явилось опубликование в конце октября 1931 г. в журнале "Пролетарская революция" известного письма И. В. Сталина, в котором содержалась резкая критика историков, осмелившихся иметь собственную точку зрения на проблемы, связанные со строительством социализма в СССР, а также с освещением ряда вопросов теории и истории мирового коммунистического движения. Редакция журнала обвинялась в том, что, публикуя подобные материалы, она вступает на "неправильный путь", поддерживает "гнилой либерализм", который получил среди части большевиков "некоторое распространение". В письме Сталина содержался целый набор резких выражений и грубых эпитетов, которыми наделялись авторы, придерживавшиеся отличной от официальной точки зрения: "жульническое крючкотворство", "галиматья", "головотяпство, граничащее с преступлением", "идейные контрабандисты" и др. Эти

стр. 8

авторы, говорилось в письме, не стоят того, "чтобы долго возиться с ними", а редакция вместо того, чтобы предоставлять подобным авторам дискуссионную трибуну, должна систематически срывать с них маски, критикуя их "ошибки принципиального и исторического характера" ⁷.

За всем этим легко прослеживается крайне жесткий курс, уже тогда сформировавшийся и направленный против всякого инакомыслия как внутри правящей партии, так и в кругах научной интеллигенции. Причем вопрос о выборе средств борьбы не стоял. Этот курс был подкреплен массовыми репрессиями против ученых, в том числе и историков. Следует отметить, что далеко не все советские историки разделяли официальную точку зрения, которую усиленно навязывала им партийная пропаганда. Были среди них и такие, кто уже тогда выражал серьезные и вполне обоснованные сомнения в правильности того политического и социально-экономического курса, который осуществлялся в стране.

В рамках этой жесткой линии на подавление всякого инакомыслия следует также рассматривать опубликованные в 1934 г. замечания И. В. Сталина, С. М. Кирова и А. А. Жданова на конспекты учебников по истории СССР и новой истории ⁸, а вслед за этим и принятие СНК СССР и ЦК ВКП(б) постановления "О преподавании гражданской истории в школах СССР". Внешне будто бы выражалась озабоченность состоянием преподавания истории в советских школах, и могло даже создаться впечатление о намерении снять всякие ограничения на критику господствовавших до этого в исторической науке ошибочных взглядов и концепций (речь шла преимущественно о так называемой школе М. Н. Покровского). На самом же деле историческую науку и всю систему преподавания истории втискивали в жесткие рамки, которые должны были надежно удерживать историческую мысль в русле официальной идеологии и партийно- политической линии.

Апогеем стало издание "Краткого курса истории ВКП(б)", одобренного в 1938 г. ЦК ВКП(б) и сразу ставшего чуть ли не библией большевизма. С этих пор историкам отводилась весьма незавидная роль комментаторов и пропагандистов якобы научности примитивизированных положений исторического материализма, содержавшихся в этом сталинском сочинении. После выхода в свет "Краткого курса" и возведения его в ранг высшего достижения философской и исторической мысли говорить о каком-нибудь развитии подлинной исторической науки уже не приходится. Она все больше впадает в состояние стагнации и глубочайшего кризиса.

Можно ли было всерьез думать о развитии исторической науки, если "Краткий курс" провозглашал первейшей ее задачей "изучение и раскрытие законов производства, законов развития производительных сил и производственных отношений, законов экономического развития общества". В этой книге безапеляционно утверждалось, что "на протяжении трех тысяч лет в Европе успели смениться три разных общественных строя: первобытнообщинный строй, рабовладельческий строй, феодальный строй, а в восточной части Европы, в СССР сменились даже четыре общественных строя" ⁹. Историки должны были либо подтвердить этот тезис, либо занять нейтральную позицию, не соглашаясь с этим суждением, но и не выступая против него. Последние оказались в абсолютном меньшинстве.

Дискуссии, проходившие в 30-е и 50-е, а отчасти - и в 60-е годы, в большей или меньшей степени испытывали на себе прямое давление властей. Какие бы проблемы не выносились на обсуждение (будь то характер древневосточных обществ, азиатский способ производства, периодизация отечественной и всемирной истории или даже датировка "Слова о полку Игореве"), все эти дискуссии не выходили за рамки дозволенного и сводились, по существу, к тому, чтобы лишний раз подтвердить правоту и незыблемость основных положений материалистического понимания истории. Этим дискуссиям и обсуждениям были присущи некоторые общие черты и особенности.

Во-первых, они проводились, как правило, по указанию свыше, с целью публичного осуждения тех или иных ученых, взгляды которых

стр. 9

не вписывались в рамки официальной науки, идеологии и политики. Причем огонь критики, особенно на первых порах, направлялся в основном против представителей русской дореволюционной историографии. Роль главных оппонентов отводилась их ученикам. Наиболее рьяными критиками "школы" Покровского выступали его ученики. Акад. В. В. Струве обвинял своего учителя, выдающегося российского востоковеда Б. А. Тураева в том, что тот слишком мало уделял внимания выяснению социально-экономических основ исторического развития древневосточных обществ, сделав центром своих интересов изучение культуры Древнего Востока, преимущественно его религиозной идеологии ¹⁰. Уже в 30-е годы обнаруживаются истоки не только научного, но и нравственно-этического кризиса советской исторической науки.

Во-вторых, на этих дискуссиях доминировали далекие от науки идейно-политические, а нередко и личностные, интересы и подходы, которые уводили обсуждение в сторону от рассматриваемых научных проблем. Участники дискуссий практически не влияли на принятие решений и рекомендаций, которые формально исходили как бы от их имени. Заключая обсуждение рукописи книги А. А. Зимина о "Слове о полку Игореве", организованное в 1964 г. также по указанию свыше, председательствовавший на нем заявил: "Решить вопрос о судьбе рукописи мы не можем - это вне нашей компетенции. Мы доложим результаты совещания, а товарищи будут решать, как дальше поступить с этой рукописью" ¹¹. Результат известен - рукопись этого автора, которого обвиняли даже в том, что он "исследовал "Слово" не по Марксу", так и не увидела свет. Впоследствии, описывая обстановку, которая царила на этом обсуждении, акад. Н. И. Конрад отмечал, что "обсуждение превратилось в разгром" ¹².

Об обстановке, в которой проходили подобные дискуссии, лучше всего, пожалуй, судить по стенограмме совещания по вопросам истории, состоявшегося в ЦК ВКП(б) в июне - июле 1944 г., которое, строго говоря, нельзя назвать научной дискуссией. Даже председательствовавший на нем секретарь ЦК А. С. Щербаков, прерывая некоторых ораторов, вынужден был заявить, что если все обсуждение пойдет таким образом, то его "следует считать провалившимся", ибо "пока ни одной проблемы не только не обсудили, но и не поставили" ¹³. Это была не научная дискуссия, а настоящая свара, участники которой, за редким исключением, не брезговали ничем, чтобы очернить других и как можно лучше представить себя. Выступавшие в большинстве случаев прибегали к навешиванию политических ярлыков. Как правило, подобные обсуждения заканчивались нахлобучками и оргвыводами. Эта дискуссия, как и большинство других, показала, что многие историки были озабочены, говоря словами Ф. М. Достоевского, стремлением не столько разобраться в сложном явлении, сколько поскорее "произнести приговор, чтоб уж не заботиться больше" ¹⁴.

В условиях постоянного политического и идеологического давления историкам усиленно навязывалась мысль, что подлинно научные идеи, необходимые обществу, рождаются вовсе не в процессе сложного и продолжительного научно-исследовательского поиска ученого, а в кабинетах Центрального Комитета партии и четко формулируются в постановлениях и решениях партийных съездов, конференций и пленумов ЦК. Историкам же, как и представителям других гуманитарных наук, оставалось лишь комментировать эти решения. Между тем даже один из основоположников марксизма писал: "Ценность постановлений съездов, как бы ни были эти постановления достойны уважения в области практической агитации, в науке равна нулю" ¹⁵.